ой стал причиной смерти сорока семи работниц, горбившихся за швейными машинками с ножным приводом. Проживала тут и графиня Гаксен, восьмидесятивосьмилетняя обладательница самой большой коллекции чайных чашек в Северной Европе, настолько большой, что даже сама графиня была не прочь в припадке злости разбить одну-другую чашку о стену. Кроме того, здесь обитали супруги Хансен и их дочери-двойняшки, до того белокурые и прекрасные в своей одинаковости, что родители вечно тряслись от страха, как бы дочек не похитили. В конце концов Грета и Эйнар приблизились к белому домику с синей дверью и высаженными в подоконных ящиках геранями, красными, как петушиная кровь, и источающими, даже на расстоянии, густой, горький, слегка непристойный дух. Отец Греты жил в этом доме во время войны, а теперь, когда она закончилась, переезжал обратно в Пасадену.
Спрятавшись за капотом «Лабурдет-Скифа», Грета и Эйнар наблюдали, как грузчики перетаскивают сундуки с крыльца в кузов фургона, подогнанного к дому. Оба ощущали запах герани, упаковочной соломы и пота работников, в эту минуту загружающих в фургон деревянный ящик, в котором находилась Гретина кровать с балдахином.
– Отец уезжает, – сообщила Грета.
– А ты?
– Я остаюсь здесь. Буду жить сама по себе. Видишь?
– Что именно?
– Наконец-то я свободна.
Однако Эйнар этого не видел, по крайней мере тогда. Не осознавал, что Грете, дабы сделаться той, кем она себя видела, требовалось остаться совершенно одной, без родных – в Дании, в Европе. Чтобы она в конце концов могла вздохнуть полной грудью, ее должен был отделять от семьи не только континент, но и океан. В тот момент Эйнар еще не понимал, что это еще одна дерзкая, типично американская черта характера Греты, неуемное желание уехать как можно дальше и устроить все по-своему. Сам он прежде и подумать не смел о чем-то подобном.
Еще одна часть его жизни, которую обойдет стороной некролог в «Национальтиденде». Его авторы даже не будут знать, где рыть. И, как большинство газетчиков, молодые репортеры с редеющими шевелюрами не станут утруждать себя проверкой источника. Время на исходе. Эйнар Вегенер уходит в небытие. Его жизнь сохранится в памяти одной лишь Греты.
В некрологе, которому не суждено быть написанным, далее стоило бы рассказать вот о чем.
Однажды в конце лета Лили проснулась в своей постели в касите, изнемогая от невыносимого зноя. Стоял август. Впервые за все годы супружества Грета и Эйнар решили отказаться от отдыха в Ментоне, в основном из-за его сильно пошатнувшегося здоровья. Кровотечения продолжались, вес таял, глаза западали все глубже. А порой за столом он просто не мог держать голову. Никто не знал, что делать. Никто не знал, чего хотел сам Эйнар. Лили проснулась в то душное утро, когда выхлопные газы фургонов, доставлявших товар в мясную лавку на углу, проникали в спальню через раскрытое окно и оседали на лице частичками копоти.
Лежа в кровати, Лили сомневалась, что сегодня встанет вообще. Утренние часы проходили, а она изучала взглядом лепнину на потолке – белые лепестки, окружавшие основание люстры в центре комнаты.
Потом из гостиной до нее донеслись голоса. Мужской и – тоже мужской. Ханс и Карлайл. Они разговаривали с Гретой, но ее было не слышно, отчего создавалось впечатление, будто мужчины говорят и говорят между собой. Их грубые голоса напоминали Лили трехдневную щетину. Должно быть, она заснула, потому что теперь солнце светило с другой стороны, из-за зеленых медных крыш напротив, где свил гнездо ястреб, а Ханс и Карлайл по-прежнему вели разговор. И вот они уже у ее двери, вот уже вошли в комнату – Лили все чаще задумывалась о том, чтобы врезать замок, но так и не собралась. Она смотрела на них, и ей казалось, будто бы все это не происходит на самом деле, а видится ей в воспоминании. Они сказали: «Давай-ка вставай. – И еще: – Малышка Лили». Ее потянули за руки, и у нее опять возникло чувство, что она вспоминает прошлое. Один из них поднес к ее губам чашку молока, другой через голову надел на нее платье. Они подвели ее к шкафу из мореного ясеня, чтобы выбрать туфли, а потом она вышла на яркое солнце, и ее кожа загорелась огнем, но Ханс и Карлайл это поняли, моментально нашли зонтик, бумажный, с бамбуковыми спицами, и раскрыли его над ней.
Каким-то образом ее привели в сад Тюильри, и там она гуляла, держа обоих мужчин под руки. Они бродили под тополями, среди колышущихся теней, похожих на огромных рыб у самой поверхности моря. Ханс раздобыл три зеленых складных кресла, и они расположились в этих креслах, а мимо бегали дети, прохаживались влюбленные пары, и в ту часть парка, где они сидели, неподалеку от музея Оранжери[83], то и дело заглядывали одинокие мужчины с бегающими глазками. Лили вспомнила последний раз, когда была здесь одна; несколько недель назад она прогуливалась по дорожкам парка, и мимо нее прошли два мальчика, один из которых пробормотал: «Lesbienne»[84]. Мальчики, не старше десяти-одиннадцати лет, были светловолосыми, с нежным детским пушком на щеках, в коротких шортах, не скрывавших гладких голых бедер, и эти самые чудесные маленькие мальчики бросили в ее адрес нечто столь жестокое, несправедливое.
Сидя с Хансом и Карлайлом, Лили задыхалась от жары в платье, которое они для нее выбрали: с коротким рукавом и принтом в ракушку, одно из тех, что висели на съемной квартире в Ментоне. В тот момент она поняла, что ее жизни с Эйнаром пришел конец. Оставался единственный вопрос: будет ли жизнь у Лили? Или все завершится и она обретет покой? Уйдут ли Эйнар и Лили вместе, рука об руку? Их кости лягут на дно болота.
Эйнар знал, что и этого в некрологе не будет. В нем напишут обо всем, кроме той жизни, которую он прожил. Поезд замедлил ход, и Эйнар открыл глаза.
– Дрезден! Подъезжаем к Дрездену! – раздался в коридоре голос проводника.
Глава двадцатая
Грета сидела на бархатной оттоманке. Волосы закрывали ей лицо, у нее на коленях дрожал Эдвард IV. После отъезда Эйнара она не могла заставить себя взяться за работу. Как там Эйнар в Германии? – только и думала Грета, представляя, как он приходит в лабораторию профессора Болька. Ее преследовал образ Лили, заблудившейся на улицах Дрездена, и Эйнара, в страхе съежившегося на смотровом столе. Грета хотела поехать с ним, но он не позволил – сказал, что должен сделать это в одиночку. Она его не понимала. Всего тремя часами позже отходил второй поезд на Дрезден, и Грета купила на него билет. Она появится в женской консультации через полдня после Эйнара, и он уже не сможет воспротивиться. Грета знала: там, в Дрездене, Лили потребуется ее поддержка. Однако, уже пакуя чемоданы и собираясь оставить Эдварда IV на попечение Анны, Грета одернула себя. Эйнар просил ее не приезжать. Она раз за разом прокручивала в голове его слова, вспоминая, как тщательно он их подбирал и с каким трудом они ему дались.
Грета постарела. Глядя в зеркало, она видела тонкие милые морщинки в уголках рта, две линии, напоминавшие вход в пещеру, – ну хорошо, она понимала, что слегка преувеличивает, и тем не менее. Она давно пообещала себе не расстраиваться из-за морщин, и складок, и даже из-за первой седины на висках, похожей на комочки пыли, собранные веником. И все равно расстраивалась, хотя признать это стоило ей значительных усилий. В конце концов она махнула на возраст рукой, а месяцы и годы шли своим чередом, и она все больше вживалась в роль американской художницы, осевшей за границей, тогда как Калифорния отступала все дальше, словно разрушительное землетрясение, предсказанное доктором физических наук под сенью пальм в кампусе Калифорнийского технологического института, уже повергло «Золотой штат» в руины и воды Тихого океана затопили все побережье. Пасадена постепенно растаяла вдали, как пропавший корабль или затонувший остров, и теперь о ней осталась только память.
Разумеется, не считая Карлайла. Осенью он шаркал по тротуарам Парижа, пачкая под дождем штанины. Боль в ноге усиливалась и отступала вместе с тучами, которые приносил ветер с Атлантики. Карлайл и Лили выходили из каситы и раскрывали зонтики; на Лили был розовый прорезиненный плащ, на вид такой тяжелый, что Грета опасалась, как бы Лили под ним не рухнула. Брат и сестра поссорились из-за выбора Эйнаром врача. Карлайл откровенно сказал Грете, что, по его мнению, ее действия только вредят Эйнару.
– В конечном счете он об этом пожалеет, – заключил Карлайл.
Критика больно уязвила Грету. Всю осень она ощущала давление этих слов – и когда Карлайл менял компрессы на лбу Лили, и когда, сидя на кровати, играл с ней в покер, и когда они вдвоем, одевшись потеплее, выбирались в оперу.
– Жаль, что ты не можешь пойти с нами, – на прощание виновато говорила Лили. – Не засиживайся за работой допоздна!
Порой занятия живописью казались Грете тяжким бременем, словно только она одна на всем свете работала, а остальные отдыхали и приятно проводили время, словно она одна несла на своих плечах груз забот, и, если она остановится и опустит голову, их маленький сокровенный мирок взорвется. Она сравнивала себя с Атлантом, державшим на плечах небесный свод, однако сравнение было неверным, ибо она не только держала на себе мир, но сама же его и создала. Во всяком случае, так она считала. Бывали дни, когда она доходила до полного изнеможения и отчаянно хотела об этом кому-нибудь рассказать, но рядом никого не было, поэтому она разговаривала с Эдвардом IV, пока тот уминал порцию куриных шкурок и хрящиков.
Никого, кроме Ханса.
На следующий день после отъезда Эйнара в Германию Ханс пришел навестить Грету. Он только что вышел от цирюльника, и подбритые волосы на задней части шеи неприятно кололись, а кожа покраснела от раздражения. Ханс поделился с Гретой новым замыслом выставки: он хотел договориться с директрисой частной школы для девочек о том, чтобы развесить в школьных коридорах серию портретов Лили. Ханс довольно посмеивался в свою чашку кофе: видимо, ему самому идея очень нравилась.