Глава двадцать вторая
Грета не находила себе места. Она надевала рабочий халат, закалывала волосы черепаховым гребнем, смешивала краски в керамических плошках и стояла перед незавершенным портретом Лили, не представляя, как довести дело до конца. Портрет – верхняя половина тела Лили выписана полностью, нижняя – лишь карандашный набросок – казался Грете чьей-то чужой работой. Она смотрела на холст, собственноручно прибитый гвоздями по краям и оттого туго натянутый, и понимала, что не в силах сконцентрироваться. Ее отвлекало все, любая мелочь. Стук в дверь и предложение взять книгу из платной библиотеки; хлюпанье, с которым Эдвард IV лакал воду из миски. Виднеющаяся в дверном проеме тахта в студии Эйнара, аккуратно застеленная красно-розовым килимом; опрятность и пустота комнаты, где уже никто не живет. Буфет с пустыми ящиками; платяной шкаф, тоже пустой, за исключением одинокой вешалки, болтающейся на металлической рейке. Сердце ухало в груди, и все мысли Греты были только об Эйнаре, который трясется в вагоне по Европе, поздно ночью приезжает в Дрезден, и от ледяной сырости кончики его волос делаются влажными, а он крепко сжимает в руке листочек с адресом клиники.
В галерее Ханса прошла еще одна выставка Гретиных работ, и она впервые за все время не присутствовала на открытии. Ею владело непонятное отвращение ко всему, хотя перед Хансом она об этом благоразумно умалчивала. Какой неблагодарной она выглядела бы в его глазах, какой капризной. Грета, о которой пять лет назад никто слыхом не слыхивал и которая не далее как сегодня утром давала интервью симпатичному репортеру из Ниццы. Глаза у репортера были с нависшими веками; не дослушав ее, он спросил: «Когда вы впервые почувствовали себя великой художницей?» Да, всего этого, и не только, она добилась за пять лет и все равно сидела и думала: «Допустим, я поработала над собой, но какое это имеет значение?» Она здесь, одна, а ее муж и Лили – в Дрездене, без нее.
С отъезда Эйнара прошло уже больше недели, и вот одним мокрым, дождливым днем, когда автомобили, визжа тормозами, скользили по лужам, Грета пришла в галерею к Хансу. Он был в своем кабинете; клерк за письменным столом делал записи в гроссбухе.
– Они совсем не продаются, – сказал Ханс, имея в виду картины с выставки.
Одна из работ Греты – Лили в кабинке для переодевания в купальне на мосту Сольферино – стояла на полу, прислоненная к столу, за которым клерк, нажимая на грифель, заполнял разлинованный лист.
– Жаль, тебя не было на открытии, – произнес Ханс. – С тобой все в порядке? – И потом: – Кстати, это мой новый помощник, мсье ле Галь.
Мягкий взгляд карих глаз узколицего клерка чем-то напомнил Грете Эйнара. Она снова подумала о нем – Эйнар осторожно садится в дрезденский трамвай; глаза опущены долу, руки робко сложены на коленях – и вздрогнула. Спросила себя, хоть и не столь многословно: что она сделала с собственным мужем?
– Я могу чем-то помочь? – осведомился Ханс, шагнув к Грете.
Карандаш и очки клерка не отрывались от подсчетов. Ханс подошел к Грете вплотную. Они не касались друг друга, но Грета ощущала его близость, рассматривая картину: улыбка Лили тянулась через все лицо, до самой купальной шапочки, плотно облепившей череп; глаза, темные и живые, казались бездонными. Грете почудилось, будто кто-то дотронулся до ее предплечья. Посмотрела – ничего, а Ханс уже стоял возле письменного стола, держа руки в карманах. Он хотел ей о чем-то сказать?
В тот вечер, когда шел ледяной дождь, когда шея Ханса покраснела от раздражения после бритья, Карлайл застал его и Грету в объятьях друг друга. Она слишком поздно услышала, как скребется в замочной скважине ключ, а потом последовало то неловко-долгое мгновение, когда они оба, брат и сестра, замерли: она стояла, склонив голову на грудь Ханса, он, в шарфе, обмотанном вокруг шеи, пытался нашарить позади себя дверную ручку.
– Я не знал, что дома кто-то… – начал Карлайл.
Грета отшатнулась от Ханса, который вскинул руки и забормотал:
– Это не то, что ты подумал…
– Я зайду позже, – сказал Карлайл. – Скоро вернусь. – И исчез прежде, чем Грета успела вымолвить хоть слово.
Поздним вечером, сидя на краешке кровати Карлайла и массируя его ногу через одеяло, она сказала:
– Иногда мне кажется, будто Ханс – мой единственный друг.
И Карлайл, в распахнутой на груди ночной сорочке, ответил:
– Понимаю. Грета, – добавил он после паузы, – если ты думаешь, что я тебя осуждаю, то это не так.
Сейчас, в кабинете Ханса, в присутствии клерка, деловито орудующего карандашом и линейкой, Грета сказала:
– От Эйнара ни словечка.
– Волнуешься?
– Не должна бы, но волнуюсь.
– Почему не поехала с ним?
– Он был против.
Грета заметила, что губы Ханса сжались в ниточку. Он что, ее жалеет? Как же скверно, если дошло до такого.
– Не то чтобы меня это огорчало, – сказала она. – И я, в общем-то, понимаю его желание поехать одному.
– Грета.
– Да?
– Почему ты его не навестишь?
– Он не хочет меня там видеть.
– Возможно, он просто постеснялся попросить твоей помощи.
– Нет, только не Эйнар. Он не такой. И потом, чего ему стесняться? Стал бы он стесняться после всего, что пережил?
– Представь, через что он сейчас проходит. Такого с ним еще не было.
– Тогда почему он не позволил мне сопровождать его? Он ясно дал понять: я ему там не нужна.
– Полагаю, ему было слишком страшно.
Грета замерла.
– Думаешь?
Клерк прикурил сигарету, чиркнув спичкой по полоске наждачной бумаги, лежавшей рядом с гроссбухом. Грете вновь захотелось очутиться в объятьях Ханса, однако она не позволила себе подойти еще ближе. Она расправила плечи и провела руками по складкам юбки. Грета понимала, что ведет себя старомодно, и все же не могла прильнуть к груди Ханса, будучи женой Эйнара.
– Ты должна его навестить, – заявил Ханс. – Если хочешь, я поеду с тобой. Охотно поеду.
– Я не могу.
– Можешь.
– А как же работа?
– Работа подождет. А лучше – бери с собой мольберт, бери краски.
– Правда?
– Я поеду с тобой, – повторил Ханс.
– Нет, – не согласилась Грета. – Так будет только хуже.
– Почему?
На столе клерка лежал номер «Эко де Пари»[100], раскрытый на странице с рецензией на последнюю выставку Греты. Она еще не читала статью; один из абзацев бросился ей в глаза, как будто был специально выделен: «Постоянно рисуя картины на одну и ту же тему – портреты странной девушки по имени Лили, – Грета Вегенер наскучила зрителю. Желаем художнице найти новую модель и новую цветовую гамму. Почему бы ей, уроженке Калифорнии, не обратить взор на золотые и синие оттенки ее родной страны? Нарисуйте нам Тихий океан и каньоны!»
– Если я поеду, то только одна, – сказала Грета.
– Теперь ты говоришь прямо как Эйнар.
– Мы похожи.
Некоторое время они провели в тишине, молча рассматривая картину и слушая шум дождя, смешанный с рокотом автомобильных моторов. В Париже было холодно, по утрам сырость все глубже проникала под кожу Греты, и ей казалось, что на свете есть лишь одно место, более сырое и унылое, чем Париж: Дрезден. Поехать туда – все равно что углубиться в пещеру зимы.
– Если я чем-то могу помочь… – снова начал Ханс. И опять он оказался рядом с ней, и опять Грета ощутила невидимое и легкое, как перышко, прикосновение к своей руке. Она чувствовала Ханса через этот его шерстяной костюм «в елочку», чувствовала мягкую пульсацию жара. – Грета, – промолвил он.
– Я ухожу.
– Не пора ли…
– Мне действительно нужно идти.
– Ладно, – вздохнул Ханс и помог ей надеть плащ, придержав его за плечи. – Прости.
Раздался хриплый голос клерка:
– Ждать ли ваших новых работ, госпожа Вегенер? Принесете нам что-нибудь в ближайшее время?
– Видимо, нет, – ответила Грета, а когда вышла на улицу, где машины рассекали мокрую мостовую, а на тротуаре толкались зонтики, то поняла, что должна забрать мольберт, упаковать краски и взять купейный билет на следующий поезд до Дрездена.
Больше всего в Дрездене Грету поразило то, что все вокруг ходили, уткнув носы в землю. Она не привыкла к тому, что люди не поднимают глаз, чтобы окинуть взглядом ее долговязую фигуру и поздороваться. В первый день ей казалось, будто она исчезла – по самую макушку зарылась в складки Европы, спряталась от мира. Из-за этого она испытывала легкую панику, когда, хрустя гравием, подошла к дверям Дрезденской городской женской консультации; внезапный страх, что если ее никто не видит, то, возможно, и она не увидит, не найдет Эйнара.
Поначалу вышло недоразумение.
– Я ищу мисс Вегенер, – сообщила Грета на стойке регистратуры, за которой фрау Кребс курила гамбургскую сигарету.
Фрау Кребс фамилия «Вегенер» ни о чем не говорила. Она поджала губы и покачала головой, отчего идеально ровный срез волос полоснул по щекам.
Грета предприняла вторую попытку:
– Такая худенькая, темноглазая. Ужасно застенчивая. Маленькая датчанка.
– Вы имеете в виду Лили Эльбе?
И Грета, в это мгновение представившая, как солнечный свет озарил лицо Эйнара, когда его поезд пересекал Эльбу по мосту Марии, сказала:
– Да. Она здесь?
В палате Лили мерцал огонек переносной газовой плитки. Желтая штора была задернута, и голубое пламя маленькой плитки отбрасывало на кровать волнистую тень. Грета держалась за металлическое изножье кровати. Лили лежала под одеялом, вытянув руки по бокам. Она спала, беззвучно дыша через нос.
– Не тревожьте ее, – шепнула из-за двери фрау Кребс. – Операция была тяжелая.
– Когда ее прооперировали?
– Три дня назад.
– И как она себя чувствует?
– Трудно сказать. – Фрау Кребс сложила руки на груди.
Воздух в комнате был немного спертым, тишина казалась Грете неестественной. Она села на кресло в углу, прикрыв колени пледом. С дороги она устала и замерзла. Фрау Кребс оставила ее наедине с Лили.