Любовью они занимались нечасто; Грета винила в этом себя. Она допоздна стояла у мольберта или читала, а когда откидывала одеяло и ложилась в постель, Эйнар, как правило, уже спал. Иногда она пыталась его растолкать, но спал он крепко, и вскоре Грета тоже засыпала. Ночью она льнула к нему и, просыпаясь вот так, как сейчас, обнаруживала, что обвивает его рукой. Их взгляды встречались в тишине утра. Грета часто испытывала желание коснуться Эйнара, но как только ее пальцы начинали поглаживать его грудь, а затем бедро, он, протерев глаза кулаками, вскакивал с кровати.
– Что-то не так? – спрашивала Грета из постели.
– Нет-нет, все в порядке, – уверял Эйнар, пуская воду в ванной. – Все хорошо.
Когда супружеская близость все же случалась – в основном, хоть и не всегда, по инициативе Греты, – в конце ее накрывало такое чувство, словно произошло нечто непристойное и ей следует избавиться от влечения к нему. Словно он ей уже не муж.
Лили пошевелилась. Теперь ее тело, напоминавшее Грете длинную пружину, лежало на боку. Ее взгляду открылись россыпь веснушек на спине и выпуклое родимое пятно в форме Зеландии[29], черное и уродливое, как пиявка. Бедро Лили под сбившейся простыней изгибалось, точно спинка дивана в гостиной их съемной квартиры. Откуда он взялся, этот изгиб бедра, похожий на горную дорогу, что лентой вилась вдоль Лазурного Берега от границы с Италией до Ниццы; плавный, как контуры округлых узкогорлых ваз, вращавшихся на гончарном круге Тедди, который он приводил в движение с помощью ножной педали. Грете казалось, что перед ней бедро женщины, а не ее мужа, словно она лежала в кровати с кем-то незнакомым. Она думала об этом бедре, пока на узкие балконы не прокрался рассвет и дождь не охладил воздух в спальне, так что Лили, озябнув во сне, натянула простынь до подбородка и выступ бедра исчез под тугим куполом ткани. Они снова уснули, а когда Грета открыла глаза, Лили стояла перед ней с двумя чашками кофе в руках. С улыбкой на лице Лили попыталась скользнуть под простыни, но чашки накренились, кофе залил постель, и она расплакалась.
Во второй половине дня, когда Эйнар, закрывшись во второй спальне, переодевался в Лили, Грета сняла с кровати простынь. Взяла ее, сырую, с кисловатым запахом Эйнара, Лили и кофе, вывесила на перилах балкона и подожгла с краю, в глубине души желая видеть, как она сгорит дотла. Вскоре простынь уже полыхала; Грета смотрела, как огонь разъедает ткань, и думала о Тедди и Эйнаре. Обгорелые кусочки простыни, за которыми шлейфом тянулись тонкие струйки черного дыма, улетали прочь, порхая вверх-вниз на ветру, и в конце концов оседали на вощеных листьях лимонных и апельсиновых деревьев, которые росли в парке под окнами. Какая-то женщина с улицы окликнула Грету, но та, не обращая на нее внимания, крепко зажмурилась.
Она никогда не рассказывала Эйнару о пожаре в гончарной мастерской Тедди на Колорадо-стрит. В передней части его студии имелся неглубокий камин, выложенный оранжевыми, в миссионерском стиле, изразцами, – Тедди изготовил их сам. Одним январским днем Грета в приступе наведения чистоты бросила в тлеющий огонь все рождественские венки. От колючих зеленых веток тут же пошел густой белый дым, далее раздался треск, а за ним последовал такой оглушительный хлопок, что Тедди примчался из дальнего конца мастерской узнать, что стряслось. Он застыл в дверном проеме, и в его глазах Грета прочла вопрос: ты что делаешь? Теперь они уже вместе смотрели, как огонь вырвался из одного дымящегося венка, а потом, словно длинный язык, протянулся из другого и лизнул плетеное кресло-качалку.
Пламя охватило комнату почти мгновенно. Тедди вытащил Грету на улицу. Едва они встали на тротуаре, как огненные кулаки пробили двойные стекла в окнах. Грета и Тедди попятились на проезжую часть. Машины замедляли ход, водители разевали рты или ухмылялись; лошади в панике шарахались от горящей постройки и автомобилей, объезжающих пожар.
Любые слова, которые приходили Грете на ум в тот момент, казались жалкими. Мольба о прощении прозвучит бессмысленно, снова и снова повторяла она себе, а пламя уже бушевало выше уличных фонарей и телефонных проводов, которые обычно провисали под тяжестью многочисленных соек. О, какое это было зрелище! А Грета не знала, что и сказать, кроме «Что же я наделала?».
– Я всегда могу начать заново, – проговорил Тедди.
Внутри лопались, взрывались и разлетались бесплотными клочьями черной пустоты сотни ваз и изразцовых плиток, обе печи для обжига, шкаф, полный ордеров и квитанций, вся его жизнь гончара-самоучки. И все же извинения, сколь ни бессмысленные, приклеились к языку Греты, словно кубик льда, который никак не растает. Несколько минут она не могла вымолвить ни слова, а потом крыша дома обвалилась – легко, точно горящая, хлопающая на ветру простыня.
– Я не нарочно…
Поверит ли ей Тедди? Когда на месте происшествия появился репортер из «Америкэн уикли», вооруженный карандашами, заткнутыми под резинки рукавов, Грета задалась вопросом: а поверит ли ей хоть один человек в Пасадене?
– Знаю, знаю, – без конца повторял Тедди. Он стиснул руку Греты и не позволил ей сказать что-то еще.
Вместе они смотрели, как, охваченный огнем, рухнул фасад. Как пожарные разворачивали плоский, вялый шланг. Стоя бок о бок, Тедди и Грета молча наблюдали за происходящим, пока вдруг в глотке Тедди что-то не забулькало и не прорвалось наружу зловещим кашлем.
Глава девятая
Из разговора с Гретой Эйнар узнал то, о чем совершенно не мог вспомнить.
– Хочешь сказать, ты забыл? – удивилась она наутро. – Забыл, что предложил ему встретиться еще раз?
Эйнару вчерашний вечер запомнился лишь частично. Когда Грета рассказала ему, что Лили встала на цыпочки и поцеловала Ханса на прощание, он так смутился, что вытащил плетеное кресло на балкон и почти час смотрел на лимонные деревья в парке. Разве такое возможно? Складывалось ощущение, будто вчера его с ними не было.
– Он был рад знакомству с Лили. И очень тепло говорил об Эйнаре. Ему не терпится увидеть тебя снова. Это хоть помнишь? – спросила Грета. Этой ночью она плохо спала, и теперь под ее ввалившимися глазами темнели круги. – Ты пообещал ему, что сегодня он опять встретится с Лили.
– Это не я обещал, – возразил Эйнар, – а Лили.
– Верно, – кивнула Грета. – Это была Лили. Все время путаю.
– Если ты не хотела, чтобы Лили нас здесь навещала, почему не сказала об этом напрямую?
– Ну конечно же, хотела. Просто… – Грета замялась. – Просто я не знаю, чего ты от меня хочешь, не знаю, как мне вести себя с Лили. – Сидя на диване с горбатой спинкой, она отвернулась и принялась ковырять перламутровую вставку на ширме.
– Никак, – сказал Эйнар. – Разве не понятно?
Ну почему нельзя воспринимать визиты Лили без этих треволнений? Если его, Эйнара, это не тревожит, с чего беспокоиться Грете? Вот если бы она просто радовалась появлению Лили, когда нужно позировать для портрета! Если бы не приставала с расспросами – не говоря уж об этом ее взгляде, – когда Лили уходила и приходила. Уже одно осознание того, что Грета находится за дверью и ждет ее, наполняло Лили мелкой, жгучей, влажной злостью, собиравшейся в подмышках.
Тем не менее Эйнар знал, что и ему, и Лили – да, ей тоже – не обойтись без Греты.
С Хансом Лили условилась встретиться в четыре часа перед муниципальным казино на набережной дю Миди позади каменистого пляжа. В тот день с утра Грета занималась живописью в гостиной. Эйнар пытался писать в прихожей, окна которой выходили на задний фасад церкви Сен-Мишель, с утра погруженной в тень, отчего цвет ее каменных стен местами был темно-серым, а местами красным. Примерно раз в пятнадцать минут с уст Греты срывалось: «Черт возьми!» Своей периодичностью ее возгласы напоминали мелодичный звук гонга в каминных часах, отбивавших каждую четверть часа.
Заглянув в гостиную, Эйнар увидел, что Грета сидит на табурете, отклонившись назад. Холст на мольберте уже был заполнен по краям различными оттенками синего. На коленях у Греты лежал альбом с эскизами, весь в пятнах от угольных карандашей. Эдвард IV свернулся у ее ног. Грета перевела взгляд на мужа; она была бледна, едва ли не бледнее белой рубашки Эйнара.
– Я хочу писать портрет Лили, – сказала она.
– Лили придет позже, – сказал Эйнар. – Встреча с Хансом только в четыре. Может, после этого?
– Будь добр, пригласи ее сейчас, – тихо, не глядя на него, произнесла Грета.
На мгновение Эйнара охватило желание взбунтоваться. Его самого ждал незаконченный пейзаж. Он планировал позвать Лили ближе к вечеру, а утро посвятить живописи, которой в последнее время изрядно пренебрегал, и еще сходить за зеленью на уличный рынок. А Грета хотела, чтобы он поставил на первое место Лили. Чтобы отказался от своей работы ради ее портрета. Эйнар этого не желал. Прямо сейчас он не нуждался в Лили. Грета как будто давила на него, заставляла сделать выбор.
– А что, если она появится на часок перед встречей с Хансом?
– Эйнар, пожалуйста.
Часть домашних платьев висела теперь в платяном шкафу в спальне. Грета считала их уродливыми, говорила, что они годятся только для нянек, однако Эйнару нравилась их простота: такое платье могла надеть любая, самая обычная женщина. Он перебрал пальцем все вешалки на металлической рейке, потрогал накрахмаленные воротнички. Платье с пионами показалось ему чересчур прозрачным, платье в лягушечку морщило в груди и было испачкано. Утро выдалось теплое, и Эйнар утер пот, выступивший над верхней губой.
У него возникло чувство, что его душа заперта в кованую клетку: сердце беспокойно толкалось в ребра, Лили понемногу просыпалась, приходила в себя, бочком льнула к прутьям клетки Эйнарова тела.
Он выбрал платье: белое, с рисунком в виде витых розовых ракушек, длиной до середины икры. Сочетание белого и розового удачно оттеняло золотистый загар, который его ноги приобрели на французском солнце.