Ключ от двери торчал в замочной скважине. Эйнар хотел запереться, но передумал: Грета никогда не входила без стука. Такое случилось лишь однажды, в раннем супружестве – Грета неожиданно вошла в ванную, когда Эйнар мылся, громко распевая народную песенку: «Жил да был на болоте один старичок…» Невинное зрелище – молодая жена увидела, как муж моется и самозабвенно поет. Тогда, стоя в ванне, Эйнар заметил на лице Греты явное возбуждение.
– Продолжай, – сказала она и подошла ближе.
Эйнар же почти не мог дышать, чувствуя себя голым, беззащитным, сконфуженным. Он скрестил костлявые руки на торсе, ладонями, как фиговыми листочками, прикрывая пах. Видимо, до Греты наконец дошло, в чем дело, потому что она вышла из ванной, смущенно пробормотав:
– Прости. Мне следовало постучать.
Эйнар разделся, стоя спиной к зеркалу. В ящике прикроватной тумбочки лежали белый рулончик медицинского пластыря и ножницы. Пластырь лип к пальцам, а на ощупь напоминал холщовую ткань. Эйнар отмотал кусок пластыря, разрезал его на пять частей и прилепил каждую к кроватному столбику. Потом закрыл глаза, чувствуя, как плавно спускается вниз, по темному туннелю своей души, оттянул пенис вверх и пластырем приклеил его к паху.
Трусики были сделаны из какой-то эластичной ткани – наверняка изобретение американцев, подумал Эйнар. «Нет смысла переплачивать за шелковое белье, которое ты наденешь всего раз или два», – сказала Грета, вручая ему сверток, и он постеснялся ей возразить.
По форме трусики были квадратные, по цвету – серебристые, как перламутровые вставки на китайской ширме; хлопчатобумажный пояс для чулок украшали мелкие кружева. Чулки удерживались на месте восемью изящными латунными зажимами – сложность этого приспособления до сих пор завораживала Эйнара. Косточки авокадо, завернутые в шелковые платки, испортились, и теперь он вставлял в неглубокие чашки камисоли две круглые морские губки.
Эйнар через голову надел платье. На шкатулку с косметикой он теперь смотрел как на палитру. Тонкими мазками подчеркнуть брови. Накрасить веки. Очертить контуры губ. Растушевать на скулах румяна. Процесс напоминал ему живопись: точно так же чистый холст под его кистью превращался в зимний Каттегат.
Одежда и макияж имели немалое значение, однако для полной трансформации требовалось спуститься по тому самому внутреннему туннелю с чем-то вроде обеденного колокольчика в руке и разбудить Лили. Ей нравился этот хрустальный звон. Главным для Эйнара было вывести Лили наружу, крепко держа ее потную ладонь в своей, и убедить в том, что яркий грохочущий мир принадлежит ей.
Он сел на кровать. Закрыл глаза. С улицы доносился беспрестанный рокот автомобильных моторов. Ветер бился в стеклянные балконные двери. Под закрытыми веками Эйнар видел, как в черноте вспыхивают разноцветные пятна, похожие на фейерверки, озарявшие небо над гаванью Ментона в прошлую субботу. Он слышал, как замедляется ритм его сердца. Чувствовал, как расплющивает пенис липкая лента пластыря. Из горла Эйнара вырвался легкий вздох. По рукам, по спине вдоль позвоночника побежали мурашки.
Вздрогнув, он превратился в Лили. Эйнар исчез. Лили будет позировать Грете этим утром. Это она будет прогуливаться с Хансом по причалу, заслоняя глаза от августовского солнца. От Эйнара останется лишь упоминание в беседе: «Он сильно скучает по Синему Зубу», – скажет Лили, и мир ее услышит.
И снова эта двойственность. Две половинки грецкого ореха. Две створки раскрытой раковины.
Лили вернулась в гостиную.
– Спасибо, что пришла так быстро, – сказала Грета. Она разговаривала с Лили вполголоса, словно боялась, что от резких звуков та рассыплется. – Садись сюда. – Грета взбила диванные подушки. – Одну руку закинь на спинку и смотри на ширму.
Сеанс длился все утро и большую часть дня. Лили, сидя в уголке дивана, рассматривала картину, выложенную перламутром на китайской ширме: рыбацкая деревушка, поэт в пагоде под ивой. Она проголодалась, но заставила себя не думать об этом. Раз Грета не прекращает работу, то и она не проявит слабости. Ради Греты. Это ее подарок Грете, единственное, что может дать Лили. Придется потерпеть. Дождаться, пока Грета скажет, что делать дальше.
Ранним вечером Ханс и Лили отправились на прогулку по улицам Ментона, останавливаясь у киосков, где продавались лимонное мыло, фигурки из оливкового дерева и засахаренный инжир в коробочках. Они говорили о Ютландии, о свинцово-сером небе и истоптанной кабанами земле, о семьях, что жили на одном и том же месте сотни лет, о многих поколениях близкородственных браков и неразбавленной крови, которая все густела и густела, в конце концов превращаясь в навозную жижу. После смерти отца Ханс стал бароном Аксгилом, но титул свой ненавидел.
– Вот почему я уехал из Дании, – пояснил он. – Аристократия вымерла. Будь у меня сестра, мать непременно заставила бы меня на ней жениться.
– Вы женаты?
– Увы, нет.
– И не хотите?
– Когда-то хотел. Была одна девушка, которую я мечтал взять в жены.
– Что же с ней стало?
– Умерла. Утонула в реке, – сказал Ханс и без паузы добавил: – На моих глазах. – Он заплатил старушке за жестянку с мандариновым мылом. – Но это случилось очень давно, я тогда был совсем мальчишкой.
Лили не знала, что на это сказать, и просто стояла в своем невзрачном платье рядом с Хансом посреди пропахшей мочой улицы.
– А вы почему не замужем? – поинтересовался он. – В моем представлении такая девушка, как вы, должна быть замужем и заниматься рыбным промыслом.
– Я не хотела бы заниматься рыбным промыслом. – Лили посмотрела на небо, пустое и плоское, безоблачное, совсем не такое синее, как в Дании. Солнце над головами Лили и Ханса испускало волны жара. – Думаю, я еще не скоро созрею для брака. Но вообще, когда-нибудь потом – да, пожалуй.
Ханс остановился перед торговым навесом, чтобы купить Лили пузырек апельсинового масла.
– У вас нет в запасе вечности, – заметил он. – Сколько вам лет?
Сколько лет Лили? Она была моложе Эйнара, которому почти сравнялось тридцать пять. Когда Эйнар уступал место Лили, время стиралось; исчезали годы, оставлявшие после себя морщины на лбу и сгорбленные плечи, годы, успокоившие и усмирившие Эйнара. В первую очередь обращала на себя внимание новая осанка Лили: ровная и уверенная. Второй отличительной чертой была ее мягкая пытливость. А третьей, если верить Грете, – исходивший от нее запах, свежий девичий запах.
– Предпочту умолчать об этом.
– По-моему, вы не из тех девушек, которые стесняются назвать свои годы.
– Вы правы. Мне двадцать четыре.
Ханс кивнул. Возраст стал первым выдуманным фактом о Лили. Произнеся эти слова, она ожидала, что ложь вызовет в ней чувство вины, а вместо этого ощутила себя свободнее, точно в конце концов признала неприятную правду. Лили действительно двадцать четыре; конечно же, она не так стара, как Эйнар. Скажи она, что ей тридцать четыре, Ханс счел бы ее странной лгуньей.
Ханс заплатил продавцу. Пузырек был прямоугольный, коричневый, корковая пробка – с кончик мизинца Лили. Она попыталась открыть пузырек, однако пробка не поддавалась.
– Поможете? – обратилась Лили к Хансу.
– Вы вовсе не такая беспомощная, – сказал он. – Попробуйте еще разок.
Лили подчинилась и со второй попытки вытащила пробку. Аромат апельсинов заполнил ее ноздри, навеяв мысли о Грете.
– Почему я вас не помню? – спросил Ханс.
– Вы уехали из Синего Зуба, когда я была еще совсем малышкой.
– Да, наверное. Но Эйнар никогда не говорил, что у него есть такая очаровательная кузина.
Дома Лили вновь застала Грету в гостиной.
– Слава богу, ты вернулась! – воскликнула Грета. – Я хочу еще поработать.
Она повела Лили, все еще сжимавшую в руках свертки с мылом и апельсиновым маслом, к горбатому дивану, усадила среди подушек и, обхватив ее череп растопыренными, как грабли, пальцами, повернула голову Лили в сторону китайской ширмы.
– Я устала, – сказала Лили.
– Тогда поспи, – предложила Грета, чей халат пестрел жирными пятнами серебряной и розовой краски. – Просто положи голову на руку и отдыхай. Мне нужно еще немного времени.
На следующий день Ханс ждал Лили у входа в дом. Они снова прогулялись вверх по узким улочкам, окружавшим церковь Сен-Мишель, затем спустились в гавань и понаблюдали, как двое рыбаков выгружают свой улов – свежепойманных морских ежей. В конце августа Ментон изнывал от зноя, воздух был неподвижным и влажным. Не сравнить даже с самым теплым летним днем в Копенгагене, подумала Лили. И поскольку она еще не сталкивалась с такой погодой – как-никак, это была ее первая заграничная поездка, – то находила жару изнуряющей. Стоя рядом с Хансом, который глядел на мокрую рыболовную сеть, полную морских ежей, она чувствовала, как липнет к спине платье и как близки их с Хансом тела; казалось, его пальцы касаются ее руки, плавящейся на солнце. Это в самом деле его рука или что-то другое – дуновение горячего ветра?
Двое цыганят, мальчик и девочка, подбежали к ним и стали настойчиво предлагать фигурку резного слоника.
– Настоящая слоновая кость, – уверяли они, показывая на бивни слоника. – Для вас скидка!
Дети, маленькие и смуглолицые, таращились на Лили так, что под их взглядами она почувствовала себя неуютно.
– Идемте, – сказала она Хансу, который положил руку на ее взмокшую поясницу и повел прочь. – Пожалуй, мне лучше прилечь.
Дома, однако, уже ждала Грета. Она усадила Лили на диван перед мольбертом и сказала:
– Не шевелись. Я еще не закончила.
Назавтра Ханс повез Лили вверх по горной дороге в Вильфранш[30]. Из-под спицованных колес его спортивного автомобиля вниз, в море, сыпались ракушки.
– В следующий раз не оставляйте Эйнара в Дании! – прокричал он тем же дребезжащим голосом, что был у него в детстве. – Даже старине Эйнару нужен отдых!
Теплый ветер дул Лили в лицо, и к вечеру она снова ощутила дурноту. Хансу пришлось снять номер в отеле «Л’Универ», чтобы она могла немного полежать.