И вот появлялся Эйнар – щуплый датчанин в кабинке для переодевания лучшей дамской купальни во всем Париже. Поначалу его охватывало смущение, и он бессмысленно таращился на себя в зеркальце. Он не понимал, где находится, не узнавал с изнанки полосатую парусину, не понимал, что за всплески доносятся снаружи. Простое коричневое платье – вот и вся одежда на вешалке. Черные туфли на каблуке клинышком. Сумочка и в ней – несколько монет и тюбик губной помады. Шифоновый шарфик с рисунком в виде груш. Он – мужчина, внезапно доходило до Эйнара, однако единственный способ вернуться домой – это надеть все это на себя. Затем ему на глаза попадалась двойная нитка бус из датского янтаря: его бабушка носила их всю жизнь и не снимала даже во время работы на сфагновом болоте; чуть слышно ударяясь о грудину, бусы свешивались с ее шеи, когда она наклонялась, чтобы засыпать лисью нору. Бабушка подарила их Грете, но та терпеть не могла янтарь и отдала Эйнару, а Эйнар, как ему помнилось, передал девушке по имени Лили.
Память возвращалась к нему медленно, по кусочкам. Подсказками становились янтарные бусы или хлопки ладонью в дверцу кабинки: смотрительница вновь беспокоилась, не нужна ли мадемуазель помощь. Эйнар со всем старанием напяливал коричневое платье и туфли на каблуке; сгорая со стыда, защелкивал ремешок, хотя в тот момент был уверен, что не справится с этими крючками, застежками и прочими хитростями женского платья. В сумочке лежала всего пара франков, и он знал, что в ближайшие три дня пополнения не предвидится. Несмотря на это, Эйнар решал, что не станет экономить и возьмет извозчика, так как коричневое платье причиняло ему слишком большой дискомфорт, чтобы идти по улицам Парижа пешком. Шарфик свисал со спинки кресла, трепеща, как живой, и Эйнар не мог заставить себя повязать его на голову или обернуть вокруг шеи. Казалось, будто этот прозрачный шифон с желтыми грушами хочет его задушить. Шарф был не его, а чей-то еще.
Наконец Эйнар покидал купальню – в одежде Лили и по-прежнему в резиновой шапочке, – опускал франк в своевременно протянутую руку смотрительницы и, словно уточка по глади пруда, проплывал сквозь шепотки французских сплетниц, которые торчали в купальне, пока не наступала пора идти домой и помогать своим домработницам-полькам готовить обед для наряженных в фартучки детишек, в то время как Эйнар с красными глазами, в прилипшем к спине платье Лили, возвращался к Грете, которая за утро успела расставить декорации и теперь делала наброски к очередному портрету Лили.
Однажды в начале мая Эйнар сидел на скамейке в тени деревьев на площади Вогезов[38]. Ветер играл струйкой фонтана, швыряя капли к ногам, брызгая на песочного цвета гравий. С утра Лили отправилась в купальню. Днем Эйнар пошел к мадам Жасмин-Карто и через маленькое темное стекло смотрел, как мужчина и женщина занимались любовью на полу. Это обошлось ему втрое дороже обычной платы; мадам Жасмин-Карто целый месяц рекламировала это зрелище на специальных карточках, прикрепленных над смотровыми окошками. Карточки с аккуратно напечатанным объявлением о публичном половом акте напомнили Эйнару записки, которыми Лили с Гретой в первое время обменивались в Дании, как будто бодрящий, наполненный отзвуками воздух Копенгагена не мог удержать тех тайных слов, что они хотели сказать друг другу.
Юноша, почти еще подросток, был высокий и жилистый, с синевато-белой кожей, сонными голубыми глазами и выпирающими – хоть считай: раз, два, три – ребрами. Он быстро скинул с себя дешевый твидовый костюм, а затем помог снять платье женщине, бывшей явно старше него. Эйнар еще ни разу не видел чужого возбужденного члена, воинственно торчащего вверх, точно копье на первых дюймах своей траектории. Член юноши, дурацкий, с красной головкой, выглядел нелепым и злым. Женщина с легкостью приняла его в себя и в этот момент, кажется, прониклась благодарностью. Пара дергалась на полу затемненной полукруглой комнатки, в то время как, прижатые к стеклу, в окошках белели лица мужчин, по возрасту годившихся юноше в деды. Он быстро кончил, крутой дугой спустив семя на искаженное лицо партнерши, после встал, поклонился и вышел, держа скомканный костюм под мышкой. Эйнар опустил глаза и увидел на собственных штанах пятно, отдающее солоноватым запахом, как если бы на ткань пролилась из чашки морская вода. И тогда он понял, хотя, возможно, знал это всегда: он хочет, чтобы юноша сделал то же самое с Лили. Чтобы он целовал ее перед тем, как его грудь жарко вспыхнет, а губы изогнутся от наслаждения.
Потом Эйнар обнаружил, что сидит на скамейке на площади Вогезов. Он распахнул куртку, чтобы просушить на солнце штаны, которые он оттер в умывальнике мадам Жасмин-Карто. Ребятня плескалась в фонтане и катала по гравийным дорожкам обручи, одна девочка запускала бумажного змея в форме летучей мыши. Гувернантки-итальянки громко тараторили над составленными в кружок детскими колясками. Эйнар отвернулся от них, стесняясь пятна. С утра солнце пригревало над прудом, но сейчас небо то и дело затягивали полоски облаков, отчего в парке все внезапно делалось серым, а дети словно бы превращались в картонные силуэты. Штаны никак не хотели сохнуть. Глядя на влажную шерстяную ткань, Эйнар вспоминал собак с фермы в Синем Зубе, возвращавшихся домой после дневной охоты на лягушек. Их мокрая шерсть покрывалась твердой коркой и еще долго воняла псиной.
Маленькая девочка, запускавшая змея, вскрикнула: леска вырвалась из ее руки, и змей, кувыркаясь, начал падать. Девчушка следила за его движением, ведя пальцем по небу, а потом побежала, и бант в волосах, подпрыгивая, хлопал ее по ушам. Гувернантка криком приказала ей остановиться. Итальянское лицо бонны покраснело и исказилось гневом. Она велела девочке, которую звали Мартиной, подойти к коляске. Змей стремительно летел вниз, его черные бумажные крылья, скрепленные рамкой, трепетали. В конце концов он рухнул на землю у ног Эйнара.
Гувернантка, шипя от злости, схватила покореженный змей изящной ручкой, стиснула запястье Мартины и, прижимая ее к себе, потащила туда, где стояла коляска. Другие гувернантки сбились в кучку под кронами деревьев, их коляски стояли голова к голове. Когда Мартина и ее бонна присоединились к остальным, женщины опасливо покосились на Эйнара, после чего всей толпой удалились, толкая перед собой жалобно поскрипывающие коляски.
В эту самую минуту Эйнар осознал: что-то должно измениться. Он – мужчина в общественном парке, которого испугались гувернантки. У него на штанах подозрительные пятна.
Шел май тысяча девятьсот двадцать девятого. Эйнар дал себе год. Солнце снова спряталось за тучами, в парке потемнело. Густая зеленая листва на деревьях мелко дрожала, словно от холода. Порыв ветра опять толкнул струю воды в фонтане вбок и разбрызгал капли по гравию. Если ровно через год Лили и Эйнар не разберутся между собой, Эйнар придет в этот парк и убьет себя.
При этой мысли он расправил плечи. Выносить хаос собственной жизни больше не было сил. Со времен жизни в Америке у Греты сохранился посеребренный пистолет, который она едва ли не с детских лет носила за подвязкой чулка. Эйнар вернется в парк с пистолетом и под покровом майской ночи приставит его к виску.
Услышав быстрый топоток приближающихся шагов, он поднял глаза. Это оказалась Мартина в своем желтом платьице-сарафане. Ее лицо одновременно выражало испуг и радостное возбуждение. Она остановилась, затем осторожно подобралась ближе, вытянув пухлую ручку. Между ней и Эйнаром лежал хвост змея, косичка разноцветных лоскутков на веревке. Мартина намеревалась его забрать, и по робкой улыбке, пробившейся сквозь хмурую гримаску, Эйнар понял, что она не прочь подружиться. Девочка подняла с земли хвост своего змея и засмеялась, отчего ее милое личико засияло золотом. Когда она сделала книксен и сказала: «Merci»[39], все, что Эйнар знал о себе, слилось воедино: бабушкин фартук, завязанный у него на поясе; его лицо в юных ладонях Греты; Лили в горчично-желтых туфлях в гостиной Вдовьего дома; Лили сегодня утром в купальне. Эйнар и Лили были одним целым, однако пришла пора их разделить. У него в запасе год.
– Мартина! Мартина! – звала гувернантка. Мартинины туфельки с пряжками зашуршали по гравию. Год, сказал себе Эйнар. Напоследок Мартина оглянулась, чирикнула через плечо: «Merci!» – и помахала рукой, а Эйнар с Лили помахали ей в ответ.
Глава четырнадцатая
На четвертом году жизни в Париже Грета трудилась с небывалым рвением. По утрам, пока Лили ходила по рынку или плавала в бассейне, она рисовала иллюстрации для журналов. Редактор «Парижской жизни» звонил ей почти каждую неделю и с истерическими нотками в голосе просил срочно сделать рекламную картинку к грядущей постановке «Кармен» или рисунок для статьи о выставке костей динозавров в Гран-Пале[40]. В сущности, браться за эту работу было не обязательно, говорила себе Грета. Ее имя появлялось в журналах уже несколько лет, но редактор на другом конце провода жалобно хныкал, и Грета, зажав трубку между плечом и ухом и глядя, как Лили выскальзывает за дверь, думала: ладно, почему бы и нет? Да, она сделает рисунки. Да, к завтрашнему утру. Она клала трубку и вздыхала: пора приниматься за дело, – а потом шла к окну и смотрела, как Лили, стесняясь дневного света, спешит на рынок и ее розовый плащ ярким пятном выделяется на фоне серой, залитой дождем улицы.
Тем не менее настоящая работа начиналась только с возвращением Лили. Грета наливала ей чай и со словами «Иди-ка сюда» сажала ее на табурет или устраивала под пальмой в кадке, всучив в руки чашку. Лили мерзла в любую погоду и приходила домой, вся дрожа. Грета боялась, что причина заключается в недостатке веса, однако не могла запихнуть в Лили ни одного лишнего кусочка. Время от времени, раз в один-два месяца, носовые кровотечения повторялись; их первым признаком служила алая капля, медленно сползавшая к верхней губе Лили. Последующие дни Лили проводила в постели, как будто в этих нескольких каплях были сосредоточены все ее жизненные силы. Грета и во Франции пробовала водить Эйнара к врачам, но как только те принимались задавать вопросы («Есть еще что-то важное, что вы можете рассказать о муже?»), она понимала, что ответов у них будет не больше, чем у доктора Хекслера. Она не находила себе места от беспокойства, когда Лили весь день лежала в постели, постоянно спала и пачкала кровью простыни, которые Грета выбрасывала в мусоросжигатель за домом. Однако через три-четыре дня, иногда через неделю, кровотечения прекращались так же внезапно, как и начинались.