порции нуги, и Йохен, тогда еще семнадцатилетний мальчишка, сдвинул кепку на затылок и заявил: «Не будет сегодня нуги. Скажи этому придурку, лучше пусть топает домой и попросит у жены прощения». И сердце Урсулы было покорено.
Остальное Лили могла представить и сама: первый поцелуй в подсобке, аккуратное подталкивание к резервуару стального чана; страсть посреди глухой ночи, когда вся кондитерская погружена в сон и лопасти месильного рычага замерли без движения; стоны любви.
Как печально, думала Лили, сидя на металлическом стуле и глядя, как послеобеденное солнце золотит Эльбу. Всего за пять дней она и Урсула подружились. Несмотря на нынешнее положение Урсулы, Лили мечтала, чтобы нечто подобное произошло и с ней. Да, говорила она себе, со мной будет так же: любовь с первого взгляда, неодолимая страсть, сожаление.
На следующее утро в дверях ее палаты появился профессор Больк.
– Пожалуйста, сегодня не ешьте, – сказал он. – Даже сливки в чай не добавляйте. Не ешьте совсем ничего. – После паузы он добавил: – Завтра.
– Это точно? – спросила Лили. – Вы не передумаете?
– Хирургический амфитеатр заказан. Смены медсестер расписаны. Вы набрали вес. Да, все точно. Завтра – ваш день, Лили. – С этими словами профессор вышел.
Она отправилась на завтрак в столовую с арочными окнами и полом из соснового паркета. На длинном пристенном столе стояли тарелки с мясным рулетом, корзины, полные булочек с тмином, и большой кофейник. Лили взяла кофе и в одиночестве устроилась за столиком в углу. Столовым ножом вскрыла тонкий голубой конверт и развернула письмо от Греты.
Дорогая Лили,
нравится ли тебе Дрезден? А профессор Больк, с которым, очевидно, ты уже встретилась? У него солидная репутация, он почти знаменит, ну, а теперь уж наверняка прославится.
В Париже ничего нового. После твоего отъезда моя работа почти встала. Ты – идеальный объект для живописи, и, когда тебя нет, найти подобную красоту весьма затруднительно. Вчера заходил Ханс. Его тревожит ситуация на рынке произведений искусства. По его словам, у людей нет денег, и не только в Париже, а во всей Европе. Правда, меня это не касается. И никогда не касалось, сама знаешь. Я сказала ему об этом, а он ответил, что мне, дескать, легко говорить, ведь нам с Эйнаром всегда найдется что продать. Не знаю, почему он так сказал, хотя, думаю, в этом была бы доля правды, если бы Эйнар продолжал писать. Лили, не думала ли ты заняться живописью? Мне кажется, тебе стоит купить небольшой набор акварельных красок и альбом, чтобы коротать время, которое там у вас, надо полагать, тянется медленно. Что ни говори, а Дрезден – это далеко не Париж.
Надеюсь, ты не испытываешь неудобств. Вот что тревожит меня больше всего. Жаль, что ты не позволила мне поехать с тобой, но я тебя понимаю. Есть вещи, с которыми нужно справляться в одиночку. Лили, скажи, ты когда-нибудь представляла, как будешь жить после того, как все это закончится? Свобода! Вот как я это вижу. А ты? Хочется верить, что тоже, потому что для тебя это так и должно быть. Для меня уж точно.
Напиши мне, как только сможешь. Мы с Эдвардом IV страшно по тебе скучаем. Он спит на твоей тахте. Что до меня, то я вообще почти не сплю.
Если я понадоблюсь, только скажи. Приеду немедля.
С любовью,
Лили вспомнила жизнь в касите. Бывшая мастерская Эйнара – чисто, опрятно, все его вещи нетронуты; утренний свет, льющийся в студию Греты; обитая бархатом оттоманка, продавленная под немалым весом Карлайла; Грета в рабочем халате, местами затвердевшем от пятен краски; ее волосы струятся по спине, словно потоки талой воды; Ханс сигналит клаксоном с улицы, зовет Лили по имени… Ей захотелось сбежать вниз, но сейчас это было невозможно.
После обеда она снова встретилась с Урсулой, разрумянившейся от торопливого спуска по лестнице.
– Письмо от него! – помахала она конвертом. – От Йохена!
– Как он узнал, где ты?
– Я ему написала. Ничего не могла с собой поделать. Не выдержала и написала ему, что очень сильно его люблю и что еще не поздно. – Волосы Урсулы были собраны в хвост, и сегодня она выглядела еще более юной, а на пухлых щечках виднелись двойные ямочки. – Как по-твоему, что он мне ответил?
– Прочти и узнаешь, – сказала Лили.
Урсула вскрыла конверт и пробежала глазами по строчкам. Улыбка на ее лице начала почти неуловимо таять, и к тому времени, когда она перевернула страницу, ее губы уже были горько поджаты. Потом она провела тыльной стороной руки под носом и сказала:
– Возможно, он приедет меня навестить. Если накопит денег и выпросит день в кондитерской.
– Ты хочешь, чтобы он приехал?
– Да, – кивнула Урсула и прибавила: – Но мне лучше не питать особых надежд. Вырваться из кондитерской нелегко. Но он говорит, если выкроит время, то обязательно приедет.
Несколько минут они молчали, затем Урсула кашлянула и произнесла:
– Как я понимаю, тебе предстоит операция.
– Да, – сказала Лили и стряхнула с юбки прилипшую ворсинку.
– А что именно будут делать? Ты поправишься? Останешься такой же, как сейчас?
– Я буду лучше, – ответила Лили. – Профессор Больк сделает меня лучше.
– Ох, этот жуткий Больк. Надеюсь, он не сотворит с тобой ничего плохого. Больк – Острый Нож, вот как его называют. Он всегда готов разрезать девушку своим скальпелем.
На секунду Лили испугалась.
– Прости, – сказала Урсула. – Я ничего такого не имела в виду. Просто девчонки сплетничают, а сами толком ничего не знают.
– Все нормально, – успокоила ее Лили.
Позже, вернувшись в палату, она стала готовиться ко сну. Фрау Кребс дала ей маленькую белую пилюлю. «Чтобы крепче спалось», – пояснила фрау Кребс, кусая губу. Лили умылась под рукомойником, рядом с которым висело розовое полотенце. Макияж – пудра приглушенного персикового оттенка, розовая помада, коричневый воск для бровей – стекал в раковину вместе с водой. Когда Лили подносила к лицу карандаш с восковым грифелем, в груди возникало странное ощущение чего-то забытого и переживаемого заново. Эйнар был художником, так, может, этот нервный трепет под ребрами – отголосок того чувства, которое испытывал он, когда влажный кончик кисти делал первый мазок на шероховатой поверхности чистого холста? Лили вздрогнула: к горлу подкатил ком – нечто похожее на сожаление, – и ей пришлось, пересилив себя, сглотнуть, чтобы удержать в желудке снотворное.
Наутро она чувствовала себя сонной и разбитой. Стук в дверь. Медсестра с заколотыми наверх волосами вытаскивает Лили из-под простыней. Возле кровати уже ждет каталка, от которой пахнет сталью и спиртом. В дверях смутно белеет лицо профессора Болька; профессор спрашивает: «Она в порядке? Нужно удостовериться, что с ней все в порядке». Больше ничего Лили не запомнилось. Она знала, что час совсем ранний – каталка повезла ее по коридору еще до того, как солнце взошло над рапсовыми полями к востоку от Дрездена; знала, что распашные двери с круглыми окошечками закрылись за ней прежде, чем рассветные лучи коснулись краеугольных камней Брюльской террасы, откуда она смотрела на Эльбу, город и всю Европу и где она пообещала себе больше никогда не оглядываться.
Проснувшись, она увидела окно, занавешенное желтой войлочной шторой. Напротив стоял одностворчатый шкаф с зеркалом и ключиком на шнурке, украшенном голубой кисточкой. Сперва ей показалось, что это шкаф из мореного ясеня, а потом она вспомнила – хотя произошло это и не с ней – тот день, когда отец Эйнара обнаружил сына в желтом шарфе, повязанном на голове, перед ящиком материного шкафа.
Она лежала в кровати с изножьем из гнутых стальных трубок и смотрела на окружающее ее пространство через эти трубки, словно через зарешеченное окно. Комната была оклеена обоями с узором из красно-розовых бутоньерок. В углу стоял стул, на него было накинуто одеяло. Подле кровати – стол красного дерева, накрытый кружевной салфеткой, и на нем – горшочек с фиалками. В столе имелся ящик, и она подумала, что там, должно быть, сложены ее вещи. На полу лежал ковер цвета пыли, местами вытертый до залысин.
Она попыталась приподняться, но тело посередине прорезала сильная боль, и она откинулась обратно на подушку, жесткую, в колючих перьях. Глаза закатились, свет померк. Она вспомнила о Грете – не здесь ли Грета, не в том ли углу напротив окна, в который она хотела бы посмотреть, но не может повернуть голову? Лили не знала, что с ней случилось, – хлороформ еще наполнял ее ноздри, и соображала она с трудом. Знала лишь, что больна, и поначалу решила, будто ей десять лет, у нее разрыв аппендикса, она лежит в провинциальной ютландской больнице, и скоро, сжимая в руке букетик цветов дикой моркови, в дверях появится Ханс. Однако этого быть не могло, поскольку Лили одновременно думала и о Грете, жене Эйнара. Осознав это, она спросила себя, едва ли не вслух: где Эйнар?
Теперь она думала обо всех сразу: о Грете, Хансе и Карлайле, чей ровный, уверенный голос помогал все уладить; о напуганном Эйнаре, утопающем в своем мешковатом костюме и почему-то отрезанном от остальных, отрезанном навсегда. Лили разлепила веки. На потолке висела лампочка в серебристом плафоне-отражателе. От нее отходил длинный провод, который, как обнаружилось, спускался к кровати, и на его конце был маленький коричневый шарик. Шарик лежал на зеленом одеяле, и Лили долго собиралась высвободить руку из-под гнета одеяла, потянуть за провод с шариком и выключить свет. Она сосредоточилась на этой задаче. Коричневый шарик из резного дерева напоминал костяшку счётов. Наконец Лили пошевелилась, чтобы вытащить руку, и в этот момент натуга и боль от перемены положения взорвались в ней вспышкой раскаленного света. Голова снова упала на подушку, приминая перья, и Лили обессиленно закрыла глаза. Всего несколько часов назад, когда мир был окутан предрассветной тьмой, благодаря манипуляциям профессора Альфреда Болька Эйнар Вегенер перестал быть мужчиной и стал женщиной, после того как его тестикулы были извлечены из своего кожистого вместилища – мошонки, разрезанной ножом хирурга, – и теперь Лили Эльбе погрузилась в забытье на три дня и три ночи.