Лили перебирала вешалки с нарядами на стойке мадам Ле Бон, когда вдруг заметила молодого человека, обладателя высокого лба, разглядывавшего книжки с картинками на соседнем прилавке. Через руку у него было перекинуто легкое пальто, у ног стоял парусиновый чемоданчик. Поза молодого человека казалась странной, как будто он перенес свой вес на одну ногу. Книги, судя по всему, интересовали его не слишком – он листал страницы, поглядывая на Лили. Их взгляды встретились дважды; во второй раз он послал ей улыбку.
Лили отвернулась и приложила к поясу клетчатую юбку.
– Очень хорошо, – оценила мадам Ле Бон, сидя на своем стуле. Из бельевой веревки и простыней она соорудила небольшую примерочную. – Примерьте, – сказала она, услужливо откинув простынь.
Солнце ярко светило сквозь простыни. Юбка пришлась Лили впору. За импровизированной стенкой примерочной незнакомый мужской голос интересовался у мадам Ле Бон, не продает ли она и мужскую одежду.
– Боюсь, для вас ничего не найдется, – ответила та. – Только для вашей жены.
Незнакомец засмеялся, потом Лили услышала стук передвигаемых вдоль стойки вешалок.
Когда она вышла из примерочной, молодой человек разворачивал и сворачивал вязаные жакеты, выложенные на прилавке, поглаживал жемчужные пуговицы и проверял, не обтрепались ли манжеты.
– Хороший товар, – заметил он, улыбнувшись сперва мадам Ле Бон, затем Лили.
У него были большие голубые глаза, на впалых щеках виднелись редкие оспинки. Он был рослым, и ветерок доносил до ноздрей Лили запах его лосьона после бритья. Закрыв глаза, Лили легко представляла, как он наливает желтоватый лосьон в сложенную чашечкой ладонь и похлопывающими движениями наносит на шею. Она словно бы его уже знала.
Мадам Ле Бон внесла в свой гроссбух запись о продаже юбки. Незнакомец отложил жакет в сторону и, чуть прихрамывая, направился к Лили.
– Прошу прощения, – неуклюже произнес он на французском. – Мадемуазель… – Он подошел ближе. – Я заметил, что…
Однако Лили не хотела заводить с ним разговор – пока не хотела. Она забрала тканевый мешок с юбкой, поспешно поблагодарила мадам Ле Бон, обогнула примерочную и скользнула в следующую палатку, где лысый старик продавал разбитых фарфоровых кукол.
К тому времени, как она добралась домой, Грета уже встала и возила по полу мокрой тряпкой. Этим утром к ним в гости с летним визитом должен был приехать Карлайл. Квартира давно просила уборки: в углах перекатывались пушистые комки пыли. Нанять служанку Грета отказывалась.
«Не нужна мне горничная, – говорила она, гоняя пыль перчатками. – Я не из тех женщин, что держат прислугу».
По правде сказать, именно к таким женщинам она и относилась.
– Карлайл будет здесь через час, – сообщила Грета. Шерстяное коричневое платье красиво подчеркивало ее формы. – Ты собираешься оставаться в образе Лили?
– Ну да.
– По-моему, не стоит ему с порога знакомиться с Лили. Во всяком случае, до встречи с Эйнаром.
Эйнар понимал, что Грета права, и все же какой-то частью души желал, чтобы Лили вышла к Карлайлу первой, как если бы она была его, Эйнара, лучшей половиной. Он повесил клетчатую юбку в шкаф и разделся до шелковых облегающих трусов. Серо-бежевый шелк был мягким и едва слышно шуршал при ходьбе. Эйнар не хотел менять это белье на кусачие шерстяные кальсоны и майку – в них тело просто сгорало от жары, особенно в теплую погоду. Он не хотел полностью прятать Лили, заталкивать подальше в шкаф. Закрывая глаза, Эйнар видел только Лили; мысленно представить себя самого не выходило.
Он надел брюки и вышел из квартиры.
– Ты куда? – крикнула Грета ему вслед. – Карлайл приедет с минуты на минуту.
Безоблачное небо сияло синевой. Здания отбрасывали на тротуар длинные прохладные тени. В сточных канавах гнили отходы. Эйнару было одиноко. Найдется ли в мире хоть один человек, который узнает меня по-настоящему? – думал он. На улице поднялся ветер; казалось, он насквозь продувал грудь Эйнара.
Эйнар шел по короткой улочке, расположенной к северу от Центрального рынка. На ней не было почти никого, за исключением хозяина табачной лавки, который стоял, прислонившись к дверному косяку, полной женщины, ожидающей автобуса, и торопливо шагавшего мужчины в тесноватом костюме и низко надвинутом котелке.
В подъезде дома номер двадцать два, на лестнице, ведущей к двери мадам Жасмин-Карто, валялся залитый вином шарф.
– Раненько вы сегодня, – заметила она, поглаживая кошку, и, по обыкновению, вручила Эйнару ключ от комнаты под номером три. Кресло, обитое зеленой шерстью. Проволочная корзина для мусора, неизменно пустая, – слабая иллюзия, что помещением не пользовались, – и два окна на противоположных концах комнаты с задернутыми темными шторами. Эйнар всегда поднимал штору на окне справа. Дергал за плотный шнурок, и ткань собиралась в гармошку наверху. Он не смог бы сосчитать, сколько раз садился в зеленое кресло и через запотевшее от дыхания стекло смотрел, как по другую сторону, демонстрируя гениталии, танцует девушка. Это вошло у Эйнара в привычку, почти ежедневную, как купание в бассейне или прогулка до угла улицы Этьена Марселя[50] на Главный почтамт, за письмами, большей частью адресованными Грете. Мадам Жасмин-Карто упорно брала с него не меньше пяти франков и ни разу не предложила скидку, хотя Эйнар и не был уверен, что хотел бы ее получить. Впрочем, хозяйка заведения позволяла ему оставаться в комнате номер три столько, сколько он пожелает, и порой Эйнар просиживал в зеленом кресле по полдня. Бывало, спал, а однажды принес с собой немного грюйера, яблоко и багет и пообедал, пока женщина, чей живот свисал, как мешок с песком, извивалась вокруг деревянной лошадки-качалки.
К другому окошку Эйнар никогда не подходил – знал, что там. Знал: стоит ему заглянуть в него, и он уже никогда не вернется к окну справа.
Сегодня, однако, ему казалось, будто в комнате номер три есть только одно окно – маленькое, черное, то, что слева. Эйнар потянул за шнурок, штора резко поднялась, и он всмотрелся вглубь.
С другой стороны стекла находилась комната, выкрашенная черной краской, с рассохшимся дощатым полом. Впереди располагался небольшой ящичек, тоже черный; на него одной ногой опирался молодой парень. Его волосатые голени напоминали руки мадам Жасмин-Карто. Парень был среднего роста, с гладкой грудью и слегка дряблым животом. Высунув язык и держа руки на поясе, он вихлял бедрами, отчего его полуэрегированный пенис подскакивал, точно свежепойманная корюшка на палубе. Судя по выражению лица, танцор был без ума от себя.
Эйнар не мог бы сказать, долго ли смотрел на парня, который приплясывал на носочках, а пенис его при этом то вставал, то опадал, словно рычаг в разных положениях. Эйнар не помнил, как рухнул на колени и прильнул носом к стеклу, – просто обнаружил себя в этой позе. Он не помнил, как расстегнул ремень на брюках – смявшись, они уже лежали на щиколотках. Он также не помнил, в какой момент избавился от пиджака, галстука и рубашки: все это кучей валялось на зеленом кресле.
В комнату с танцором выходили и другие окна. В одно из них, расположенное прямо напротив Эйнара, с легкой ухмылкой смотрел какой-то мужчина. Эйнар видел только эту горящую ухмылку, будто бы подсвеченную отдельной лампой и свидетельствовавшую, что юноша вызывает у него не меньше восторга, чем у самого Эйнара. Через несколько минут, однако, Эйнару стали видны и глаза мужчины – голубые и, кажется, устремленные не на танцора, который в эту минуту одной рукой обхватил член, а другой теребил сосок размером с сантимовую монету, но на Эйнара. Губы мужчины разошлись шире, ухмылка засияла еще ярче.
Эйнар переступил через брюки и кинул их на зеленое кресло. Он был наполовину Эйнаром, наполовину Лили. Мужчиной в серо-бежевых трусиках Лили и такого же цвета камисоли, изящно облегавшей плечи и грудь. В стекле Эйнар смутно видел свое отражение. Собственный вид не казался ему вульгарным. Он чувствовал себя – Эйнар впервые использовал это слово для описания Лили – красивым. На душе у Лили воцарился покой: в стекле белели ее обнаженные ключицы и прелестная ямка между ними. То, что мужчина разглядывает ее в нижнем белье, пялится на тонкие бретельки ее камисоли, казалось Лили самой естественной вещью на свете. Внутри Эйнара как будто раздался щелчок – такой же, с каким взлетала темная штора, – яснее ясного давший ему понять, что на самом деле он и есть Лили, а Эйнар – лишь маска, прикрытие. Избавьте его от брюк и полосатого галстука, который Грета подарила ему на прошлый день рождения, и останется только Лили. Теперь он это знал; он знал это и раньше. В запасе у Эйнара оставалось одиннадцать месяцев, его время истекало. В тесной комнате было жарко, и в отражении на стекле он увидел на лбу Лили блестящий полумесяц пота.
Юноша танцевал, словно не замечая ни Эйнара, ни второго зрителя. Его глаза были закрыты, бедра покачивались из стороны в сторону, в подмышках виднелись кустики черных волос. Мужчина на противоположной стороне все так же смотрел, ухмыляясь во весь рот. Освещение каким-то образом изменилось, и его глаза сделались почти золотыми.
Стоя у окошка, Эйнар начал ласкать себя через тонкую ткань камисоли. Соски затвердели и сладко заныли. Продолжая их тереть, он вдруг почувствовал себя как будто под водой. Ноги ослабели, кожа сзади под коленями вспотела. Эйнар отступил от окна, давая незнакомцу более полный обзор, возможность узреть бедра Лили в шелковых трусиках, ее ноги, настолько же гладкие, насколько заросшими были ноги танцора. Эйнар хотел, чтобы мужчина увидел всю Лили, в полный рост, и ради этого сделал еще шаг назад. Правда, с этого места он сам уже не мог видеть незнакомца, но это не имело значения. Еще несколько минут Эйнар ласкал себя, повторяя движения девушек, за которыми много месяцев наблюдал через правое окошко.
Когда он снова приблизился к окну и вгляделся в темноту за стеклом, ни танцора, ни второго зрителя уже не было. Эйнар внезапно смутился. Как он дошел до того, чтобы показывать свое странное тело, камисоль, обтягивающую небольшие груди, внутреннюю поверхность бедер, нежную, бледно-серебристую в полумраке, двоим чужакам? Он уселся в кресло прямо на сваленную в кучу одежду и подтянул колени к груди.