– Как тоскливо целую неделю лежать в кровати, – говорила Лили, сбрасывая на пол подушку-валик.
Если бы Грета взялась считать все созданные ею портреты Лили, то их набралось бы уже больше сотни: Лили плавает в бассейне; Лили – гостья на свадьбе; Лили выбирает на рынке морковь. И все же большинство картин были посвящены изображениям Лили на природе – в оливковой роще, на лугу, на фоне синей полосы пролива Каттегат. Огромные карие глаза неизменно полуприкрыты; выщипанные брови изгибаются плавными дугами; заложенные за ухо волосы открывают янтарную сережку.
Что касалось Эйнара, то живопись он забросил.
– Сейчас мне сложно представить болото, – кричал он из своей мастерской, в которой с большой аккуратностью хранил краски и холсты.
Он по привычке продолжал заказывать в Мюнхене бутылочки с красками, хотя лучшие в мире краски продавались совсем рядом – за рекой, в салоне Сеннелье[41], где жила вечно беременная кошка. Грета ненавидела кошку, чей раздутый живот свисал до пола, но при этом любила общаться с ее хозяином, продавцом по фамилии Дю Брюль, который часто повторял, тряся козлиной вандейковской бородкой, что мадам Вегенер – его самая важная клиентка.
– А ведь кто-то считает, что дамы не имеют таланта к живописи! – восклицал он, когда Грета уносила из салона целую коробку красок, завернутую в газетную бумагу, а кошка шипела так, словно собиралась котиться.
В центральной комнате квартиры на Старой Храмовой улице вполне хватало места для длинного стола и двух кресел с подставками для книг, расставленных перед газовым камином. Кроме того, там имелись оттоманка, обитая красным бархатом, большая и круглая, с круговой спинкой по центру, тоже обитой тканью, – как в обувных магазинах, – и дубовое кресло-качалка с коричневым кожаным сиденьем, выписанное из Пасадены. Грета теперь называла квартиру casita[42], и, хотя составные потолочные балки и межкомнатные portes-fenêtres[43] с медными шпингалетами делали это жилище не похожим на испанский домик, Грете почему-то вспоминалась касита у каньона Арройо-Секо, куда она и Тедди Кросс переехали из Бейкерсфилда. Солнечный свет, лившийся с заросшего мхом кирпичного патио, служил Тедди ежедневным источником вдохновения, будь то создание новой вазы или новой комбинации цветов для глазури. Когда они там жили, Тедди работал легко и споро. Авокадо на заднем дворе щедро родило, давая намного больше увесистых зеленых плодов, чем супруги могли съесть или раздать.
– Хочу быть как авокадо, – говорил Тедди. – Все время плодоносить.
Сейчас, усердно трудясь в парижском «домике», Грета сравнивала себя с тем самым деревом авокадо. Ее мягкая кисть с ореховой ручкой производила портреты Лили беспрерывно, один за другим.
Какое-то время она сожалела о том, что Эйнар расстался с творчеством. Стены квартиры от пола до потолка были завешаны его пейзажами – постоянным и иногда печальным напоминанием о переменах в их судьбе. По крайней мере, так казалось Грете. Эйнар ни разу не признался, что скучает по карьере художника. Порой Грета скучала за него, не понимая, как человек, творивший всю свою жизнь, вдруг может от этого отказаться. Она подозревала, что его прежняя потребность – стремление обращаться к чистому холсту со всеми своими замыслами и страхами – перетекла в Лили.
Через год после переезда Вегенеров во Францию Ханс начал продавать портреты Лили. Благодаря журнальным заказам о Грете заговорили в столице, ее имя зазвучало в кофейнях на бульваре Сен-Жермен, в салонах, где художники и писатели, развалившись на зебровых шкурах, пили крепкую настойку из желтых слив. Кроме того, Париж населяли многочисленные американцы, которые постоянно обсуждали соотечественников и, как это принято, не выпускали друг друга из поля зрения. Грета старалась держаться подальше от этих людей – кружка, что каждый вечер собирался в доме номер двадцать семь по улице Флёрюс[44]. Она с подозрением относилась к ним, а они – Грете это было известно – к ней. Вечера у камина, проведенные за сплетнями и обсуждением, кого считать или не считать модернистом, ее не интересовали. В этом и других кружках, где главенствовали острый ум и высокомерие, не было места ни Лили, ни Эйнару.
Тем не менее спрос на портреты Лили увеличивался, и вот, когда Грета уже начала опасаться, что не выдержит темпа, ей пришла в голову идея. Она писала Лили на фоне сельского пейзажа – люцернового поля в Дании. Позируя, Лили стояла в студии, уперев руки в бока. Портрет дался Грете без труда, хоть и пришлось представлять лучи бледного датского солнца, падающие на лицо Лили, а вот заниматься фоном, высокой травой за спиной модели, было скучно. Чтобы правильно выписать поле и котловины дальних озер, требовалось несколько дней: сперва должен был просохнуть горизонт, потом озера, потом первый слой травы, после – второй и третий.
– Не хочешь доделать за меня? – поинтересовалась Грета у Эйнара.
Шел май 1929 года. Эйнара не было дома всю вторую половину дня. Вернувшись, он сказал, что все это время провел на площади Вогезов.
– Смотрел, как дети запускают воздушных змеев.
В твидовом костюме, с плащом, перекинутым через локоть, он выглядел особенно худым.
– Все хорошо? – спросила Грета, когда Эйнар ослабил галстук и налил себе чашку чая. В его сгорбленных плечах она увидела печаль, новую тоску, чернее прежней, – они хмуро повисли, напоминая скорбную мину. Его ладонь в ее руке была холодной и безжизненной. – Я не укладываюсь в сроки. Почему бы тебе не помочь мне с фонами? Ты лучше знаешь, как должно выглядеть люцерновое поле.
Рассеянно поглаживая Эдварда IV, устроившегося у него на коленях, Эйнар задумался. Его рубашка измялась, рядом на столе стояло блюдо с грушами.
– Думаешь, я справлюсь? – проговорил он.
Грета привела его в свою мастерскую, показала незаконченный портрет.
– Мне кажется, на горизонте должно быть озеро, – заметила она.
Эйнар долго смотрел на портрет, словно не узнавал изображенную на холсте девушку. Постепенно в его взгляде засветилось понимание, глаза распахнулись, нахмуренный лоб разгладился.
– Кое-чего не хватает, – заключил он. – Да, вон там должно быть озеро и еще – одинокая ива на берегу ручья. Можно добавить хижину. Вдалеке, просто как неясный силуэт. Определенно, не хватает хижины.
Он провел перед мольбертом почти весь вечер, пачкая красками рубашку и брюки. Грета была счастлива снова видеть мужа за работой и уже подумывала о других картинах, которыми могла бы с ним поделиться. Пускай Эйнар пишет, даже если Лили будет позировать ей реже. Перед сном разбирая постель, Грета слышала, как в мастерской звякают стеклянные бутылочки с красками. Она с нетерпением ждала утра, чтобы позвонить Хансу и сообщить, что Эйнар вновь взялся за кисть, что она придумала, как увеличить количество портретов Лили. «Ты не поверишь, кто стал моим помощником!» – скажет она.
Ей вспомнилось, как три с лишним года назад Ханс встречал их на вокзале Гар-дю-Нор[45]. Грета и Эйнар приехали в Париж, имея в записных книжках всего несколько адресов. Ханс ждал их на перроне, и его бежевое пальто из верблюжьей шерсти выделялось в массе темных одежд прямым, крепким стержнем.
– Все будет хорошо, – подбодрил он Грету, запечатлев поцелуй на ее щеке, а Эйнара обнял за шею и поцеловал в лоб.
На своем автомобиле Ханс отвез Вегенеров в гостиницу на левом берегу Сены в нескольких кварталах от Школы изящных искусств[46] и там с ними расстался, также расцеловав на прощание.
Грету потрясло, что Ханс, встретивший их с распростертыми объятьями, так быстро исчез. Она проводила его взором, наблюдая, как широкая, характерной формы «борребю»[47] голова Ханса скрылась за дверями вестибюля. Эйнар, по всей видимости, был разочарован не меньше, если не больше Греты.
– Думаешь, Ханс не хотел, чтобы мы приезжали? – спросил он.
Грета и сама об этом думала, но все-таки напомнила мужу о том, какой Ханс занятой человек. По правде сказать, она остро ощущала нерасположение Ханса, проявлявшееся даже внешне, во всей его позе – твердой и незыблемой, как одна из колонн, что поддерживали крышу вокзала.
– Как считаешь, может, на его вкус, в нас слишком много датского? Или провинциального? – не унимался Эйнар.
Грета посмотрела на мужа – торфяно-карие глаза, дрожащие пальцы, Эдвард IV на руках – и сказала:
– В нем, а не в нас.
В отеле они сняли номер из двух комнат, отделанных в красных тонах; в одной из них располагался альков с пологом. Помощник хозяйки отеля с гордостью известил их, что в этом номере провел последние недели жизни Оскар Уайлд.
– Скончался прямо в этой кровати, – лично сообщила хозяйка, кивнув подбородком на альков.
Грета пропустила этот исторический факт мимо ушей, полагая, что Эйнар и без того находится в угнетенном состоянии. Они прожили в отеле несколько месяцев, пока не нашли съемную квартиру, хотя уже через два-три дня номер с отстающими обоями и ржавой от постоянно капающей воды раковиной им опротивел. Эйнар настаивал на том, чтобы оплачивать жилье из своих средств, что исключало переезд в более комфортные условия – например, в отель «Рейн» или «Эдуард VII».
– К чему так мучиться? – недоумевала Грета, предлагая варианты поприличнее, в том числе с хорошим видом из окон и вечерним кофе, который подавала горничная.
– Разве ты мучаешься? – отвечал Эйнар, и она умолкала, чувствуя напряженность, как обычно, возникавшую между ними в путешествиях.
В углу стояла небольшая плитка, на которой Грета кипятила воду для кофе. Супруги спали в алькове – матрас провисал, а сама кровать стояла вплотную к стене, которая пропускала каждый писк из сосе