к капусты. А потом Эйнар остановился перед окном магазинчика, где продавали воздушных змеев. Внутри мужчина в съехавших на кончик носа очках гнул на верстаке деревянные прутья. Со всех сторон его окружали самые разнообразные змеи: в форме бабочки и детской вертушки; змеи-драконы и змеи с крыльями из фольги, похожие на летучих рыб. Был там и змей в виде орла, и маленький черный змей с выпученными желтыми глазами, как у летучей мыши.
Эйнар пришел в кассу «Земперопер»[89] и купил билет на «Фиделио»[90]. Он знал, что опера – место встреч гомосексуалов, и боялся, как бы женщина за стеклом, запотевшим от дыхания, не сочла его одним из них. Однако зеленоглазая кассирша, молодая и симпатичная, не взглянула на Эйнара и лишь осторожно забрала его деньги через полукруглое отверстие в окошечке, точно сомневалась, стоит ли это делать. А он вновь ощутил бесконечную усталость от того, что мир не способен увидеть его тем, кто он есть.
Он преодолел сорок две ступеньки Брюльской террасы[91] с видом на Эльбу и ее правый берег. Вдоль террасы тянулись подстриженные деревья, со стороны реки ее обрамляли чугунные перила, прислонясь к которым, гуляющие обозревали бесконечную дугу Эльбы. От воды дуло, и Эйнар поднял воротник. Лоточник, стоявший тут же, торговал жареными сосисками в булке и яблочным сидром в маленьких стаканчиках. Он протянул Эйнару закуску и налил сидра. Поставив стаканчик на колено, Эйнар откусил кусок обжигающе-горячей сосиски с тугой шкуркой и хрустящим кончиком, после отхлебнул сидра и закрыл глаза.
– Знаете, как это называют? – обратился к нему лоточник.
– Что – это?
– Брюльскую террасу. Ее называют «балконом Европы». – Торговец расплылся в улыбке, продемонстрировав отсутствие нескольких зубов.
Он ждал, пока Эйнар допьет и вернет стаканчик. С террасы открывался вид на противоположный берег и изогнутые башни Японского дворца[92], за которыми высились крыши Нойштадта[93] с их круглыми окошками и особняки в окружении тенистых садов, а далее расстилались просторы всей Саксонии. С террасы казалось, будто весь мир под ногами Эйнара замер в ожидании.
– Сколько с меня? – спросил Эйнар.
– Пятьдесят пфеннигов.
Серые воды реки покрылись рябью. Эйнар отдал лоточнику монету из алюминиевой бронзы. Допив сидр, он вернул стаканчик, и торговец вытер его полой рубашки.
– Что ж, удачи вам, сударь, – сказал лоточник и двинулся дальше, толкая перед собой свою тележку.
Эйнар смотрел ему вслед, смотрел на фасады из желтого камня и покрытые патиной крыши, на величественные здания в стиле рококо, сделавшие Дрезден одним из прекраснейших городов на свете, – Альбертинум[94], увенчанную куполами Фрауэнкирхе[95], сокровищницу «Зеленый свод»[96], элегантную площадь перед оперным театром, – изумительные декорации, на фоне которых удалялся маленький человечек с тележкой, торговец сосисками. Небо над городом было свинцовым, тяжелым от туч. Эйнар замерз и устал; он поднялся, собираясь покинуть Брюльскую террасу, и ему вдруг показалось, будто река внизу уносит его прошлое.
Прошло еще два дня, прежде чем профессор Больк сообщил, что готов встретиться с Эйнаром, и тот вернулся в городскую женскую консультацию ясным утром, когда мокрые мостовые блестели на солнце.
При свете дня больница казалась больше. Это был внушительный особняк с арочными окнами в ряд и часами под стрехой, окруженный небольшим парком, где росли березы, дубы, ивы и остролист.
Фрау Кребс впустила Эйнара внутрь и провела по коридору, пол в котором был из красного дерева, темного и натертого воском. Вдоль коридора тянулись двери. Эйнар поднял глаза и застеснялся собственного любопытства: на ходу он заглядывал в каждую дверь. Комнаты по одну сторону коридора были наполнены солнцем, в каждой у окна стояло по две односпальные кровати, застеленные пуховыми одеялами, пухлыми, как мешки с мукой.
– Девушки сейчас в зимнем саду, – сообщила фрау Кребс. Сзади на ее шее, там, где заканчивались волосы, темнело родимое пятно, чем-то напоминавшее каплю пролитого малинового варенья.
Клиника рассчитана на тридцать шесть коек, поясняла фрау Кребс, шагая впереди Эйнара. Наверху, по ее словам, располагались хирургическое, терапевтическое и гинекологическое отделения, во дворе напротив – она указала рукой – здание с табличкой над входом: «Диагностика».
– Отделение диагностики пристроили недавно, – с гордостью продолжала фрау Кребс. – Там у профессора Болька лаборатория.
Стены квадратного здания покрывала желтая штукатурка, глядя на которую, Эйнар вспомнил – и тут же устыдился этого – оспинку на подбородке Греты.
Первый прием профессора Болька продлился недолго.
– Я виделся с вашей женой, – начал профессор.
Эйнар, истекавший потом в костюме и накрахмаленной рубашке с тесным воротником-бабочкой, уселся на смотровой стол. Фрау Кребс, скрипя черными туфлями, вошла в кабинет и передала профессору медицинскую карту. Очки Болька в тонкой золотой оправе отражали верхний свет и мешали рассмотреть цвет глаз. Выяснилось, что он высок ростом, моложе, чем представлял Эйнар, и у него красиво очерченная линия подбородка. Эйнар понял, почему профессор понравился Грете: у него были такие быстрые руки и такой изящный кадык, что Эйнар оказался почти зачарован птичьим порханием этих рук, которые в конце концов опустились на край стола, где, аккуратно сложенные в трех деревянных ящичках, лежали документы, и движениями этого кадыка в такт словам, подобно неутомимому клюву дятла.
Профессор Больк попросил Эйнара раздеться и встать на весы, затем прижал к его груди холодный кружок стетоскопа.
– Насколько мне известно, вы художник, – произнес он и сразу добавил: – Вы страшно худы, господин Вегенер.
– У меня давно нет аппетита.
– Почему? – Профессор вынул из-за уха карандаш и сделал пометку в карте.
– Не знаю.
– Вы заставляете себя есть? Даже если не голодны?
– Иногда с этим бывают трудности, – сказал Эйнар. Он вспомнил тошноту, преследовавшую его весь прошлый год: он просыпался в залитой солнцем комнате с таким ощущением, будто доктор Хекслер делал ему рентген только вчера. Эйнару вспомнилось и ведро с погнутой ручкой, которое он теперь держал подле кровати и которое Грета опустошала по утрам, причем не позволяла себе ни упреков, ни проявлений жалости, а лишь ласково клала на лоб мужа длинную ладонь.
Стены в смотровой до половины были выложены зеленой плиткой, и в зеркале над рукомойником Эйнар увидел, что его лицо тоже приобрело зеленоватый оттенок. Внезапно ему в голову пришла мысль: должно быть, он самый больной человек в женской консультации Дрездена, поскольку здешние пациентки в основном не страдают от недугов, а скорее испытывают последствия одной-единственной ночи с симпатичным мужчиной, которого больше никогда не увидят.
– Расскажите о своих картинах, – сказал Больк.
– В последнее время я мало пишу.
– И в чем же причина?
– В Лили, – отважился Эйнар. Малышка Лили еще не упоминалась в разговоре, и он гадал, что именно профессору о ней известно, слыхал ли Больк о миловидной девушке с шеей-стебельком, той, что пытается выбраться из высохшей, больной оболочки Эйнара.
– Жена говорила вам о моих планах насчет вас?
Ни кафель на стенах, ни резкий верхний свет не отбрасывали на лицо профессора оливковую тень, его кожа имела свежий оттенок сдобного теста. Выходит, позеленел только Эйнар? Кончиками пальцев он дотронулся до скул: лицо вспотело.
– Она рассказывала, что я намерен предпринять?
Эйнар кивнул.
– Она сказала, что вы сделаете из меня Лили, раз и навсегда. – Но это были не все ее слова. Еще Грета сказала: «Это то, что нужно, Эйнар. Наш единственный шанс».
– Поужинаете сегодня со мной в «Бельведере»? – предложил профессор. – Знаете, где это? На другом берегу Эльбы, у Брюльской террасы.
– Да, знаю.
Профессор положил руку, ладонь которой оказалась на удивление влажной, на плечо Эйнара и промолвил:
– Эйнар, послушайте меня, пожалуйста. Я вас понимаю. Я понимаю, чего вы хотите.
Они встретились за ужином в «Бельведере». Зал ресторана был отделан в белом и золотом цветах; снаружи, со стороны колоннады, вечерний туман превращался в густую синеву, окутывающую Эльбу и далекие шпили Лошвица. У каждой стойки официанта стояла кадка с пальмой. Оркестр на эстраде играл увертюры Вагнера.
Официант во фраке принес шампанское в серебряном ведерке со льдом.
– Мы не празднуем, – уточнил профессор, когда официант вытащил из бутылки грибовидную корковую пробку. Над той частью зала, где они сидели, разнеслось отчетливое хлоп! – и дамы за соседними столиками повернули в их сторону шеи, спрятанные в зимний бархат.
– А возможно, стоило бы, – заметил Эйнар, и его голос слился с негромким звяканьем плоских ножей для рыбы, поданных официантом. Эйнар подумал о Лили, которую хотел отправить в ресторан вместо себя.
Вооружившись ножом, профессор Больк разделал форель на своей тарелке. Эйнар оглядел лезвие, подцепил тонкую рыбную кожицу и обнажил розовую мякоть.
– Признаться, когда я впервые встретил кого-то вроде вас, то слегка растерялся, – сказал Больк. – Поначалу я думал, что с этим ничего нельзя поделать.
Эйнар чуть не ахнул от изумления.
– Вы встречали таких, как я?
– Грета не рассказывала вам о моем опыте лечения другого мужчины, – профессор вытянул шею над тарелкой, – в такой же ситуации, как ваша?
– Нет, – покачал головой Эйнар, – ничего такого она мне не говорила.
– Был один человек, которому я хотел помочь, – сказал профессор Больк, – но он сбежал как раз перед тем, когда я был готов приступить к делу. Испугался пройти всё до конца. И я его понимаю.