днего номера. После того как Эйнар установил в комнате с альковом мольберт, Грета заняла соседнюю, испытывая облегчение всякий раз, когда закрывала дверь на крючок и оказывалась одна. Трудность заключалась в том, что заниматься живописью в одиночестве она не могла: для этого ей была нужна Лили.
Всего через месяц после отъезда из Дании Грета сказала:
– Хочу отпраздновать с Лили наше переселение.
От нее не укрылся ужас, мелькнувший в глазах Эйнара, его расширившиеся и тут же сузившиеся зрачки. В Париже Лили еще не появлялась; Копенгаген Вегенеры покинули в том числе и из-за нее. Вскоре после их визита в клинику от доктора Хекслера пришло письмо. Грета вскрыла конверт и прочла его: доктор угрожал сообщить об Эйнаре и Лили в органы здравоохранения. Она представила, как Хекслер диктует текст письма рыжеволосой медсестре через трубку с воронкой. Осознание того, что кто-то другой помимо нее намерен взять под контроль будущее Лили, повергло Грету в глубокий шок, и, когда Эйнар вернулся домой после встречи с Анной, она, не вполне отдавая себе отчет, быстро швырнула письмо в чугунную печку.
– Ханс прислал письмо. По его мнению, нам стоит переехать во Францию, – солгала она и после короткой паузы прибавила: – Едем немедленно.
Лили объявила о своем прибытии в Париж стуком в дверь гостиничного номера Греты. Ее волосы отросли, сделались темнее и приобрели блеск дорогой мебели. Их удерживали на месте гребни, инкрустированные мелким жемчугом. Платье, которое было на ней, Грета видела впервые: лиловый шелк, глубокое круглое декольте, спускающееся к ложбинке между грудей.
– Купила обновку? – поинтересовалась она.
Лили отчего-то смутилась, на шее и груди заалели пятна. Грету разобрало любопытство насчет этой ложбинки, умело созданной Эйнаром: неужели у него теперь такие пухлые грудные железы, что он может втиснуть их в корсет и выдать за женский бюст?
Они отправились в «Пале Гарнье»[48] послушать «Фауста». Уже на парадной лестнице с золочеными перилами Грета начала ловить взгляды, которые мужчины бросали на Лили.
– Тот брюнет на тебя смотрит. Если не будем держаться осторожнее, он может к нам подойти.
Им достались места рядом с семейной парой, только что вернувшейся из Калифорнии.
– Двенадцать месяцев в Лос-Анджелесе, – сказал мужчина. – Жена еле вытащила меня оттуда. – Он также упомянул, что в Новый год побывал в Пасадене на «Параде роз»[49].
– Даже лошадиные гривы были украшены цветами, – поделилась впечатлением его супруга.
Вскоре начался спектакль, и Грета откинулась на спинку сиденья. Она старалась сосредоточить внимание на докторе Фаусте, мятущемся в своей темной лаборатории, однако это было нелегко, поскольку справа от нее сидела Лили, а слева – человек, который совсем недавно проходил мимо дома ее родителей на бульваре Ориндж-Гроув. Нога мелко задрожала; Грета рассеянно потерла кость на запястье. Она чувствовала, что сегодня вечером начнется что-то особенное. Как там о ней говорил Карлайл? Если уж старушка Грета разошлась, ее не удержишь. Это верно: никому ее не остановить.
В антракте Лили и жена того мужчины отлучились в дамскую комнату. Мужчина – средних лет, с бородкой – наклонился к Грете и спросил:
– Нельзя ли как-нибудь увидеться с вашей кузиной еще раз?
Но Грета ответила ему на это отказом, так же как впоследствии отказывала себе самой – отказывала, потому что не смела признаться в собственных желаниях. Пока она и Эйнар жили в отеле Оскара Уайлда, Ханс встречал Грету в темном вестибюле, и они вместе шли пешком в его контору на улице Риволи. Он охотно вел с ней разговоры о ее карьере, но где-нибудь посередине моста Пон-Нёф его ладонь оказывалась у нее на пояснице, и он произносил:
– Полагаю, нет нужды говорить вам, какая вы красавица.
В первый раз Грета просто стряхнула его руку, сочтя жест Ханса случайным, однако неделю спустя это произошло снова, а потом повторилось еще дважды. На четвертый раз Грета сказала себе, что не должна позволять Хансу такие вольности. Как мне теперь смотреть в глаза Эйнару? – думала она на мосту, пока ладонь Ханса поглаживала ее по спине. Она механически перебирала ногами, ничего не чувствуя ни внутри, ни снаружи. Ничего, кроме этой ладони. Она вдруг поняла, что муж не дотрагивался до нее уже очень долгое время.
Они приходили в офис, состоявший из передней комнаты с картотечными шкафами и кабинета без окон, где Ханс подбирал для Греты потенциальных заказчиков. Раскрыв одну из папок, он проводил пальцем по списку фамилий со словами:
– Напишите этому… этому… и этому… а вот этого избегайте как огня.
Стоя рядом с Хансом, Грета кожей чувствовала прикосновение его пальца, хотя это было невозможно – папку он держал обеими руками. Ей снова казалось, что Ханс гладит ее пониже спины, – но нет, он по-прежнему сжимал папку.
– Думаете, мы сможем здесь устроиться? – спросила она.
На губах Ханса появился намек на улыбку.
– Вы о чем?
– Я имею в виду нас с Эйнаром. Тут, в Париже. Вы считаете, у нас все получится?
Тень улыбки исчезла.
– Да, конечно. Вы же вместе, – ответил Ханс и после прибавил: – Но не забывайте про меня. – Его лицо едва заметно, почти неуловимо, приблизилось к ее лицу.
Что-то их разделяло – не папка, а нечто другое. Оба молчали.
«Нет-нет, Ханс не для меня, – подумала Грета. – Если он кому-то и предназначен, то только Лили». Несмотря на то что в кабинете было прохладно, Грете внезапно стало жарко, и вся она сделалась липкой, словно покрылась тонкой пленкой влажной грязи. Неужели она совершила какую-то непоправимую ошибку?
– Я бы хотела нанять вас в качестве агента, – сказала она, – чтобы вы продавали мои картины.
– Но я занимаюсь исключительно старыми мастерами и полотнами девятнадцатого века, – возразил Ханс.
– Возможно, вам пора взяться и за современную живопись.
– Не вижу смысла. – Сделав паузу, Ханс продолжил: – Грета, послушайте, я давно собирался вам кое-что сказать. – Он шагнул к ней с папкой в руках. В полумраке кабинета Ханс казался подростком, еще не привыкшим к своему новому, взрослому телу.
– Ни слова, пока не согласитесь! – Грета, сама того не желая, обогнула письменный стол и встала с другой стороны. Теперь их с Хансом разделяла заваленная бумагами столешница. Ей вдруг одновременно захотелось и оказаться в его объятьях, и побежать через мост обратно в отель, где Эйнар наверняка дожидался ее, дрожа от холода возле плиты. – Вот что, – заявила она. – Даю вам возможность стать моим агентом прямо сейчас. Если вы откажетесь, то, несомненно, в будущем об этом пожалеете. – Она потерла неглубокий шрам на кончике подбородка.
– Отчего же пожалею? – удивился Ханс.
– Оттого, что в один прекрасный день вы скажете самому себе: а ведь я мог заняться ею. Эта Грета Вегенер могла бы стать моей.
– Но я же вам не отказываю, – произнес Ханс. – Разве не понимаете?
Понимала, Грета все понимала. По крайней мере, намерения Ханса были ей ясны. А вот чего она не могла понять, так это трепета в собственной груди, похожего на частые-частые взмахи крылышек колибри. Почему она не отвергла Ханса с его непристойными заигрываниями? Почему не пристыдила, напомнив, какую боль это причинит Эйнару? Почему не в силах даже вымолвить имя мужа?
– Договорились? – спросила она.
– О чем?
– Или вы будете представлять мои интересы, или я немедленно ухожу.
– Грета, проявите благоразумие.
– Именно это я и делаю. Это самый разумный ответ, который приходит мне в голову.
Они стояли напротив друг друга, опираясь о столешницу. Бронзовые пресс-папье в форме лягушек удерживали на месте стопки бумаг. И везде значилось имя Ханса – в каждом документе, в каждой квитанции. Ханс Аксгил. Ханс Аксгил. Ханс Аксгил. Грета вспомнила, как в детстве, упражняясь в чистописании, выводила: Грета, Грета, Грета.
– Я готов, – сказал Ханс.
– На что?
– Представлять ваши интересы.
Она не знала, что ответить. Поблагодарив его, взяла свои вещи и протянула ему руку.
– Полагаю, рукопожатие будет уместным, – пробормотала она.
Он сжал ее пальцы, и они потерялись в его кулачище, словно угодили в западню, однако потом Ханс отпустил руку Греты.
– На следующей неделе привезите мне ваши картины, – сказал он.
– На следующей неделе, – эхом повторила Грета и вышла в переднюю комнату, где с улицы через окна лился солнечный свет и шум города, а клерк безостановочно стучал по клавишам печатной машинки.
Глава пятнадцатая
Эйнар проснулся от запаха крови. Осторожно, чтобы не разбудить Грету, он встал с постели. Лицо жены беспокойно хмурилось – видимо, ей снился дурной сон. Горячая струйка крови медленно стекала по внутренней стороне его бедра, кровь пузырилась и в ноздре. Он очнулся в теле Лили.
Во второй спальне рассветные лучи падали на платяной шкаф из мореного ясеня. Грета отдала верхнюю секцию Лили. Нижние ящики она оставила за собой и держала закрытыми, для проверки неприкосновенности тайком подкладывая волосок. Зеркало показало Лили испачканный кровью нос и ночную рубашку с кровавым пятном посередине. В отличие от Греты, она никогда не переживала из-за кровотечений; они начинались и прекращались сами собой, и Лили на это время укладывалась в постель, как при простуде. Это просто часть жизни, думала она, одеваясь – натягивая на бедра юбку – и гребнем снимая с волос статику. Наступил июнь; месяц назад на скамейке в парке Эйнар принял решение отделить себя от Лили, и Лили уже ощущала нависшую над ней угрозу, чувствуя, что время перестало быть бесконечным.
На рынке в квартале Сен-Жермен-де-Пре подсыхала утренняя роса. Длинными рядами тянулись торговые места, каждую палатку защищал от дождя оцинкованный навес. Продавцы выставляли свой товар: треснутую фарфоровую посуду, комоды без ручек, одежду на плечиках. Одна женщина торговала исключительно игральными кубиками из слоновой кости. Какой-то мужчина выставил на продажу коллекцию балетных пуантов, хотя расставаться с ней ему совсем не хотелось. Еще одна женщина продавала элегантные юбки и блузки. Чуть за сорок, короткие седые волосы, щербатые зубы – так выглядела мадам Ле Бон, уроженка Алжира. С годами она хорошо изучила вкусы Лили и специально посещала особые распродажи в Пасси, где продавались вещи умерших, охотясь за блузками с вышитыми воротниками и фетровыми юбками, которые особенно любила Лили. Мадам Ле Бон знала размер ноги Лили, знала, что та не носит обувь, открывающую ее мизинец без ногтя. Она покупала своей клиентке камисоли на маленькую грудь и старомодные корсеты с пластинами из китового уса, помогавшие решить проблему скромного бюста. Также мадам Ле Бон была в курсе, что Лили обожает серьги с хрустальными подвесками-капельками, а зимой предпочитает муфты из меха кролика.