Эйнар откинулся на спинку и вновь устремил взгляд на свое отражение. В быстро сгущающихся сумерках оно становилось все более мутным и искаженным, и, когда окончательно стемнело, Эйнар вовсе перестал себя узнавать. Потом отражение исчезло, и за окном не было уже ничего, лишь вдалеке мерцали огоньки свиноферм. Купе погрузилось во мрак.
Написать некролог будет нелегко, подумал Эйнар. Скорее всего, Грета составит черновик и сама отнесет его в редакцию. Может, с этого они и начнут – молодые репортеры из «Национальтиденде» с редеющими светлыми волосами. Они возьмут у Греты черновик и перепишут по-своему, все переврав. Под стук паровозных колес Эйнар представил, как будет начинаться его некролог.
«Он родился на болотах. Девочка с болот родилась мальчиком. Эйнар Вегенер никому не рассказывал о том, что первым его воспоминанием был солнечный луч в дырочке бабушкиного платья, которое она надевала на праздник летнего солнцестояния. Широкие рукава с прорезными отверстиями тянутся к его колыбели, и у него возникает мысль – нет, не мысль, а чувство, – что белое солнечное “ушко” будет с ним всегда, так же как другие жизненно важные элементы: вода, свет, тепло. На нем крестильная рубашечка. Его окружают волны кружев, сотканных тетушками покойной матери, мастерицами-рукодельницами. Кружево длиной ниже пят – позже оно будет напоминать Эйнару ажурные занавески в домах датских аристократов. Подсиненный хлопок спадает на плинтус и стелется по дощатому дубовому полу, который костлявая служанка натерла воском. В особняке Ханса были как раз такие занавески, и баронесса Аксгил недовольно цокала языком – самым тонким из всех, что довелось видеть Эйнару, почти что раздвоенным – всякий раз, когда он, девочка, рожденная мальчиком с болот, до них дотрагивался».
Эту часть из некролога вымарают. В нем также не упомянут, как Эйнар мочился в канал, набравшись «Туборгом» после продажи своего первого полотна. Он был молодым копенгагенцем в твидовых штанах, на поясе собиравшихся в гармошку, с лишней дыркой в ремне, пробитой при помощи молотка и гвоздя. В Королевской академии изящных искусств он обучался за счет стипендии для юношей из сельской местности; никто не ожидал, что он преуспеет в живописи, разве что освоит базовые приемы – композиция, передний план – и вернется на свои болота, где сможет сколько угодно писать крыши муниципальных зданий северной Ютландии и сцены со скандинавским богом Одином. А потом, в тот день ранней весной, когда холодный воздух в легких собирался кристалликами, в Академию заглянул человек в плаще. Картины студентов были развешаны вдоль стен в коридорах и по обе стороны широкой лестницы с белыми перилами, где через несколько лет Грета возьмет голову Эйнара в ладони и влюбится в него. Миниатюрный пейзаж кисти Эйнара, изображавший торфяное болото, висел в рамке, покрытой фальшивым сусальным золотом, – Эйнар потратил на нее все деньги, заработанные участием в медицинских опытах, которые проводились в городской больнице.
Человек в плаще говорил тихо; Академию облетел слух, что это галерист из Парижа. На нем была широкополая шляпа, отделанная полоской кожи; из-под шляпы почти не было видно глаз. Рот обрамляли небольшие светлые усики; легкий запах газетной бумаги тянулся за незнакомцем, точно автомобильный выхлоп. Исполняющий обязанности ректора герр Румп, менее одаренный потомок герра Г. Румпа[80], представился визитеру и провел его по коридорам Академии, серые, не покрытые лаком полы которых были дочиста отмыты сиротками из приюта, в силу малого возраста еще не способными забеременеть. Румп пытался привлечь внимание приезжего к полотнам, созданным его любимыми учениками, кудрявыми барышнями с наливными грудями-яблочками и юношами, чьи ляжки напоминали окорока. Однако человек в плаще, якобы сказавший (хотя этого так никто и не подтвердил): «У меня нюх на таланты», не желал восторгаться выбором Румпа. Он кивнул, глядя на картину с мышью и куском сыра авторства Гертруды Груббе, брови у которой были невероятно желтыми и пушистыми, точно два перышка, оброненные канарейкой. Он также задержался перед жанровой сценой, изображавшей торговку лососем, – ее написал студент по имени Софус Брандес, чьего отца зарезали на пароме, идущем в Россию: убийца не простил ему единственного похотливого взгляда в сторону своей юной невесты. А потом человек в плаще остановился перед небольшим пейзажем Эйнара. Ночь, торфяное болото; дубы и ивы – лишь смутные тени, земля – темная и маслянистая, как нефть. В углу, рядом с валуном, испещренном крапинками слюды, притулился спящий на холоде песик. Только вчера герр Румп обозвал эту картину «слишком темной для датской школы живописи» и потому выделил ей не самое удачное место на стене, возле чулана, где приютские сиротки хранили веники и переодевались в рабочие сарафаны, носить которые их заставлял герр Румп.
– Вот эта хороша, – промолвил незнакомец. Его рука потянулась к внутреннему карману плаща и извлекла оттуда бумажник, сделанный – опять же, по слухам – из крокодильей кожи. – Как зовут художника? – осведомился он.
– Эйнар Вегенер, – сообщил герр Румп, чье лицо постепенно налилось жаром и приобрело яркий цвет желчи.
Человек в плаще заплатил ему сто крон, снял картину со стены, и все в Академии – и герр Румп, и студенты, что подглядывали в дверные щелочки аудиторий, и администраторши в наглухо застегнутых блузках, и приютские сиротки, замыслившие тайный план (позже он провалился) вытолкнуть герра Румпа из окна Академии, и, наконец, Эйнар Вегенер, который стоял ровно на том месте, где позже Грета подарит ему поцелуй, – зажмурились. Ибо сей случай был настолько удивительным, что вся Академия сделала это одновременно: все присутствующие, будь то художники или нет, одновременно зажмурились и покачали головами. Когда же они открыли глаза, окна Академии заливал свет солнца, обогнувшего шпили Копенгагена, а незнакомец в плаще исчез.
В некрологе не напишут про этот день. Как и про тот августовский вечер с Гретой, еще до свадьбы, сразу по окончании войны. Грета, которая вернулась в Копенгаген всего месяц назад, приколола к соломенной шляпке цветки георгинов, явилась в Академию и постучала в дверь его кабинета, а когда он открыл, сказала:
– Идем!
Они не виделись с ее отъезда за океан в самом начале войны.
– Что нового? – спросил Эйнар, и она лишь пожала плечами:
– Здесь или в Калифорнии?
Она повела его на площадь Конгенс-Нюторв[81], где вокруг конной статуи короля Кристиана V бурлил людской поток. У Королевского театра стоял одноногий немецкий солдат; на тротуаре перед ним лежала холщовая фуражка, в которую он собирал подаяние. Грета взяла Эйнара за руку и негромко охнула. Она бросила солдату несколько монет и спросила, как его зовут, однако из-за сильной контузии он не разобрал ее слов.
– Я и не знала, – сказала Грета Эйнару, когда они пошли дальше. – В Калифорнии война казалась такой далекой…
Они срезали путь, пройдя через парк Конгенс-Хаве, где давно пора было подстричь живые изгороди, где ребятишки весело убегали от матерей, а парочки нежились на газонах, расстелив клетчатые пледы и мечтая, чтобы все остальные люди убрались подальше и дали им побыть наедине. Грета не говорила, куда ведет Эйнара, а он предпочитал не спрашивать. День выдался ясным и теплым, окна в домах на Кронпринсессегаде[82] были распахнуты, ажурные летние занавески колыхались на ветру. По дороге проехал грузовой фургон, и Грета взяла Эйнара под руку.
– Молчи, – велела она.
Но у Эйнара колотилось сердце, ведь юная девушка, которая подарила ему поцелуй на ступеньках Академии, вернулась в его жизнь так же быстро, как исчезла из нее пятью годами раньше. За эти пять лет он время от времени вспоминал о ней, как вспоминают тревожный и волнующий сон. Всю войну он представлял ее жизнь в Калифорнии, однако его не оставлял и другой ее образ – Грета летит по коридорам Академии, под мышкой у нее зажаты кисти, и солнечный свет играет на их металлических обоймах. Она была самой энергичной студенткой из всех, что он знал, обожавшей балы и балет, но всегда готовой трудиться, даже если это означало работу до поздней ночи, когда многие выбирали водку и сон. Размышляя об идеальной женщине, Эйнар все чаще и чаще думал о Грете, что была выше и стремительнее всех прочих. Он вспоминал, как однажды, сидя за столом у себя в кабинете, поднял глаза и увидел в окно Грету, перебегавшую дорогу на Конгенс-Нюторв под возмущенные гудки экипажей и авто: серо-голубая юбка, словно плуг, мелькает между решетками и бамперами, водители судорожно жмут на резиновые груши клаксонов, а Грета лишь беспечно отмахивается: «Да ладно вам!» Ее и в самом деле волновало только то, что она считала важным. Достигнув зрелости, Эйнар, который с каждым годом, проведенным у мольберта, делался все более молчаливым, все глубже погружался в одиночество и все сильнее убеждался в том, что он чужд этому миру, начал мысленно составлять портрет идеальной женщины, и ею оказалась Грета.
И вот одним теплым августовским днем она пришла к нему в кабинет и теперь вела его за собой по улицам Копенгагена мимо раскрытых окон на Кронпринсессегаде, откуда доносился визг детворы, с нетерпением ждущей летнего отдыха на Северном море, и тявканье комнатных собачонок, с нетерпением ждущих возможности размять крохотные лапки.
Когда они пришли на ее улицу, Грета сказала:
– Пригнись.
Он не понял, что она имела в виду, но она взяла его за руку, и они двинулись дальше, прячась за припаркованными машинами. Ночью прошел дождь, тротуары еще не высохли, а мокрые покрышки автомобилей, нагретые солнцем, воняли теплой резиной – Эйнар будет вспоминать этот запах, вместе с Карлайлом колеся по Парижу, когда они – они все – решали судьбу Лили. Грета вела его от машины к машине, как будто они укрывались от вражеского огня. Так они миновали целый квартал – тот квартал Копенгагена, где жил герр Янссен, владелец перчаточной фабрики, пожар на котор