Эйнар пошевелился и застонал. Он был бледен, лицо выглядело помятым. Грета положила ему на лоб теплое полотенце. Какая-то часть ее души надеялась, что доктор Хекслер порекомендует Эйнару окончательно перевоплотиться в Лили, устроиться на работу продавщицей и стоять за стеклянным прилавком в одном из отделов универмага «Фоннесбек». Другая часть Греты мечтала быть женой человека, пользующегося самой скандальной славой во всем мире. Ее ужасно раздражало, когда окружающие считали, что раз она замужем, то ее удел – тихая размеренная жизнь. «Уверена, ты будешь счастлива так же, как твои родители», – написала ей ньюпортская кузина после ее свадьбы с Эйнаром, после чего Грета с большим трудом удержалась от того, чтобы вычеркнуть родственницу из памяти. «Я не такая, как они, – сказала она себе, разорвав письмо на клочки и швырнув его в чугунную печь, потом поправилась: – Мы не такие». Это было задолго до появления Лили, однако Грета уже тогда знала, что вышла за мужчину, который перенесет ее в невиданные дали. То же обещание она разглядела и в Тедди, но, как выяснилось, осуществиться этому было не суждено. Эйнар, в свою очередь, отличался от прочих мужчин. Он был странным, почти не от мира сего. Большую часть времени Грета ощущала себя такой же.
Под окном дрожали на ветру голые розовые кусты доктора Хекслера. Другое окно выходило на море. Небо было затянуто тучами, темными и густыми, как чернила в воде. Рыбацкая лодка направлялась к берегу, борясь с волнами. Но как Грете оставаться в браке с человеком, который время от времени желает быть женщиной? Нет, это ее не остановит, решила она, держа альбом на коленях. Эйнар и Грета вольны делать все, что захотят. Никто не смеет ей мешать. Возможно, они переедут куда-нибудь, где за ними не будет тянуться шлейф пересудов и сплетен, имен, прежней репутации. Ничего, кроме картин и легкого шепота Лили.
«Я готова», – мысленно произнесла Грета. Кто бы, что и где ее ни ждало, она всегда была наготове.
Эйнар снова зашевелился – теперь он пытался поднять голову. Потолочная лампочка освещала его лицо желтым куполом, и в этом свете щеки Эйнара казались запавшими. А ведь еще утром он прекрасно выглядел, так ведь? Впрочем, возможно, в последние месяцы Грета уделяла мужу не слишком много внимания. Возможно, он заболел у нее на глазах, а она до последнего ничего не замечала. Она ведь была так занята: создавала картины и продавала их, писала Хансу в Париж насчет приезда Лили и съема жилья в Маре[34] – квартиры с двумя мансардными окнами, одним для нее, а другим для Эйнара. Во всей этой суете Грета могла упустить зловещие изменения во внешности мужа. Она снова подумала про Тедди Кросса.
– Грета, – позвал Эйнар. – У меня все хорошо?
– Все будет в порядке, просто поспи еще немного.
– Что со мной делали?
– Тебя облучали рентгеном. Беспокоиться не о чем.
Эйнар вжался щекой в подушку и снова уснул. Вот он, муж Греты: нежная кожа, аккуратная голова с чуть впалыми, совсем как у младенца, висками; ноздри едва заметно раздуваются при дыхании; слабый запах скипидара и талька – его запах; кожа вокруг глаз – воспаленная, красная, будто обожжена.
Грета сменила полотенце на лбу Эйнара.
– Ох, вот и вы, – сказала она, когда в комнату наконец заглянул доктор Хекслер.
Они вышли в коридор.
– Он поправится? – спросила Грета.
– Завтра ему станет лучше, а послезавтра он почувствует себя совсем хорошо. – В морщинках вокруг рта доктора Грете почудилось беспокойство. – Рентген ничего не показал.
– Никакой опухоли?
– Совсем ничего.
– В таком случае что с ним?
– Что касается физического состояния, он полностью здоров.
– А эти кровотечения?
– Трудно сказать наверняка. Вероятно, причина в питании. Следите, чтобы он не употреблял косточковых фруктов и не ел рыбу с костями.
– Вы действительно считаете, что причина только в этом? В питании? – Грета отступила на шаг. – Доктор Хекслер, вы уверены, что Эйнар абсолютно здоров?
– Его здоровье в норме, однако нормален ли он? Ни в коем случае. У него определенно есть проблемы.
– Что же мне делать?
– Вы запираете гардеробный шкаф на ключ, чтобы муж не пользовался вашей одеждой?
– Разумеется, нет.
– Заприте немедленно.
– Но как это поможет? Кроме того, у него есть и свои платья.
– Избавьтесь от них как можно скорее. Госпожа Вегенер, вам не следует поощрять такое поведение. Видя ваше одобрение, ваш супруг полагает, что в играх в Лили нет ничего дурного. – Доктор Хекслер помолчал, потом добавил: – Необходимо лишить его каких бы то ни было надежд. Вы не потакали ему, верно? Ради его собственного блага, скажите, что вы подобного не поощряли!
Именно этого Грета и боялась больше всего: того, что вину за Лили предъявят ей. Что она каким-то образом навредила мужу. Стены в коридоре были тускло-желтыми и обшарпанными. Рядом с Гретой висел портрет доктора Хекслера, похожий на те, что писала она сама.
Недели две назад ей позвонил Расмуссен. Он сообщил, что Лили заходила в галерею.
«Конечно, я сразу узнал ее по вашим картинам, – сказал он. – Но, видимо, она себя неважно чувствовала – то ли переутомилась, то ли мучилась жаждой».
Расмуссен сказал, что предложил Лили кресло, в котором она быстро уснула, пустив блестящую слюнку. Тем временем в галерею заглянула баронесса Хаггард со своим шофером-египтянином. Баронессе нравилось представлять себя в авангарде аристократии, и она не преминула отметить иронию момента – истинный, как она выразилась, модернизм, – увидев модель с портрета, спящую перед этим самым портретом. В галерее раздались аплодисменты, приглушенные мягкими перчатками из страусовой кожи: баронесса отдала должное «всей сцене». На выставке были представлены пять картин, написанных на юге Франции в конце знойного августа, и каждую словно бы подсвечивало сзади медленное, неторопливое солнце Ментона. Все они изображали Лили – такую, как сейчас в кресле: застенчиво-неловкую, обращенную в себя, с ее экзотичной внешностью и позой, крупным носом, острыми коленями, накрашенными веками и светлым лицом.
«Баронесса купила все пять, – отчитался Расмуссен. – А Лили так и проспала сделку. Грета, с ней все в порядке? Я от души надеюсь, что да. Вы ведь не заставляете ее позировать слишком долго? Берегите ее, Грета. Ради собственного блага».
– Вы действительно не считаете эти кровотечения поводом для беспокойства? – обратилась Грета к доктору Хекслеру. – Совсем?
– Не в такой степени, как его бредовая идея о том, что он женщина, – ответил тот. – Тут даже рентгеновские лучи бессильны. Хотите, я поговорю с Эйнаром? Объясню ему, что он причиняет себе вред.
– А это так? – наконец отважилась спросить Грета. – В самом деле?
– Разумеется. Полагаю, вы согласитесь со мной, госпожа Вегенер: если он не остановится, нам придется принять более серьезные меры. В этом образе ваш супруг не сможет жить полноценной жизнью. Конечно, Дания – весьма открытая страна, но речь ведь не об отсутствии предубежденности, а о душевном здоровье, не так ли, госпожа Вегенер? Вы и сами признаёте, что в желаниях вашего мужа есть нечто нездоровое. Мы с вами, будучи сознательными гражданами, не можем допустить, чтобы он разгуливал под видом Лили. Даже в Копенгагене. Даже изредка. Даже под вашим присмотром. Мы обязаны сделать все возможное, чтобы изгнать из него демона, поскольку то, что в нем сидит, и есть демон, так ведь, госпожа Вегенер? Согласны?
В это самое мгновение Грета, тридцатилетняя калифорнийка, которая как минимум три раза едва не лишилась жизни по неосторожности (к примеру, второй раз произошел, когда она, десятилетняя, сделала стойку на руках на тиковом планшире «Фридриха VIII» – корабля, перевозившего ее семью в Данию в первый раз), поняла, что доктор Хекслер смыслит в своем деле крайне мало, а то и вообще ни в чем не разбирается. Грета осознала, что ошиблась, и услышала, как Эйнар опять застонал на койке за складной ширмой.
Часть вторая. Париж, 1929 год
Глава тринадцатая
Сразу за Севастопольским бульваром, к северу от Центрального рынка, есть маленькая, всего в два квартала, улочка. Название ее несколько раз менялось. Сперва она называлась Перечной: здесь некогда процветал, а потом разорился большой магазин специй. Когда на ней открылся отель для солдат, возвращавшихся с войны, она носила название Недельной улицы. Теперь же она была известна – по крайней мере в народе, поскольку сине-белый указатель отсутствовал, – как Ночная улица. Здания тут были черными, слой угольной сажи покрывал подоконники и сиротливо стоящие фонари, нишу общественного писсуара, оборванный тент табачной лавки, где также приторговывали пшеничной водкой и женщинами. Двери домов были пронумерованы, а вот табличек не имелось. Кроме хозяина табачной лавки, обладателя рыжих усов с застрявшими в них крошками от утренней бриоши, на Ночной улице, казалось, больше никто не жил и не вел дел, законных и не очень. Дверь с номером 22 и пузырчатым стеклом открывалась в коридор, в котором воняло так же, как в закопченном писсуаре. Лестница вела к еще одной двери, носившей следы и вмятины от ног, за дверью находилась стойка, за стойкой – женщина по имени – во всяком случае, так она сама представлялась – мадам Жасмин-Карто и ее бесхвостая кошка породы мэнкс, Софи.
Мадам Жасмин-Карто была тучной, но еще не старой женщиной. На руках у нее росли темные волосы, такие густые, что в них порой терялись золотые браслеты-цепочки, которые она носила на запястьях. Когда-то она сказала Эйнару, что кошка досталась ей в наследство от одной из девочек – та вышла замуж за греческого князя и уехала из Парижа. Еще она рассказывала, что за долгие годы посетителями ее salles de plaisir[35] успели побывать несколько послов, премьер-министр и добрая дюжина графьев.
За пять франков мадам Жасмин-Карто давала Эйнару ключ, цепью пристегнутый к медной шишке. Ключ открывал комнату номер три – узкое помещение, где стояли обитое зеленой шерстяной тканью кресло, проволочная корзина для мусора, предусмотрительно опустошенная, а еще были два окна с опущенными темными шторами. Лампочка под потолком создавала вокруг кресла колпак света. В запахе аммиака присутствовал оттенок сырости и чего-то горько-соленого.