Ах да, полдень.
Карлайл взял привычку ежедневно предлагать зятю совместную прогулку.
– Встретимся в полдень? – говорил он по утрам, когда Эйнар выходил из квартиры, изнутри пылая предвкушением очередного визита в библиотеку.
– Вряд ли получится, – отвечал Эйнар.
– Но почему? – недоумевала Грета.
Сестру Карлайл с собой не приглашал. Однажды он сказал Эйнару, что даже в детстве Грета разочарованно вздыхала, когда он звал ее прогуляться к каньону Арройо-Секо на полигон для стрельбы из лука.
– Она всегда была слишком занята, – объяснял Карлайл. – Читала Диккенса, писала стихи, рисовала горы Сан-Габриэль или мои портреты, хотя мне их никогда не показывала. Если я просил разрешения посмотреть на ее акварели, она лишь краснела и упрямо скрещивала руки на груди.
Поэтому Карлайл переключил внимание на Эйнара. Сперва ему приходилось уговаривать зятя. Голубые глаза Карлайла, более светлые и прозрачные, чем у Греты, казалось, читали мысли Эйнара. Рядом с Карлайлом Эйнар чувствовал себя неловко и, сидя на стуле с веревочным сиденьем, постоянно ерзал, перенося вес с одной ноги на другую, и то выпрямлял спину, то снова сутулился.
Карлайл купил автомобиль, красный «Альфа-Ромео Спорт-Спайдер» со спицевыми колесами и подножкой, к которой крепился инструментальный ящик, тоже красный. Карлайлу нравилось ездить с откинутым брезентовым верхом. Приборная панель была черная, с шестью круглыми индикаторами и небольшой серебристой рукояткой, за которую Эйнар держался на поворотах. Пол в салоне был из рифленой стали, и когда Карлайл гонял на «Спайдере» по Парижу, Эйнар сквозь подошвы ощущал жар разогретого двигателя.
– Научись уже доверять людям, – сказал Карлайл Эйнару во время одной из поездок.
Его рука, сжимавшая черный набалдашник рычага переключения передач, дружески похлопала Эйнара по колену. Они ехали на стадион с теннисным кортом в предместье Отёй. Стадион находился неподалеку от Булонского леса, его бетонная чаша виднелась между крон тополей. Было позднее утро, белый солнечный диск высоко стоял в голубом небе. Полотнища флагов вдоль окружности стадиона безвольно повисли. Парк, где располагались теннисные корты, был обнесен железными воротами; контролеры на входе, одетые в зеленые пиджаки и соломенные шляпы, забирали у посетителей билеты и рвали их пополам.
Служитель парка проводил Карлайла и Эйнара к небольшому зеленому боксу под скошенной крышей. Внутри имелось четыре плетеных кресла, на каждом лежало по полосатой подушке. Бокс стоял на краю теннисного корта с покрытием из дробленой глины, красной, как румяна, некогда купленные Лили в универмаге «Фоннесбек».
На корте разминались две молодые женщины. Первая, из Лиона, в длинной белой юбке в складку, движениями напоминала скользящую по морю шхуну. Вторая, если верить программке, приехала из Нью-Йорка и была высокой и смуглой, с короткими волосами, блестящими, как кожаный шлем авиатора.
– Все думают, что она проиграет, – отозвался Карлайл об американке. Защищаясь от ярких солнечных лучей, он приложил ладонь ко лбу козырьком. Нижняя челюсть у него была точь-в-точь как у сестры: квадратная, немного длинная, с полным набором отличных зубов. Кожа у них тоже была одинаковая, моментально загоравшая, чуть грубоватая на шее. Именно шею жены Эйнар когда-то страстно целовал по ночам, именно эта часть тела Греты доставляла ему больше всего наслаждения. Он подносил губы к ее длинной шее и целовал легкими всасывающими движениями, лизал кончиком трепещущего языка, покусывал, впивался в нежное, покрытое паутинкой вен местечко.
– Иногда мне хочется побывать в Калифорнии, – сказал он.
Матч начался; американка сделала первую подачу. Она отправила мяч высоко вверх, и Эйнар почти видел, как двигались ее плечевые мышцы при взмахе ракеткой. Грета часто говорила, что, слыша стук теннисного мяча, вспоминает падающие на землю апельсины; сам же Эйнар думал о травяном газоне позади кирпичного особняка и разметке из сахарной пудры, частички которой гонял ветер.
– Грета что-нибудь говорит насчет этого? – поинтересовался Карлайл. – Насчет возвращения домой?
– Говорит, многое должно поменяться, прежде чем она туда вернется. – Грета однажды обронила, что Пасадена, где слухи облетают город быстрее легкокрылой сойки, ни ему, ни ей не подходит. – Сказала, что нам обоим там не место.
– Интересно, что она имела в виду, – пробормотал Карлайл.
– Ты же знаешь Грету. Она не хочет, чтобы о ней судачили.
– Бывает, что хочет.
Американка выиграла первый гейм. Мяч, посланный укороченным ударом, едва не коснулся сетки и обманчиво-скромно приземлился на глиняное покрытие.
– А ты никогда не думал просто приехать на время? – спросил Карлайл. – В Калифорнию? Например, на зиму, чтобы писать пейзажи? – Он обмахивался программкой, вытянув больную ногу, колено которой не сгибалось. – Приезжай, будешь рисовать эвкалипты и кипарисы. Или апельсиновые рощи. Тебе понравится.
– Без Греты не поеду, – сказал Эйнар.
И Карлайл, одновременно похожий и не похожий на сестру, удивился:
– Но почему?
Эйнар скрестил ноги, носком туфли сдвинув плетеное кресло, стоявшее впереди. Девушка из Лиона метнулась на середину корта – юбка туго обтянула ее бедра, – чтобы отбить бэкхенд[63] коварной соперницы, ударила по грязному белому мячу и взяла очко. Публика, хорошо одетая, в головных уборах, благоухающая лавандой и лаймом, восторженно зааплодировала.
Карлайл повернулся к Эйнару. Он тоже улыбался и хлопал, и его лоб уже блестел от пота, а потом, когда зрители затихли, давая возможность француженке сосредоточиться на подаче, произнес:
– Я знаю о Лили.
Эйнар почувствовал запах глины, этот густой пыльный дух, различил шум ветра в тополях.
– Не совсем понимаю, о чем ты… – начал он, но Карлайл его остановил.
Уперев локти в колени и глядя перед собой, Карлайл принялся рассказывать Эйнару о письмах, которые Грета посылала ему весь прошедший год. Раз в неделю в почтовом ящике он находил пухлый конверт – полдюжины шероховатых, плотно исписанных листков; Грета выводила слова с такой яростью, что не оставляла полей, заполняя мелким убористым почерком всю страницу от края до края. «Есть одна девушка по имени Лили, – писала она в первом письме примерно год назад. – Она родом с датских болот и теперь живет у меня». Грета описывала, как Лили знакомится с Парижем, опускается на колени, чтобы покормить голубей в парке, разметав подол юбки по гравийной дорожке, как она часами сидит на стуле в мастерской Греты на Старой Храмовой улице и солнечный свет из окна падает ей на лицо. Письма приходили почти каждую неделю, и в каждом содержался отчет о днях, проведенных с Лили. Об Эйнаре Грета ни упоминала вовсе, а когда Карлайл писал: «Как поживает Эйнар?» или «Передавай Эйнару привет», а один раз даже: «У вас, кажется, десятая годовщина свадьбы?» – она никак на это не отвечала.
Где-то через полгода еженедельных посланий Карлайл обнаружил в почтовом ящике тоненький конверт. Он запомнил этот день, как потом сказал Эйнару, потому что всю неделю поливали хмурые январские дожди и его нога болела так, словно попала под колесо двуколки только вчера. Он прошел по подъездной дорожке к ящику: в одной руке – бамбуковая трость, в другой – зонтик. Чернила на конверте растеклись. Карлайл вскрыл его прямо в прихожей, обшитой пасаденским дубом и потому темной. Он принялся читать письмо, и вода капала с его волос прямо на единственный листок. «Эйнар от меня уходит, – начиналось письмо Греты. – Ты прав. После десяти лет брака он меня покидает». Карлайл немедля решил ехать в почтовую контору на Колорадо-стрит, чтобы отправить сестре телеграмму. Не отрываясь от чтения, он натянул непромокаемый плащ, и только тогда до него стал доходить смысл Гретиных слов.
Назавтра пришло второе письмо, еще через сутки – третье. Далее последовали подробности едва ли не каждого дня Лили. Страницы, как и прежде, полнились словами, но теперь описания перемежались крохотными изображениями женского лица: Лили в шляпке с приколотым букетиком засушенных фиалок; Лили читает газету; Лили смотрит вверх – взгляд ее круглых глаз устремлен на небо.
– Потом Грета начала присылать мне наброски из альбомов, эскизы к портретам Лили. Например, Лили в лимонной роще, Лили на свадьбе. – Карлайл сделал паузу, глядя на подачу американки. – Рисунки были прекрасны. Она прекрасна, Эйнар.
– То есть ты знаешь.
– Я быстро догадался, – сказал Карлайл. – Разумеется, мне известно не много. – Маленькая коричневая птичка села на перекладину бокса и завертела головой в поисках семян. – Но я хотел бы помочь. Познакомиться с Лили, выяснить, могу ли я что-нибудь для нее сделать. Понимаешь, это обычный для Греты способ действий – письма, рисунки. Она никогда не попросит напрямую, хотя я вижу, что помощь ей нужна. Грета явно считает, что и ты нуждаешься в помощи, причем в более серьезной, чем может предложить она сама. – Помолчав, Карлайл добавил: – Ей сейчас трудно. Так же трудно, как тебе, не забывай.
– Она так сказала?
– Грета ни за что об этом не скажет, но я вижу.
Эйнар и Карлайл продолжали следить за игрой. День был жаркий, теннисистки вытирали лица полотенцами.
– Ты обращался к врачу? – спросил Карлайл.
Эйнар рассказал о докторе Хекслере. Стоило ему произнести это имя вслух, и к горлу подкатила тошнота. Его чуть не затрясло.
– Не вижу смысла ходить по терапевтам, – произнес Карлайл. – Не лучше ли рассказать врачу о том, что ты чувствуешь, что думаешь? Тебе стоит показаться специалисту. Я тут кое-кого нашел и собираюсь отвести тебя к тому, кто действительно поможет. Поможет разобраться с этим раз и навсегда. Не волнуйся, Эйнар, я все продумал.
Вот что запомнилось Эйнару острее всего: вытянутые ноги Карлайла, которые он видел краем глаза, при этом больная нога нелепо торчала под углом. Еще запомнилась потеющая американка, на блузке у которой, прямо под грудью, расползалось темное пятно. Ее лицо – смуглое, некрасивое; ее крупная голова и длинные руки; и общее ощущение чего-то неправильного вроде тонкой жилки, пульсировавшей на предплечье, или тени над верхней губой. И то, как весь стадион желал ей неудачи – тем сильнее, чем очевиднее становился ее перевес над блондинкой из Лиона. Казалось, весь мир был настроен против нее, за исключением Карлайла, который склонился к Эйнару и шепнул: