– Думаете, мне оно поможет?
– Уверен, – кивнул доктор Бюсон. – Операция называется лоботомия.
– И что она из себя представляет? – спросил Эйнар.
– Несложную хирургическую манипуляцию для разделения нервных путей в передней части мозга.
– Операция на головном мозге?
– Да, но совсем простая. Вскрывать черепную коробку не требуется. Да-да, в этом вся прелесть. Все, что необходимо, – просверлить несколько отверстий вот здесь и здесь. – Доктор коснулся висков и переносицы Эйнара. – Через эти отверстия я частично перережу нервные волокна – те, что отвечают за особенности вашей личности.
– Но откуда вам известно, какие именно волокна отвечают за мое поведение?
– О, это мое недавнее открытие. Вы не читали обо мне в газетах?
– Вашу клинику нам посоветовал знакомый, – вмешался Карлайл.
– Должно быть, он читал статьи. В прессе много говорилось об этом.
– Это не опасно? – наконец задал вопрос Карлайл.
– Не опаснее многих других операций. Звучит радикально, понимаю, но ко мне приходил пациент, считавший, что у него внутри живут не двое, а сразу пять разных людей, и я залез к нему в мозг и вылечил его.
– Как он сейчас себя чувствует? – осведомился Эйнар.
– Живет с матерью. Стал очень тихим, но счастливым. Это она привела его ко мне, мать.
– А как все будет происходить?
– Я положу вас в больницу и подготовлю к операции. Важно, чтобы вы находились в хорошем физическом состоянии, чтобы ваше тело окрепло. Вы ляжете в клинику и пройдете укрепляющую терапию. Это не займет много времени. Потом вы просто будете отдыхать. Сама операция длится каких-то пару часов. Выписываться можно примерно через две недели.
– И как мне жить дальше?
– Гм, я полагал, вы с этим уже определились. – Доктор Бюсон вытянул ногу, задев металлические колесики тележки. – До операции вам следует уладить кое-какие вопросы. После нее вы уже не будете прежним.
– Все на самом деле так просто? – уточнил Карлайл.
– В общем, да.
– И все-таки кем я стану после вашей операции? – спросил Эйнар.
– Этого мы пока предсказать не можем, – ответил доктор. – Увидим, что получится.
Снаружи доносился стук деревянных башмаков о булыжники. Усилившийся дождь барабанил по подоконнику. Доктор Бюсон покрутился на своем вращающемся табурете. Карлайл продолжал писать в блокнот. Через окно Эйнар увидел, как в дверном проеме с овальным окошечком наверху появилась медсестра, недавно поскользнувшаяся во дворе. У нее была забинтована кисть, она о чем-то посмеялась со своей спутницей, и обе девушки – молоденькие, не старше двадцати, и, скорее всего, не медсестры, а простые санитарки, – перебежали через двор к другой двери с овальным окошком наверху, мокрым от дождя и горевшим ярким золотистым светом.
Глава восемнадцатая
На вторую встречу с доктором Больком ранней осенью 1929 года Грета принесла целый список вопросов, записанных в блокнот с алюминиевой спиралью. Париж сделался серым, деревья сбрасывали листву. Выходя на улицу, женщины торопливо натягивали перчатки, а мужчины ходили, втянув голову в плечи.
Встреча состоялась в кафе на улице Святого Антония[71], за столиком у окна, через которое Грета могла видеть людей, появлявшихся из чрева метро и хмуривших лица от непогоды. Профессор Больк дожидался ее, уже осушив крохотную чашку эспрессо, явно недовольный опозданием. Грета начала извиняться – срочный заказ, телефонный звонок, – в то время как профессор сидел с каменным лицом и чистил ноготь большого пальца маленьким стальным ножиком.
Грета сочла его привлекательным – удлиненное лицо, подбородок с ямочкой, напоминавшей углубление на донышке яблока. Колени доктора не умещались под столиком – круглым, исцарапанным и шершавым, как шиферная плитка. Мраморную столешницу окружал резной медный бортик, который больно врезался во внутреннюю сторону рук Греты, когда она склонялась поближе к профессору, чтобы их не услышали.
– Я могу помочь вашему мужу, – сказал Больк.
У его ног стоял портфель с золотым замком и круглыми ручками. Грета представила, как он появляется на пороге каситы с этим своим черным портфелем и проводит несколько часов наедине с Эйнаром. Нет, все не может быть так просто, возразила она самой себе, пускай даже ей этого очень хотелось, как некогда хотелось, чтобы мазь с мятным маслом излечила больную ногу Карлайла или чтобы солнечный свет выгнал хворь из костей Тедди Кросса.
– Но вашем мужем он уже не будет. – Профессор открыл портфель и извлек из него книгу в зеленой обложке с мраморным узором; ее корешок выглядел облезлым, как сиденье старого кресла.
Найдя нужную страницу, профессор поднял глаза на Грету. Когда их взгляды встретились, она испытала такое чувство, будто в груди взмахнула крыльями птица, выпущенная из клетки. На странице было схематично изображено человеческое тело – скелет и внутренние органы, густо отмеченные параллельными и пересекающимися линиями, заставившими Грету вспомнить карту «Париж и окрестности» из бедекера, которым Карлайл пользовался в первые недели по приезде. На рисунке представлен среднестатистический взрослый мужчина, пояснил профессор Больк; руки мужчины были разведены в стороны, гениталии напоминали гроздь винограда на ветке. Замусоленная страница была испещрена карандашными пометками.
– Как видите, – продолжал профессор, – мужской таз – это полость. Половые органы находятся снаружи. Внутри тазовой полости расположен только кишечник, петли которого подвижны.
Грета заказала вторую чашку кофе; ей вдруг захотелось апельсинов, выложенных на блюде четвертинками; она почему-то вспомнила Пасадену.
– Меня крайне интересует тазовая полость вашего мужа, – сказал Больк.
Грета сочла это высказывание странным, хотя профессор ей нравился, особенно после того как рассказал о своем профессиональном опыте. Он учился в Вене и Берлине, а также стажировался в госпитале «Шарите»[72], где был одним из немногих, прошедших специализацию одновременно по хирургии и психологии. Во время войны, будучи молодым хирургом, у которого продолжали расти ноги, а голос еще не перешел во взрослый бас, он произвел более пятисот ампутаций – это с учетом всех пальцев, отрезанных в попытке сохранить кисть, искалеченную гранатой, взорвавшейся раньше, чем обещал командир. Больк оперировал в палатках, где брезент, закрывавший вход, взметало взрывной волной; отпиливал ногу, но спасал жизнь, и все это при свете спички. Санитары подносили на деревянных носилках раненых с развороченными внутренностями, укладывая очередной полутруп на операционный стол, еще мокрый от крови предыдущего бойца. Впервые получив пациента, чей живот являл собой разверстую яму, откуда выглядывали кишки, Больк растерялся, однако молодой солдат умирал и, закатив глаза, хрипло молил о помощи. Баллоны с анестезирующим газом были почти пусты – дать несчастному полноценный наркоз доктор не мог. Вместо этого Больк накрыл лицо солдата марлевой салфеткой и взялся за работу. Была зима, град молотил по брезентовой крыше палатки, фонари постоянно гасли, трупы складывали штабелями, и Больк решил: если сохранить основные внутренние органы – печень и почки, в сущности, не пострадали, – то, возможно, паренек выживет, пусть даже никогда не будет нормально испражняться. Кровь пропитала рукава Болька, и целый час он не снимал салфетку с лица солдата – хотя от боли тот и лишился сознания, видеть, как его веки затрепещут в агонии, было бы невыносимо. Он аккуратно шил, почти ничего не видя. В отрочестве Больк свежевал свиней, и внутренности солдата на ощупь ничем не отличались от свиных: теплые, скользкие и плотные; сунуть в них руку— все равно что в мясное рагу.
Сгущалась ночь. Обстрел прекратился, однако ледяной дождь лил только сильнее. Больк принялся накрывать рану кожей. Помимо него в палатке была медсестра в окровавленном фартуке – фройляйн Шеперс, чей пациент только что фонтаном выблевал на нее собственные внутренности и умер. Потратив не больше половины минуты на то, чтобы вытереть лицо, она присоединилась к доктору Больку. Вдвоем они растянули кожу солдата от грудины до нижней части живота, где висели ее остатки. Фройляйн Шеперс прижимала лоскутья друг к другу, а Больк сшивал их толстой, как шнурок, нитью, туго натягивая кожу, – так же туго был натянут брезент на сиденьях раскладных стульев в палатке с печкой и дымоходом, служившей походной столовой.
Молодой солдат выжил после операции – по крайней мере, он был жив, когда его укладывали в грузовую санитарную повозку, оборудованную полками для пациентов, напомнившими Больку хлебные грузовики, что каждый день сновали вокруг Жандарменмаркт[73] и развозили по лавкам хлеб – его пищу в бытность бедным студентом-медиком, мечтавшим стать врачом, слава о котором будет греметь по всей Германии.
– Пятьсот частей тела и пятьсот жизней, – сказал профессор Больк Грете в кафе на улице Святого Антония. – Говорят, я спас пять сотен жизней, хотя наверняка утверждать не берусь.
Палая листва облепила верхнюю ступеньку перед входом в метро, и многие люди поскальзывались на ней, хоть и успевали вовремя схватиться за позеленевшие латунные перила. Тем не менее Грета продолжала смотреть, ожидая, когда кто-нибудь упадет, оцарапает руку или получит травму посерьезнее. Не то чтобы хотела увидеть, просто знала, что это произойдет.
– Когда я могу встретиться с вашем мужем? – спросил Больк.
Грета представила Эйнара на лестнице Королевской академии изящных искусств; даже в те годы – боже правый, он ведь уже тогда носил профессорское звание! – он выглядел мальчиком, только-только приблизившимся к порогу юности, как будто бы они оба знали, что утром, в ванной, он поднимет руку и обнаружит под мышкой первые золотисто-коричневые волоски. Грета понимала, что с физиологической точки зрения с ним всегда было что-то не так. Но имело ли эт