Она думала обо всем этом той весной, когда управлялась с апельсиновыми рощами в отсутствие отца. Она объезжала территорию на автомобиле с опускающимся лобовым стеклом, который исправно преодолевал бездорожье; присматривала за рабочими, в основном мальчишками-подростками из Текате и Тусона, нанятыми, чтобы восполнить нехватку рук. Под деревом с преждевременно осыпавшимися плодами она обнаружила червей, копошащихся в земляном коме, и это зрелище вернуло ее мысли к Тедди и его кашлю. Уже почти год его легкие извергали мокроту, а по ночам простыни насквозь промокали от пота, такого холодного, что в первый раз Грета решила, будто он пролил на постель стакан воды. Когда у него начался этот кашель, зловеще подкатывающий к горлу, словно шар из битого стекла, она предложила ему показаться врачу. Во время каждого приступа Грета хваталась за телефонную трубку, намереваясь звонить доктору Ричардсону, яйцеголовому выходцу из Северной Каролины, но Тедди упирался:
– Не нужен мне никакой доктор, со мной все в порядке.
– Ладно, – отвечала Грета и клала телефонную трубку на место, а потом, дождавшись, когда он уйдет из дома, все-таки звонила врачу.
Как только он принимался кашлять, прижимая ко рту платок (который Грета теперь сама проглаживала чугунным утюгом), она краем глаза поглядывала, не появилось ли чего на ткани. Если платок оставался чистым, она мысленно вздыхала от облегчения, но порой кашель был влажным, и из горла Тедди вылетала вязкая беловатая жидкость. А потом все чаще и чаще он начал харкать сгустками крови. Поскольку все его белье, в том числе носовые платки, Грета стирала сама, не доверяя это занятие Акико, она видела, как много выходит этой крови. Каждый день она меняла простыни, а платки – и порой рубашки – Тедди замачивала в жавелевой воде, и тогда от едкого запаха хлорки у нее щипало в носу и резало глаза. Пятна отходили плохо, и Грета до мяса сдирала кожу на пальцах, пытаясь отмыть платки, напоминавшие ей кусочки ветоши, которыми она подтирала лишнюю краску во время занятий живописью – теперь, после переезда в Пасадену, полностью заброшенных. Тем не менее, как только она снимала трубку, Тедди упрямо говорил:
– Ради всего святого, не звони доктору, я же не болен!
Раз-другой ей все же удалось вызвать доктора Ричардсона в каситу. Тедди принимал его на спальной веранде, не трудясь откинуть со лба падавшие на глаза волосы.
– Вы же знаете, какими бывают жены, – говорил он. – Вечно беспокоятся по пустякам. Ей-богу, док, со мной все в порядке.
– Тогда откуда у тебя кашель? – вмешивалась Грета.
– Ерунда, типичная зараза всех фермеров. Если бы ты выросла среди полей, ты бы тоже кашляла, – со смехом утверждал Тедди, вызывая улыбку и у доктора, и у Греты, хотя в поведении мужа она не находила ничего смешного.
– Полагаю, ничего серьезного, – высказывался доктор Ричардсон. – И все-таки я бы хотел вас осмотреть, если вы не против.
– Вообще-то против.
Пол на веранде был выложен плиткой, которую Тедди собственноручно изготовил в своей мастерской, янтарно-оранжевой, залитой черной цементной смесью. Зимой плитка так холодила ноги, что на полу невозможно было стоять даже в носках.
– Ну, тогда звоните, если станет хуже. – Доктор Ричардсон защелкивал замок своего портфеля и удалялся.
И Грета, которая больше всего мечтала быть хорошей женой и вовсе не хотела, чтобы муж в компании приятелей посмеивался над тем, какой ревнивой, вздорной и докучливой стала его жена, закладывала пряди волос за уши и говорила:
– Ладно, если Ричардсон тебе не нужен, тогда уж, будь добр, позаботься о себе как следует.
Та весна – весна 1918 года – запомнилась ей как самая зеленая, потому, что окна палаты в лечебнице, куда положили Тедди, выходили и на каньон Арройо-Секо, и на горы Сан-Габриэль. Пока Тедди спал, Грета сидела в кресле у окна и любовалась зеленью. Лечебница, расположенная на краю утеса, занимала рыжевато-коричневое оштукатуренное здание с колокольней, нависающей над сухим руслом. Лечебницу окружала тропинка, обрамленная розовыми кустами. Палаты имели форму ромба; окна с поворотными ручками выходили на юг и на север. У Тедди была белая металлическая кровать, и каждое утро санитарка, приходившая в палату, пересаживала его в кресло-качалку, а полосатый бело-синий матрас скатывала в рулон и укладывала в изножье кровати, где он лежал на голых пружинах, точно гигантская конфета-тянучка.
Тедди провел в лечебнице большую часть зимы, но состояние его не улучшалось, а напротив, с каждой неделей только ухудшалось. Щеки запали, в уголках глаз скапливалась слизь, похожая на свернувшееся молоко. По утрам, приходя к мужу, Грета первым делом протирала ему глаза краешком юбки, затем расчесывала волосы, от которых осталось лишь несколько бесцветных прядей. В иные утра лихорадка терзала его так сильно, что лоб покрывался испариной, однако Тедди до крайности ослабел и не мог даже поднять руку, чтобы утереть пот. Не раз Грета обнаруживала его в кресле-качалке таким: у окна, под солнцем, плавящимся от жара из-за высокой температуры и теплого фланелевого халата с поясом, который санитарка завязывала на его тощем животе. По его искаженному, задранному вверх лицу Грета понимала, что он пытался провести рукавом халата по лбу; капли пота катились по подбородку Тедди, как будто он попал под ливень. Но уже наступил март, зимние дожди прекратились, и вся Пасадена была нефритово-зеленой; вместо того чтобы вытравить туберкулез из легких и костей Тедди, яркий солнечный свет лишь разжигал внутри него огонь, так что еще до десяти утра и первого стакана сока кумквата, полагавшегося ему дважды в день, Тедди терял сознание, не выдержав жара.
К апрелю он все чаще и чаще спал. Грета сидела в кресле-качалке, положив руки на подлокотники, белая обивка которых истерлась до дыр, а Тедди лежал на боку. Время от времени он шевелился во сне, и тогда пружины в кровати скрипели, и Грете казалось, что это стонут его кости, заполненные туберкулезом, как эклер – сливочным кремом. Лечащий врач Тедди, человек по фамилии Хайтауэр, в расстегнутом белом халате поверх дешевого костюма, приходил в палату. Тедди по-прежнему отказывался лечиться у доктора Ричардсона, пользовавшего в Пасадене не только всех Уодов, но и семьи Генриетты, Маргарет и Дотти-Энн.
– Меня вполне устраивает доктор Хайтауэр, – говорил он. – Доктор для важных персон мне ни к чему.
– Какой, к черту, «доктор для важных персон»? – не выдерживала Грета, моментально жалея о том, что повысила голос. Она не собиралась спорить и никак не хотела обидеть мужа, показав, что знает больше него. Такие чувства испытывала Грета, а потому вежливо терпела доктора Хайтауэра во время ежедневных осмотров Тедди. Доктор постоянно торопился и не всегда успевал заполнить историю болезни, которую носил в манильской папке, засунутой под мышку. Это был долговязый мужчина, блондин скандинавского типа с волосами цвета кофе, очень сильно разбавленного молоком. Он перевелся в Пасадену из Чикаго, а кончики отдельных частей его тела – носа, ушей, узловатых пальцев – выглядели как будто отмороженными.
– Как вы себя сегодня чувствуете? – спрашивал доктор Хайтауэр.
– Чуточку лучше, – отвечал Тедди, то ли искренне веря в это, то ли не предполагая иного ответа.
Доктор кивал и что-то отмечал в карте. Грета, извинившись, выходила, чтобы позвонить на плантацию, куда вот-вот должна была прибыть очередная бригада сборщиков апельсинов из Текате. Стоя на сестринском посту и прижимая к уху телефонную трубку, Грета делала второй звонок, доктору Ричардсону, и произносила всего два слова:
– Ему хуже.
Ее мать обычно навещала Тедди ближе к вечеру, когда у него наступал кратковременный «светлый» промежуток. Грета и Тедди сидели молча, пока миссис Уод болтала об открытии пляжного дома на бульваре Дель-Мар или телеграмме от Гретиного отца, который еще вдохновеннее, чем газеты, вещал о близком конце войны. Грета безмолвно надеялась, что ее мать вмешается так, как могла только она: резко отдернет шторы, вытащит Тедди из постели, заставит принять горячую минеральную ванну и поднесет к его губам чашку чая, сдобренного виски. «Ладненько, пора поставить тебя на ноги, – скажет миссис Уод, потерев ладони и заложив за уши выбившиеся пряди волос. – Хватит этого вздора насчет туберкулеза!» – заявит она, то есть Грета втайне на это рассчитывала. Миссис Уод, однако, ничего такого не делала, предоставляя Тедди заботам Греты. Перед уходом она натягивала перчатки, целовала зятя в лоб через медицинскую маску и просто говорила:
– В следующий раз, когда я приду, ты должен сидеть. – После этого она с прищуром смотрела на дочь, а в коридоре снимала маску и произносила: – Грета, ты должна обеспечить ему наилучшее лечение.
– Он не желает видеть Ричардсона.
– Но это совершенно необходимо!
И Грета вновь звонила доктору Ричардсону и сообщала о самочувствии Тедди.
– Я в курсе, – отвечал Ричардсон. – Я общался с доктором Хайтауэром. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что сумею сделать для вашего мужа что-то еще. Нам остается только следить за его состоянием и ждать.
Карлайл, приехавший из Стэнфорда навестить Тедди, отвел Грету в сторонку и сказал:
– Не нравится мне этот Хайтауэр. Откуда он вообще взялся?
Грета начала объяснять, что Хайтауэра назначили лечащим врачом Тедди, но Карлайл ее перебил:
– По-моему, пора звать Ричардсона.
– Я пробовала.
– Могу я чем-то помочь?
Грета помолчала. Тедди по другую сторону двери закашлялся. Взвыли пружины, затем послышался глубокий сипящий вдох.
– Надо подумать, – сказала она. – Да, я уверена, что-то можно сделать, только я должна придумать что.
Карлайл сжал ладонь сестры.
– Ты ведь понимаешь, насколько все серьезно?
– Тедди силен, – сказала она.
Позднее, когда Карлайл уехал, а солнце медленно опустилось за холмы и лиловые тени накрыли каньоны Пасадены, точно одеяла, Грета коснулась холодной руки мужа. Биение пульса на внутренней стороне запястья едва ощущалось, Грета сперва даже решила, будто его нет вовсе. Однако пульс был, слабый и неровный.