ланшет. Слушая рассказ Эйнара о Лили, он кивал, раз или два поправил узел галстука и время от времени что-то записывал.
– Честно говоря, я сам не знаю, на какую помощь рассчитываю, – признался Эйнар. – Но так больше жить не могу.
– Как – так?
– Не понимая, кто я такой на самом деле.
На этом доктор Май закончил беседу. Он извинился и вышел, оставив Эйнара сидеть на столе и болтать ногами. За окном санитарка выгуливала в парке молодого мужчину в полосатой пижаме и распахнутом купальном халате. На лице мужчины росла небольшая бородка, а ступал он неуверенно и боязливо, как будто держался в вертикальном положении только благодаря санитарке в длинном, почти до пят, фартуке.
На обратном пути в Париж они долго молчали. Эйнар следил за рукой Карлайла на рычаге переключения передач, а Карлайл смотрел на дорогу. Наконец он сказал:
– Доктор хочет положить тебя в больницу.
– Зачем?
– Подозревает шизофрению.
– Но этого не может быть, – возразил Эйнар и посмотрел на Карлайла, который по-прежнему не отрывал глаз от дороги. Впереди ехал грузовик, и всякий раз, когда его колеса попадали в яму или колдобину, из кузова на капот «Спайдера» сыпалась щебенка. – Разве я шизофреник?
– Он хотел, чтобы я подписал бумаги и оставил тебя там прямо сегодня.
– К чему это? Я не шизофреник.
– Я сказал, что срочности нет.
– Ты же не считаешь меня шизофреником, нет? Бессмыслица какая-то.
– Не считаю. Но когда ты начинаешь рассказывать… объяснять про Лили, это звучит так, будто ты думаешь, что есть двое людей – разных людей.
– Потому что это правда. – Наступил вечер, движение на шоссе замедлилось из-за сбитой немецкой овчарки: она лежала посреди дороги, и всем автомобилям приходилось ее объезжать. Собака умерла, но каких-либо повреждений видно не было, и голова животного покоилась на гранитном бордюре rond-point[67]. – Думаешь, Грета такого же мнения? Тоже считает меня безумцем?
– Вовсе нет. Она как никто другой верит в Лили.
«Спайдер» объехал мертвого пса, и дорога вновь стала свободной.
– Может, мне стоит прислушаться к доктору Маю? Провести какое-то время в его клинике?
– Обдумай все как следует, – произнес Карлайл.
Его рука сжимала круглый черный набалдашник рычага; Эйнар чувствовал, что Карлайл хочет что-то сказать, но мешал шум ветра и треск автобусных выхлопов. В городе, когда движение стало плотным, Эйнар выжидающе посмотрел на Карлайла. «Ну, скажи, что ты на самом деле думаешь», – хотел вымолвить он, но не смог. Их разделяло нечто неосязаемое, а потом они въехали в Маре и оказались перед домом, и это нечто рассеялось, исчезло, как только замолчал мотор «Спайдера».
– Не говори ей, куда мы ездили, – попросил Карлайл.
Утомленный Эйнар отправился спать сразу после ужина. Грета присоединилась к нему еще до того, как он успел задремать.
– Что-то ты рано, – заметил он.
– Устала. Работала несколько ночей подряд. За эту неделю сдала полдюжины эскизов, не говоря уже о портрете Лили на приливной отмели. – Помолчав, Грета добавила: – Тебе прекрасно удался фон, я в полном восторге. Кстати, Ханс тоже так думает.
Эйнар чувствовал рядом с собой крупное теплое тело жены под тонкой простыней. Ее колено касалось его ноги – в последнее время ничего большего между ними не было, и все же эти прикосновения сейчас казались более интимными, чем ночи в начале супружества, когда Грета стягивала с него галстук и расстегивала ремень на брюках: сжатая ладонь, словно зверушка, трется о его грудь; колено мирно прижимается к его бедру; дыхание веет влажным жаром; волосы льнут к его шее виноградной лозой.
– Думаешь, я схожу с ума? – спросил он.
Она села в постели.
– Сходишь с ума? Кто тебе такое сказал?
– Никто. Скажи, ты так думаешь?
– Что за нелепица? Кто забивает тебе этим голову? Карлайл?
– Нет. Просто иногда я не понимаю, что со мной происходит.
– Ты ошибаешься, – возразила Грета. – Мы оба прекрасно знаем, что происходит. Внутри тебя живет Лили. В душе ты – хорошенькая молодая женщина по имени Лили, вот и все. Безумие тут вовсе ни при чем.
– Я лишь хочу знать, что ты обо мне думаешь.
– Я думаю, что ты самый храбрый человек на свете, – сказала Грета. – А теперь спи. – Она плотнее сжала пальцы, прядь ее волос пощекотала ему шею, колено отодвинулось.
Минула неделя. Эйнар провел день за уборкой в студии: заворачивал в ткань свои старые картины и складывал в угол, радуясь, что убирает их с глаз долой. Он с удовольствием писал фоны на полотнах Греты и совсем не скучал по собственному творчеству. Порой, размышляя о своей оборванной карьере, он чувствовал себя так, словно наконец избавился от тягостной повинности, а когда думал о множестве написанных им картин – бесчисленных темных болотах и хмурых вересковых пустошах, – не чувствовал совсем ничего. Все эти миниатюрные пейзажи писал кто-то другой, убеждал он себя. Как он там говорил студентам в Королевской академии? Если можете не писать, не пишите; жить будет куда проще.
Эйнар спал подолгу и просыпался разбитым. Каждое утро он обещал себе провести этот день Эйнаром, но, открывая платяной шкаф, как будто бы натыкался на вещи с чердака, принадлежащие кому-то из предков.
Чаще всего из ванной выходила Лили. Она садилась на стул в мастерской Греты, сутулила плечи и теребила концы шали на коленях или поворачивалась спиной к Грете, занятой другим портретом, и глядела через окно на улицу, высматривая Ханса либо Карлайла.
В следующий раз Карлайл предложил доктора Бюсона, ординатора психиатрической клиники в Отёйе.
– Откуда ты о нем узнал? – спросил Эйнар шурина, который за полтора месяца освоился в Париже лучше, чем Эйнар за три года. Карлайл уже пустил в ход вторую пачку визиток и принимал приглашения провести выходные в Версале и Сен-Мало[68]. Портной из ателье на улице Мира[69] на память знал размеры его сорочек.
Они ехали к доктору Бюсону, и подошвы Эйнара вновь ощущали жар двигателя сквозь металлический пол салона.
– Ханс порекомендовал, – ответил Карлайл.
– Ханс?
– Да. Я позвонил ему и сказал, что моему приятелю нужна консультация доктора. Я не сказал кому.
– Но что, если он…
– Этого не будет, – заверил Карлайл. – А если и догадается, что с того? Он же твой старинный друг, верно? – Теперь, когда ветер развевал его светлые волосы, Карлайл выглядел не кем иным, как близнецом Греты. – Ханс спрашивал о тебе, – продолжал он, заправив непослушные пряди за уши. – Он знает, что с тобой творится неладное. Сказал, что как-то видел тебя на набережной Лувра[70], ты шел к Сене и он с трудом тебя узнал. – Карлайл возился с щеткой стеклоочистителя, и Эйнар ждал, что она вот-вот опять соскочит со своего стерженька. – Ты его не заметил. Он окликнул тебя по имени, но ты просто прошел мимо.
Эйнар не верил своим ушам.
– Мимо Ханса? – Он увидел в ветровом стекле собственный смутный силуэт, как будто в автомобиле находился лишь его призрак.
– Тебе следует с ним поговорить, – донеслись до Эйнара слова Карлайла. – Он поймет.
Доктор Бюсон, на вид примерно одних лет с Эйнаром, переехал в Париж из Женевы. У него были черные, торчащие на макушке волосы, худощавое лицо и длинный нос. При разговоре он постоянно отворачивал голову влево, точно решал, сделать ли следующую фразу утверждением или вопросом. Бюсон принял их в небольшом белом помещении, где стояло кресло с откидной спинкой, над которым нависал серебристый купол смотровой лампы. Рядом находилась тележка на колесиках, накрытая зеленой тканью. На ткани веером была разложена дюжина ножниц разных размеров. На стене висело схематичное изображение человеческого мозга.
На этот раз Карлайл остался в кабинете. В его присутствии Эйнар чувствовал себя неловко, словно Карлайл был его отцом, который отвечал за него на вопросы и сам задавал их врачу. Сидя рядом с ним, Эйнар не мог вымолвить ни слова. Окно выходило во двор, потемневший от дождя, и Эйнар смотрел через стекло на двух медсестер, торопливо семенивших по брусчатке.
Доктор Бюсон принялся рассказывать, как лечит людей со спутанным чувством самовосприятия.
– Как правило, они хотят обрести покой в жизни, и это означает выбор.
Карлайл делал пометки в блокноте, и Эйнар вдруг оценил тот факт, что его шурин приехал из Калифорнии и занялся им, точно самым важным проектом, хотя, конечно, не обязан был тратить свое время. Карлайлу не было необходимости пытаться его понять. Во дворе медсестра поскользнулась на мокрых камнях, а когда ее спутница помогла ей подняться, показала окровавленную ладонь.
– Я считаю, те, кто ко мне приходит, в некотором смысле счастливчики, – сказал доктор Бюсон. Он сидел на стальной табуретке, высота которой регулировалась вращением. Из-под врачебного халата виднелись черные брюки и черные шелковые носки. – Почему счастливчики? Потому что я спрашиваю их: «Кем вы предпочитаете быть?» И они выбирают. Это нелегко, и все же разве всем нам не хотелось бы услышать вопрос, кем мы предпочитаем быть? Не хотелось бы самую чуточку?
– Разумеется, – кивнул Карлайл, продолжая строчить в блокноте.
Эйнар подумал: хорошо, что есть Карлайл, который возит его по разным врачам, берется за руль после каждого неудачного визита и говорит: «Не переживай. Мы найдем тебе доктора». Эйнар немного успокоился и стал дышать ровнее. Жаль только, что помогает ему не Грета.
– И тогда я провожу свою процедуру, – продолжал доктор Бюсон. – Операция довольно новая и вызывает у меня огромный энтузиазм, так как дает весьма многообещающие результаты.
– В чем она заключается? – спросил Эйнар.
– Не хочу вас излишне волновать, поскольку описание звучит более пугающе, чем сама процедура. Это легкое хирургическое вмешательство, которое применяется на пациентах с поведенческими расстройствами. Никакое другое лечение не дает столь действенного эффекта.