– Я буду внизу, возьму себе кофе и рюмочку анисового ликера, – сказал он, приподнял шляпу и удалился.
Позднее, покинув тесный номер и спустившись вниз, Лили нашла его не в вестибюле отеля, а по соседству, в ресторане «Де ля Режанс». Она еще не совсем пришла в себя и просто сказала:
– Порой я сама не понимаю, что со мной происходит.
В другой раз Ханс и Лили поехали в Ниццу, чтобы побродить по антикварным лавкам и приобрести несколько картин.
– Почему Грета никогда не составляет нам компанию? – полюбопытствовал он.
– Она всегда занята своими портретами, – ответила Лили. – Грета трудится с невероятным упорством, она гораздо упорнее, чем Эйнар. Однажды она прославится, вот увидите. – При этих словах Лили почувствовала на себе взгляд Ханса и удивилась: такой мужчина – и вдруг прислушивается к ее мнению.
В одной из лавок, где хозяйничала старушка с мягким белым пушком на подбородке, Лили обнаружила овальный посмертный портрет юноши с закрытыми глазами и странным румянцем. Она купила его за пятнадцать франков, а Ханс моментально перекупил у нее картину за тридцать.
– Сегодня с вами все в порядке? – осведомился он.
Каждый день перед встречей с Хансом Лили позировала Грете, сидя на диване. Она листала книгу о птицах Франции или гладила Эдварда IV, которого клала себе на колени, – иначе, если руки были не заняты, у нее начинали нервно дрожать пальцы. За исключением шума, доносившегося с улицы, в квартире стояла тишина, а часы на каминной полке тикали так медленно, что Лили по крайней мере один раз за сеанс вставала и проверяла, не закончился ли у них завод. Потом она укладывала голову на перила балкона и ждала, когда у дверей появится Ханс. Он взял привычку кричать с улицы: «Лили! Выходите скорее!» – и она бегом преодолевала все семь пролетов выложенной плиткой лестницы, слишком торопясь, чтобы дожидаться лифта.
А перед тем Грета радостно хлопала в ладоши и восклицала:
– Да, вот так! Сохраняй выражение лица – это именно то, что мне нужно. Лили ждет, ждет Ханса.
Как-то раз Лили и Ханс сидели в уличном кафе у подножия лестницы, ведущей к церкви Сен-Мишель. Пятеро или шестеро цыганят в замызганной одежде подбежали к их столику и стали предлагать открытки с фотографиями пляжей Лазурного Берега, вручную раскрашенные цветными карандашами. Ханс купил для Лили целый набор.
Стояла духота, солнце припекало затылок Лили. Пиво в ее бокале начало темнеть. Неделя ежедневных встреч с Хансом наполнила Лили надеждами, и теперь она терзалась вопросом, что он думает. Ханс гулял с ней по набережной, брал ее под руку; Ханс, с его мрачной усмешкой и развевающимися на ветру льняными рубашками, с его бронзовой кожей, постепенно темнеющей на августовском солнце, и давным-давно позабытым прозвищем Вельнёд – этот самый Ханс общался с Лили, но не с Эйнаром, которого не видел с самого детства. Лили, а не Эйнар ощущала прикосновения шершавых кончиков его пальцев.
– Я очень рада нашему знакомству, – сказала она.
– Как и я, – ответил он.
– И этой возможности узнавать друг друга все лучше и лучше.
Ханс кивнул. Он перебирал открытки, передавая Лили те, что понравились больше всего: муниципальное казино, цитрусовая роща под горой.
– О да, Лили, вы потрясающая девушка. Какому-нибудь парню однажды невероятно повезет. – Очевидно, в этот момент он осознал, какие чувства она испытывает, потому что убрал сигарету, отложил в сторону открытки и произнес: – Лили? Вы, наверное, думаете, что… мы с вами могли бы… Я прав? Если так, простите. Мне очень жаль, Лили, но дело лишь в том, что я для вас слишком стар. Зачем такой милой барышне брюзга вроде меня?
Ханс рассказал Лили о девушке, которую он любил и потерял. Когда Ингрид – все это случилось много лет назад – забеременела, мать велела ему не возвращаться в Синий Зуб. Ханс и Ингрид обосновались в Париже, напротив Пантеона[31], в квартирке, оклеенной бумажными обоями. Несмотря на выпирающий живот, Ингрид была худенькой, а ее длинные руки были усыпаны веснушками. В один из августовских дней – жарких, как сегодня, прибавил Ханс, указав подбородком на небо, – они пошли купаться. Дно реки выстилали белые камушки, на поверхности там и сям уже виднелись желтые листья. Ингрид вошла в воду, широко расставив руки. Ханс наблюдал за ней с берега, жуя ветчину. Внезапно Ингрид подвернула лодыжку и, вскрикнув, исчезла: несчастную утянуло на глубину течением.
– Я не успел ее вытащить, – сказал Ханс.
За исключением этой трагедии, его жизнь сложилась удачно.
– Все потому, что я уехал из Дании, – пояснил он. – Для меня тамошняя жизнь чересчур тихая и правильная. Чересчур уютная.
Грета порой говорила так же – когда пропадало вдохновение, а друзья приглашали их на очередную пирушку. «Слишком уютно, чтобы творить, – говорила она, звеня серебряными браслетами. – Слишком уютно, чтобы чувствовать себя свободной».
– А теперь я уже столько лет прожил сам по себе, что вряд ли когда-нибудь решусь жениться. Погряз в холостяцких привычках, видите ли.
– И вы не считаете, что брак – это единственное и самое главное, к чему мы должны стремиться? Разве он не делает ваше существование более наполненным по сравнению с жизнью в одиночестве?
– Не обязательно.
– А по-моему, обязательно, – возразила Лили. – Супружество – это как третий человек. Новый, отличный от двоих, его составляющих.
– Пусть так, но это не всегда к лучшему, – сказал Ханс. – И вообще, откуда вам столько известно об этом?
В эту минуту что-то заставило Лили проверить, на месте ли сумочка. Ее рука нащупала лишь холодный металл спинки стула.
– Пропала, – выдохнула она так тихо, что Ханс наморщил лоб и переспросил:
– Что?
– Сумочка пропала, – повторила Лили.
– Цыгане! – Ханс вскочил из-за столика. Кафе располагалось на небольшой площади, к которой сходилось шесть улочек. Ханс пробежал немного вдоль первой, убедился, что воришек на ней нет, метнулся на вторую. Лицо его налилось краской. – Идемте в полицию, – наконец произнес он.
Ханс оставил на столике несколько франков, предупредил насчет цыганят другую посетительницу кафе, чья мягкая сумочка-торба так же висела на спинке стула, взял Лили за руку и повел за собой, но прежде аккуратно поцеловал в щеку, должно быть, заметив, как густо она напудрена.
В сумочке всего-то и было немного денег да тюбик помады. Сумочка – нежно-кремовая, из лайки, с круглыми ручками – принадлежала Грете. Лили не имела за душой ничего, кроме помады, нескольких платьев, двух пар туфель, камисолек и нижнего белья. Ее ничто не обременяло – в этом-то и крылась часть привлекательности той, ранней Лили: она приходила и уходила, не беспокоясь ни о чем, кроме ветра, игриво задиравшего ей подол.
Полицейский участок стоял посреди place[32] в окружении апельсиновых деревьев, образующих небольшой парк. В окнах участка отражалось вечернее солнце; до слуха Лили доносился стук, с которым владельцы окрестных лавок закрывали ставни. Она вдруг вспомнила, что в сумочке остались и солнцезащитные очки, забавное приспособление с подъемными стеклышками – подарок от отца Греты, присланный из Калифорнии. Грета рассердится, что их стянули, что Лили все прозевала. И уже в тот момент, когда они с Хансом подошли к крыльцу участка, где разлеглось семейство облезлых, некогда белых уличных кошек, Лили вдруг сообразила: заявлять о краже сумочки нельзя. Она резко остановилась. У нее нет ни паспорта, ни иных документов; более того, у нее – никто об этом до сих пор не спрашивал, а ей самой и в голову не приходило задумываться, – нет даже фамилии!
– Давайте не пойдем в участок, – сказала она. – Не стоит поднимать шум из-за какой-то старой сумочки.
– В таком случае обратно вам ее не получить.
– Ничего страшного. Да и Грета меня ждет. Знаете, я сильно опаздываю. Грета хотела, чтобы сегодня я ей еще попозировала.
– Она поймет.
– Нет, она уже заждалась. Я прямо чувствую.
– Идемте же. – Ханс взял Лили за запястье и вынудил подняться на первую ступеньку, хотя все еще действовал шутливо, как бы по-отечески.
Он потянул снова, на этот раз настойчивее. Правда, Лили не было по-настоящему больно – скорее, неприятно, как от агрессивного рукопожатия.
В эту самую секунду – Лили так и не поняла, с чего вдруг, – они оба посмотрели на лиф ее платья. На белой, в розовую ракушку, ткани темнело круглое пятно крови, красное почти до черноты. Оно расплывалось во все стороны, точно круги от брошенного в пруд камешка.
– Лили, вы ранены? – воскликнул Ханс.
– Нет, нет, – забормотала она. – Со мной все в порядке. Все будет в порядке. Мне просто нужно домой, к Грете. – Лили чувствовала, как съеживается, сжимается изнутри, отступает в туннель, в глубине которого скрыто ее обиталище.
– Позвольте вам помочь. Что мне для вас сделать?
С каждой секундой Ханс как будто удалялся от нее все сильнее, его голос звучал глухо, словно из железной трубы. Все повторялось, как на балу в ратуше: несмотря на обильное кровотечение, Лили ничего не чувствовала и даже не представляла, откуда и почему льется эта кровь. Она была напугана и возбуждена одновременно, точно ребенок, случайно убивший зверушку. Тоненький голосок в мозгу пищал: «Скорее!» – отчаянный голосок, в котором одновременно сквозили и паника, и наслаждение короткой драмой, разыгравшейся августовским вечером в Ментоне. Лили бросила Ханса на ступеньках полицейского участка и помчалась прочь, сворачивая на каждом углу. Она бежала от него так же, как от нее убегали маленькие цыганята, а пятно на платье продолжало расползаться, неумолимо и зловеще, словно болезнь.
Глава десятая
Грета сменила стиль: перешла на яркие пастельные цвета, особо предпочитая желтые, леденцово-розовые и серовато-голубые оттенки. Она все так же писала исключительно портреты, все так же использовала краски в стеклянных пузырьках с ненадежными пробками, которые заказывала в Мюнхене. Однако если прежние ее работы выглядели ясными, серьезными и официальными, то нынешние, яркие и легкомысленные, напоминали, как выразилась Лили, конфеты-тянучки. Портреты были большие, и почти на всех теперь была только Лили, изображенная где-нибудь на открытом воздухе: посреди макового поля, в лимонной роще или на фоне холмов Прованса.