Во время работы Грета ни о чем не думала или, по ее собственным ощущениям, думала ни о чем: разум и мысли делались такими же легкими, как краски, которые она смешивала на палитре. Она как будто с разгона врезалась в солнце, словно в живописи главным был не талант, а искренность. В лучшие дни она крутилась между ящиком с красками и мольбертом, испытывая невероятный экстаз, точно слепящий белый свет заливал все на свете, кроме ее воображения. Когда картина удавалась, когда кисть особенно точно передавала изгиб шеи Лили или глубину ее темных глаз, Грета слышала в голове легкий шелест, с каким бамбуковая палка сбивала апельсины в отцовских садах. Плодотворная работа была для нее сродни сбору фруктов – так же радовал сердце прекрасный глухой стук апельсина, падающего на жирную почву Калифорнии.
И все же Грета не ожидала такого приема, который портреты Лили осенью получили в Копенгагене. Расмуссен предложил выставить их у себя в галерее на две недели в октябре. Триптих «Лили в трех лицах», созданный ранее, был продан моментально, после короткого спора между шведом в лиловых перчатках из свиной кожи и молодым профессором Королевской академии. Портрет Лили, дремлющей на диване с горбатой спинкой, принес более двухсот пятидесяти крон – не так много, как пейзажи Эйнара, но впервые почти столько же.
– Лили нужна мне каждый день, – заявила Грета мужу.
Она начинала скучать по Лили, когда той не было рядом. Грета всегда вставала рано, до рассвета, еще до первого гудка парома или стрекота первого автомобиля за окном. Той осенью случались утра, когда она просыпалась даже раньше, когда в квартире было так темно, что она не видела даже собственной руки. Грета садилась в постели. Рядом с ней мирно спал Эйнар; у него в ногах, свернувшись клубочком, лежал Эдвард IV. Еще не покинув чертогов сна, Грета задавалась вопросом: где Лили? Она вскакивала с кровати и принималась обыскивать всю квартиру. Куда же Лили запропастилась? – недоумевала Грета, заглядывая под брезент в студии, распахивая дверцы платяного шкафа. Беспокойно бормоча себе под нос все ту же фразу, она отпирала входную дверь и только тогда наконец стряхивала с себя липкую пелену сна.
Одним осенним утром Грета и Эйнар были дома и впервые с апреля решили протопить свое жилище. Печка в квартире была чугунная, трехъярусная, на ножках. Грета поднесла спичку к завиткам сухой коры березовых поленьев. Огонь занялся и начал поедать кору.
– Лили не может приходить каждый день, – запротестовал Эйнар. – Едва ли ты понимаешь, как сложно мне отсылать Эйнара и звать Лили. Ты просишь слишком многого. – Сейчас он был занят тем, что одевал Эдварда IV в вязаный свитер, подарок жены рыбака. – Я обожаю все это, обожаю Лили, но это очень нелегко.
– Я должна писать Лили каждый день, – не отставала Грета. – Мне нужна твоя помощь.
И тогда Эйнар совершил странный поступок: пересек комнату и поцеловал жену в шею. По мнению Греты, он был типичным холодным датчанином; она и припомнить не могла, когда в последний раз муж целовал ее не в губы, да еще не под покровом ночи, в темноте и тишине, которую лишь изредка нарушали хриплые крики какого-нибудь забулдыги под дверью доктора Мёллера, жившего напротив.
У Эйнара опять пошла носом кровь. После случая в Ментоне он чувствовал себя хорошо, но недавно прижал к носу платок, и Грета увидела, как на хлопковой ткани расползается темное пятно. Она встревожилась, вспомнив о последних месяцах Тедди Кросса. Кровотечение, однако, прекратилось так же внезапно, как и началось, не оставив других свидетельств, кроме вспухших и покрасневших ноздрей Эйнара.
А потом случилось вот что. Как-то вечером, буквально на прошлой неделе, когда подоконники прихватило первым морозцем, Грета и Эйнар сидели за тихим семейным ужином. Отправляя в рот наколотые на вилку ломтики сельди, Грета делала наброски в альбоме. Эйнар рассеянно помешивал ложечкой кофе – очевидно, думал о чем-то своем. Оторвав глаза от альбома – это был набросок будущего портрета Лили у майского дерева, – Грета вдруг заметила, что Эйнар сильно побледнел и неестественно выпрямился. Он извинился и вышел, а на его стуле осталось маленькое красное пятнышко.
Два дня подряд Грета пробовала с ним поговорить – разобраться, в чем причина кровотечений и что с этим делать, – однако Эйнар всякий раз сконфуженно отворачивался. Стоило Грете задать вопрос, и его лицо болезненно вздрагивало, словно от пощечины. Эйнар определенно пытался скрыть от нее свои приступы, утирая нос ветошью, которую потом выбрасывал в канал, однако Грета все видела и понимала. Доказательствами служили острый торфяной запах, проблемы Эйнара с желудком, а поутру – окровавленные тряпки, зацепившиеся за каменную опору моста через канал.
Вскоре после этого Грета с утра отправилась на почту, чтобы кое-кому позвонить. Когда она вернулась в студию, Лили лежала в вишнево-красном шезлонге, позаимствованном из реквизита Королевского оперного театра. Ночная рубашка была оттуда же: одна из певиц— сопрано, чье горло уже состарилось, высохло и ныне являло собой сплошь синие, нервно натягивающиеся жилы, – некогда исполняла в ней партию Дездемоны. Грете пришло в голову, что Лили не догадывается, как выглядит со стороны, иначе не лежала бы в такой позе: ноги расставлены, ступни упираются в пол, щиколотки вывернуты, как у пьяной, язык высунут из открытого рта. Глядя на Лили, казалось, что она отключилась после дозы морфина. Образ Грете понравился, хотя она и не ожидала увидеть подобное. Прошлую ночь Эйнар не спал, мучаясь несварением желудка и, как подозревала Грета, очередным кровотечением.
– Я тебя записала, – сообщила она Лили.
– Куда? – Дыхание Лили участилось, грудь заходила ходуном.
– К доктору.
Лили встревоженно села. Это был один из тех редких случаев, когда в ее лице проступали черты Эйнара: над верхней губой неожиданно обозначилась темная полоска щетины.
– Со мной все в порядке, – сказала она.
– А я и не говорила обратного. – Грета подошла к шезлонгу и завязала шелковые ленточки на рукаве Лили. – Но тебе было нехорошо, – продолжала она, засовывая руки в накладные карманы халата, где хранила обгрызенные карандаши, фотокарточку Тедди Кросса в морских волнах на пляже Санта-Моники и клочок залитого кровью платья, которое было на Лили в тот день, когда она, бессвязно повторяя имя Ханса, вернулась на съемную квартиру в Ментоне. – Я волнуюсь из-за твоих кровотечений. – Грета смотрела на Лили: лицо той кривилось от стыда. И все же она знала, что поступает правильно. – Мы должны знать, отчего это происходит. Не вредишь ли ты себе как-нибудь, когда… – начала она и поежилась. По спине пробежал холодок. Куда катится мой брак? – думала Грета, теребя ленточки на воротнике ночной рубашки. Ей нужен муж. Ей нужна Лили. – О, Эйнар…
– Эйнара здесь нет, – проговорила Лили.
– Пожалуйста, передай ему, что я буду ждать его на вокзале. Поезд на Рунгстед отходит в 11:04, – сказала Грета. – А сейчас я пойду в лавку. – Она направилась к шкафу за шелковым шарфиком.
– Что, если Эйнар не успеет вернуться? – спросила Лили. – Если я его не найду?
– Вернется, – ответила Грета. – Ты не видела мой шарфик? Синий, с золотой бахромой?
Лили опустила глаза.
– Не видела.
– Он лежал тут, в шкафу. В моем ящике. Ты точно его не брала?
– Кажется, я оставила его в кафе «Аксель», – призналась Лили. – Уверена, он там, в целости и сохранности. Я сейчас за ним схожу. – Помолчав, она добавила: – Прости меня, Грета. Я больше ничего не брала. Больше ничего не трогала.
Грета ощутила в груди болезненный укол самолюбия. Все плохо, все очень плохо, подумала она, но затем отбросила эту мысль. Нет, она не допустит, чтобы ее брак развалился из-за какого-то шарфика. Кроме того, не она ли сама разрешила Лили брать любые вещи? Разве Грета не стремилась порадовать Лили?
– Оставайся дома, – сказала она Лили. – Только, будь добра, сделай так, чтобы Эйнар успел к поезду.
Стены кафе «Аксель» пожелтели от табачного дыма. Студенты Королевской академии приходили сюда за фрикадельками и разливным пивом – то и другое с четырех до шести часов вечера шло за полцены. В студенческие годы Грета садилась за столик у двери и делала наброски, пристроив альбом на коленях. Когда знакомые подходили к ней и интересовались, что она рисует, Грета решительно закрывала альбом и отвечала: «Это для профессора Вегенера».
Она спросила бармена о шарфике.
– Моя кузина говорит, что оставила его у вас.
– Какая она, ваша кузина? – Бармен за стойкой промокнул руки полотенцем.
– Худенькая, пониже меня ростом. Застенчивая. – Грета умолкла. Нелегко было описывать Лили, думать о том, что она существует сама по себе, представлять этот ее легкий белый воротничок и карие глаза, распахивающиеся навстречу симпатичным незнакомцам. У Греты затрепетали ноздри.
– Вы про Лили? – уточнил бармен.
Она кивнула.
– Милая девушка, – сказал бармен. – Приходит, садится вон там, у двери. Вы, конечно, и сами знаете, но парни просто из кожи вон лезут, чтобы привлечь ее внимание. Она выпьет с кем-нибудь из них пива, а потом, едва он отвернется, Лили уже и след простыл. Да, она забыла у нас свой шарфик.
Грета забрала его и повязала вокруг головы, снова ощутив слабый запах молока и мяты.
На улице было сыро. Соленый морской холод пробирал до костей. Летний загар Греты уже сошел, руки обветрились. Она вспомнила, как прекрасна в октябре Пасадена, как горят багрянцем горы Сан-Габриэль, а бугенвиллеи оплетают печные трубы.
Центральный вокзал полнился шелестом бесчисленных человеческих ног. Голуби ворковали под крышей, роняя белесый помет на красные дубовые балки. У мальчишки, торговавшего газетами и сладостями, Грета купила кулек мятных леденцов; пол вокруг продавца усеивали бумажные обертки, выброшенные другими покупателями.
Эйнар подбежал к билетному киоску, потерянно озираясь. На его щеках высыпало раздражение после бритья, напомаженные волосы блестели. Он нервно вытер вспотевший лоб. Грета заметила его издалека и только тогда подумала, до чего же он все-таки мал ростом – макушка Эйнара едва доставала до груди других мужчин в толпе. Таким она и видела мужа, сильно преувеличивая его миниатюрность и понимая, что со временем стала считать Эйнара с его костлявыми запястьями и аккуратными круглыми ягодицами почти что ребенком.