Грета забрала у Анны букет лилейников – подарок, преподнесенный ей за кулисами поклонником, – и всучила Эйнару. Задрав голову, словно маленький трубач, Эдвард IV принялся кругами бегать вокруг сундука, охраняя хозяина. Пока обе женщины веселились, закатившиеся глаза Эйнара вернулись в орбиты и наполнились слезами. Его уязвил и их смех, и аромат белых лилейников, чьи ржаво-коричневые пестики оставляли пятна пыльцы на платье – там, где отчетливо проступала выпуклость в паху, – на чулках и целиком перепачкали его раскрытые влажные ладони.
– Ты шлюха, – с нежностью проревел моряк этажом ниже. – Самая красивая шлюха на свете, черт тебя дери!
Последовавшая за этим тишина ознаменовала поцелуй прощения. А потом Грета и Анна расхохотались еще пуще, и, когда Эйнар уже собрался попросить их выйти из комнаты, чтобы он мог спокойно снять платье, Грета промолвила – негромко, вполголоса, каким-то непривычным тоном:
– Почему бы нам не назвать тебя Лили?
Глава вторая
Грете Вегенер, в девичестве Уод, было двадцать девять лет, и она была художницей родом из Калифорнии. Ее дед, Эпсли Хейвен Уод, разбогател, бесплатно получив участок из фонда свободных земель, а отец, Эпсли-младший, сделался еще богаче, высадив на этой земле апельсиновые деревья. До переезда в Данию в десятилетнем возрасте Грета не выезжала из Пасадены дальше Сан-Франциско, где однажды, играя в серсо перед домом тетушки Лиззи на холме Ноб-Хилл, нечаянно толкнула брата-близнеца под колеса двуколки. Карлайл выжил – на ноге у него с тех пор остался длинный блестящий шрам, – но, как считали некоторые, сильно переменился. По выражению повзрослевшей Греты, в характере Карлайла никогда не было того, что она называла стержнем, присущим выходцам с американского Запада. «Одни Уоды такими рождаются, – заметила эта высокая десятилетняя девочка, заучивая датские фразы на тиковой палубе корабля, перевозившего их в Европу, – а другие нет». Датчане определенно не обладали «западным стержнем», да и не могли обладать, и Грета их за это прощала – по крайней мере, основную часть времени. Более всех остальных она прощала Эйнара Вегенера, своего первого преподавателя живописи и второго мужа. К весне 1925 года они прожили в браке уже более шести лет; в одни утра эти годы казались Грете шестью неделями, в другие – шестью долгими жизнями.
Эйнар и Грета познакомились в Королевской академии изящных искусств первого сентября 1914 года, спустя считанные недели после того, как армия кайзера грубо вторглась на территорию Люксембурга и Бельгии. Грете было семнадцать, Эйнару – немного за двадцать, и он, молодой холостяк, уже преподавал, уже тогда отличался застенчивостью и легко смущался в кругу учеников-подростков. В свои семнадцать Грета была широкоплечей девушкой с великолепной осанкой, свидетельствовавшей о привычке ездить в седле с раннего детства. Она отпустила длинные, почти до крестца, волосы, и в неверном свете редких оставшихся на улицах Копенгагена газовых фонарей это смотрелось чуточку вызывающе. Датчане извиняли ее, ведь она приехала из Калифорнии, которую практически никто из них не видел и где, по их представлениям, люди вроде Греты жили под навесами в тени финиковых пальм, а в огородах из жирной черной земли торчали золотые слитки.
Как-то раз Грета выщипала брови, и они больше не отросли, чему она, впрочем, не огорчилась, а даже сочла за удобство. Каждое утро она рисовала их заново восковыми карандашами, которые приобретала на третьем этаже универмага «Магазин дю Норд», где тайком делали покупки дамы, желающие поправить situations de beauté[2]. Грета имела скверную привычку: во время чтения постоянно теребила нос, отчего на нем уже появилось несколько противных точечных шрамов. Она считала себя самой высокой девушкой во всем Копенгагене, что, скорее всего, не соответствовало истине, учитывая рост Греты Янссен, стройной красавицы и по совместительству любовницы мэра, которая даже в середине дня порхала по модным лавкам, расположенным в холле гостиницы «Англетер», в вечерних платьях, расшитых стразами.
В любом случае, замуж Грета определенно не собиралась. Когда какой-нибудь молодой мужчина – датчанин с лицом как сковородка, последний отпрыск угасающего аристократического рода или сын американского сталелитейного магната, совершавший годичное путешествие по Европе, – приглашал ее на балет или на лодочную прогулку по каналам Кристиансхавна, ее первой мыслью было: «Тебе меня не заарканить!» Грета мечтала оставаться «синим чулком» – нестареющей свободной женщиной, – при свете дня писать картины, ни с кем не общаться и лишь в полночь встречаться со своей компанией из восьми человек в любимом баре «У Себастьяна», чтобы наспех опрокинуть пару рюмочек вишневого ликера «Хиринг», прежде чем ровно в час полицейские с вытянутыми физиономиями явятся на порог и потребуют закрыть заведение.
При всем том даже она сама понимала, что все это не только глупо, но и невозможно. Право же, юной мисс Грете Уод никогда не позволят вести подобный образ жизни.
В детстве она по многу раз выводила в тетради по чистописанию: «Грета Грета Грета», нарочно опуская фамилию, словно пробуя, каково это – быть просто Гретой, пусть так ее никто и не называл. Она не хотела, чтобы окружающие знали, к какой семье она принадлежит. Даже будучи подростком, Грета отказывалась пользоваться связями и презирала всякого, кто сверх меры полагался на репутацию предков. А что проку?
Она переехала в Данию десятилетней девочкой, после того как ее отец, длиннорукий мужчина с бакенбардами, получил должность в посольстве. «Зачем тебе это нужно?» – поинтересовалась Грета, когда он сообщил ей о своем новом назначении. «Грета, будь повежливей, – вмешалась мать, – как-никак с отцом разговариваешь». А Грета просто забыла, что бабушка по отцовской линии, Герда Карлсен, в честь которой ей дали имя, была датчанкой с волосами цвета светлого бука. Герда выросла на Борнхольме и осталась в памяти родственников тем, что носила за ушами кроваво-красные маки, а еще первой в семье перебралась с острова не в Копенгаген, куда уезжала почти вся любознательная молодежь, желающая отделиться от родителей, а в Южную Калифорнию, что в те времена примерно равнялось переселению на Луну. Поработав пару лет на крепком ранчо, она привлекла внимание Эпсли Уода-старшего, и вскоре рослая девица с Борнхольма, которая носила волосы длиной до бедер и украшала их алыми маками, стала родоначальницей калифорнийской семьи. Когда отец рассказал Грете, что собирается перевезти их обратно в Данию, она проявила (и сама была вынуждена это признать) некоторую черствость, не связав факты воедино и не поняв, что таким образом отец искупает долг перед своей матерью, голубоглазой Гердой Карлсен-Уод, которая погибла в Пасадене, когда сын, Эпсли-младший, совсем еще юноша, привел ее на край каньона Арройо-Секо, чтобы сделать эффектное фото, а потом стал свидетелем кошмара: изрытая термитами почва осыпалась, и мать, рухнув вниз, в каньон, напоролась на острый сук узловатого сикомора.
Осенью 1914 года Грета сделала вывод, что большинство людей в Академии, особенно из преподавательского состава, болтают о двух вещах: о войне и о ней. Ни одно появление Греты с ее шлейфом белокурых волос не оставалось незамеченным, особенно в Южной Калифорнии. К примеру, всего год назад она вернулась на лето в Пасадену, чтобы поиграть в теннис и взять несколько уроков верховой езды, и вот однажды ей на глаза попался паренек, развозивший свежее мясо. Черноволосый и кудрявый, он помог Грете забраться на переднее сиденье-скамейку, протянув горячую ладонь, и она вместе с ним проехалась по Уилширскому бульвару и назад, наблюдая, как ловко он управляется со стальными щипцами, когда выгружает каре ягненка и ростбифы у дверей домов в Хэнкок-парке. На обратном пути он несколько раз пытался ее поцеловать. Грета была разочарована и впервые задумалась о длине своих золотистых волос. На прощание парень бросил ей лишь короткое: «Пока!» – Грета дернула плечами и вернулась к себе. Однако на следующее утро за завтраком ее мать, поджав тонкие губы, сказала:
– Грета, дорогая, потрудись, пожалуйста, объяснить вот это.
Она развернула записку, нацарапанную на странице еженедельника «Америкэн уикли». Загадочный текст гласил: «Юная мисс Грета Уод планирует сделать карьеру на бойне?»
Несколько недель жизнь обитателей особняка омрачалась угрозой оказаться героями светской хроники. Каждое утро, услышав залихватский свист разносчика газет, все в доме испуганно замирали. В прессу эта история не попала, но сплетню по городу все-таки разнесли. Два дня подряд телефон в коридоре наверху трезвонил без умолку. Отец Греты больше не мог обедать в «Калифорнийском клубе», а мать сбилась с ног в поисках другого мясника. Вскоре родители объявили Грете, что каникулы в Калифорнии закончены, и она возвратилась в Копенгаген – как раз вовремя, чтобы увидеть августовское полярное сияние и фейерверки в небе над парком Тиволи.
В сентябре того года, на исходе юности, когда война уже рокотала в глухих раскатах грома, Грета поступила в Королевскую академию. В первый же день занятий Эйнар удивил ее тем, что, стоя у классной доски, как следует не оттертой после предыдущего урока, обратился к ней: «А вы, мисс? Ваше имя?»
Грета ответила на вопрос, и Эйнар, то есть профессор Вегенер, как она его тогда называла, поставил галочку в журнале и продолжил занятие. Его глаза, большие и карие, точно кукольные, вновь метнулись к ней, но он тут же резко их отвел. Такая пугливость заставила Грету предположить, что профессор впервые в жизни видит американку. Она перебросила каскад волос через плечо, словно взмахнула флагом.
Потом, в начале учебного года, кто-то, видимо, нашептал Эйнару про отца Греты, посольство и, возможно, даже про историю с развозчиком мяса – да, слухи уже в те времена перелетали через Атлантику, – потому что в обращении с ней он сделался еще более неуклюж. Судя по всему – к ее досаде, – Эйнар относился к тем мужчинам, которые не способны чувствовать себя непринужденно рядом с богатой девушкой. Это доводило ее до белого каления – она ведь не просила о богатстве и пускай ничего и не имела против своей обеспеченности, но все же. Эйнар был не в состоянии порекомендовать ей картины, которые стоило посмотреть на выставках, не мог объяснить, как пройти в лавку для художников, расположенную рядом с городской больницей. Грета позвала его на прием в американском посольстве, устроенный в честь кораблестроителя из Коннектикута, однако Эйнар отклонил приглашение. Он также отказался сопроводить ее в оперу и почти не глядел на нее при разговоре. А она смотрела на него и вблизи, и издалека – наблюдала через окно, как Эйнар семенит по двору Академии. Он был узкогрудым, круглолицым и бледным, с такими темными глазами, что Грете они казались непроницаемыми. Стоило ей заговорить с ним, и он заливался краской от шеи до ушей. Он походил на ребенка, и это приводило Грету в восторг, отчасти потому, что сама она была до того прямолинейной и не годам серьезной, что окружающие в некоторой степени относились к ней – даже в детстве – как к взрослой. Однажды она спросила его: «Профессор, вы женаты?» – и его ресницы беспомощно затрепетали, а губы сжались в попытке произнести как будто бы непривычное слово «нет».