Грета и Лили спали. Проснувшись часа два спустя, Грета поначалу решила, что находится на спальной веранде в Пасадене. Потом она увидела Лили, чья голова металась на подушке. Ее тонкие, как бумага, веки затрепетали.
– Прошу, не беспокойся обо мне, – проговорила Лили.
Грета наконец увидела ее глаза; Лили с усилием моргала, пытаясь стряхнуть сон. Глаза были прежние: карие, гладкие, как маслины. Единственное, что осталось от Эйнара, – глаза, в которых Грета видела всю его жизнь.
Она подошла к кровати и принялась поглаживать ногу Лили через грубое одеяло из конского волоса. Мышцы голени как будто бы стали мягче, а может быть, Грете это лишь казалось, так же как и то, что грудь, очертания которой угадывались под отворотом пододеяльника, попышнела.
– Ты знаешь, что со мной сделали? – спросила Лили.
Лицо и шея у нее потолстели – настолько, что выступ кадыка спрятался в складках кожи. Или это Грете тоже только казалось?
– Ничего кроме того, о чем мы с тобой говорили.
– Теперь я Лили? Я стала Лили Эльбе?
– Ты всегда была Лили.
– Да, но если я посмотрю туда, вниз, что я увижу?
– Не думай об этом. Это далеко не все, что делает тебя Лили.
– Все прошло удачно? Я про операцию.
– По словам фрау Кребс, да.
– Как я выгляжу? Грета, скажи мне, как я выгляжу?
– Ты красавица.
– Я теперь настоящая женщина?
Какая-то часть Греты оцепенела от шока. Мужа больше нет. Ее накрыло ощущение звона в ушах, как будто бы душа Эйнара пролетела сквозь нее. Грета Уод во второй раз овдовела. В памяти всплыла картина: гроб Тедди, усыпанный цветами стрелиции, опускается в могилу. Но Эйнара ей хоронить не придется. Она посадила его в обитое войлоком купе поезда, идущего в Германию, и он исчез, словно поезд просто умчался в ледяной январский туман и там растаял без следа. Если она вслух произнесет его имя, то оно отзовется эхом, и Грета будет слышать отголоски этого эха снова и снова, до конца дней.
Она придвинулась еще ближе к Лили, вновь ощущая потребность к ней прикоснуться. Взяла ее голову в ладони. Жилки на висках едва заметно пульсировали, и Грета, не выпуская из рук взмокшей головы Лили, опустилась на краешек больничной кровати. В щелку между занавеской и окном Грете был виден яркий весенний луг, спускающийся к Эльбе. Быстрое течение реки напоминало бег облаков по небу. На другом берегу двое мальчишек в свитерах спускали на воду байдарку.
– О, здравствуйте, – раздался чей-то голос. В дверях стояла молодая девушка с вздернутым носиком. – Вы, должно быть, Грета.
Грета кивнула, и незнакомка легкой походкой вошла в палату. На ней были больничная сорочка, халат и тапочки. Лили опять уснула, в комнате царил серый сумрак. Газовая плитка в углу негромко потрескивала: тик-тик-тик.
– Я Урсула, – сказала девушка. – Мы подружились. – Она указала подбородком на Лили. – С ней все будет хорошо?
– Думаю, да. Хотя фрау Кребс сказала, что операция была тяжелая.
– Она почти все время спит, но один раз я застала ее бодрствующей, и она выглядела счастливой, – поделилась Урсула.
– А как она держалась перед операцией? Ей было страшно?
– Вообще-то нет. Она обожает профессора Болька. Ради него готова на что угодно.
– Он хороший доктор, – услышала себя со стороны Грета.
В руках Урсула держала маленькую коробочку, завернутую в фольгу с изящно выведенной надписью: UNTER DEN LINDEN. Урсула протянула коробочку Грете:
– Передадите ей, когда она проснется?
Грета поблагодарила Урсулу, обратив внимание на ее выпуклый живот. Он показался ей странно торчащим вверх, не круглым, а каким-то овальным и бугристым.
– А вы как себя чувствуете? – поинтересовалась Грета.
– Кто, я? У меня все хорошо, – отозвалась Урсула. – Правда, с каждым днем все больше устаю, но это вполне понятно.
– К вам здесь хорошо относятся?
– Фрау Кребс добрая. Поначалу она кажется очень строгой, а на самом деле добрая. И другие девочки тоже. Но Лили – моя лучшая подружка. Она такая милая. Беспокоится обо всех, кроме себя. Она мне о вас рассказывала. Говорила, что скучает по вам.
На миг Грета задумалась, что имела в виду Урсула, но потом отогнала эту мысль: какая, в сущности, разница?
– Скажете ей, что я заходила? – спросила Урсула. – Передадите конфеты?
Грета сняла номер в отеле «Бельвю». По вечерам, вернувшись от Лили, она пыталась писать. Свет от плоскодонных грузовых пароходов, перевозивших уголь, достигал ее окон. Порой Грета их открывала и тогда слышала стрекот и плеск туристических катамаранов, низкий рокот углевозов и грохот трамвая на Театральной площади.
Она взялась писать портрет профессора Болька на большом холсте, купленном в лавке на Алаунштрассе. Свернутый в рулон холст Грета сунула под мышку и по мосту Августа двинулась обратно в отель. С полукруглых смотровых площадок моста Грета могла видеть почти весь Дрезден: Брюльскую террасу и ее скамейки, свежевыкрашенные в зеленый цвет; яйцевидный, из светлого песчаника, купол Фрауэнкирхе, потемневший от сажи автомобильных моторов и труб плавильных заводов Плауэншер-Грунд[101]; длинный ряд серебристых окон Цвингера[102]. Ветер с реки вырвал холст из-под мышки Греты, и она поймала его, только когда он уже развернулся на мосту, словно парус. Ткань хлопала по резной каменной полустенке, Грета отчаянно пыталась снова его свернуть, и в это мгновение ей на плечо легла чья-то рука и знакомый голос произнес:
– Вам помочь?
– Я как раз возвращаюсь в отель, – сказала Грета, глядя, как профессор Больк взялся за другой конец холста и закатал его, точно рулонную штору.
– Вижу, вы задумали писать большое полотно, – заметил Больк.
Впрочем, он ошибался. В ту минуту Грета еще сама не знала, что хочет изобразить. Писать портреты Лили сейчас казалось ей неуместным.
– Не проводите меня? – попросила она, указав на сквер с каштанами перед отелем «Бельвю», чем-то напоминавшим крепко сбитого спасателя, сидящего на вышке и окидывающего берег Эльбы зорким взглядом. – Расскажите, пожалуйста, об операции.
Накануне у Греты возникло ощущение, что профессор Больк ее избегает; она провела в Дрездене уже два дня, а он никак не реагировал на просьбы о встрече, которые она передавала через фрау Кребс. В разговоре с Урсулой она даже упомянула, что надеется на телефонный звонок профессора, однако он так и не вышел на связь. А теперь она привела его в свой номер. Они сидели в креслах у окна и пили кофе, который подала горничная с кружевной наколкой в волосах.
– Первая операция прошла успешно, – начал профессор Больк. – Она была довольно простой. Шов заживает, как и положено. – Он поведал Грете о том, как провел операцию в хирургическом амфитеатре, где однажды утром, еще до рассвета, Эйнар стал Лили. Профессор пояснил, что все контрольные обследования – анализы крови, мочи и ежечасное измерение температуры – свидетельствуют о нормальном процессе выздоровления. От инфекции Лили предохраняла листерианская[103] методика обеззараживания. – Сейчас самая большая проблема – это физическая боль, – сказал Больк.
– И как вы с ней справляетесь?
– Морфин. Одна инъекция в сутки.
– Это не навредит ее здоровью?
– В общем, нет. Через пару недель мы отменим уколы. Но сейчас она в них нуждается.
– Ясно. – Теперь, когда Больк находился рядом, опасения Греты по его поводу рассеялись. Он такой же, как большинство других важных и занятых людей: добиться встречи с ним практически невозможно, однако, если уж удалось его перехватить, он отнесется к вам со всем вниманием.
– Меня беспокоили ее кровотечения, – продолжал Больк. – Крайне нетипичные. Это заставило меня предположить патологию одного из внутренних органов.
– Какого?
– Я не знал. Поражение селезенки. Повреждение слизистой оболочки кишечника. Да что угодно. – Больк скрестил ноги.
Сердце Греты забилось чаще: ей стало страшно за Лили.
– С ней ведь все хорошо, да? Нет причин волноваться?
– Я ее разрезал, – сообщил профессор.
– В каком смысле?
– Вскрыл ее брюшную полость. Знал, что там что-то не так. По опыту сразу это понял.
Грета на мгновение зажмурилась. На внутренней стороне век перед ней возникла картина: острый скальпель проводит на животе Лили алую линию. Руки профессора Болька раздвигают разрезанную плоть, ему помогает фрау Кребс. Усилием воли Грета отогнала неприятный образ.
– Как выяснилось, Эйнар действительно был женщиной. Ну или, по крайней мере, частично.
– Но я знала это и раньше, – возразила Грета.
– Нет. Вы не понимаете. – С блюда, поданного горничной, Больк взял звездочку сахарного печенья. – Тут дело в другом. Случай весьма необыкновенный. – В его глазах вспыхнул интерес, и Грета догадалась: он из тех врачей, которые мечтают, чтобы какую-нибудь болезнь или хирургическую операцию связали с их фамилией. – В брюшной полости Эйнара я обнаружил кое-что, спрятанное за другими органами. – Профессор Больк сцепил пальцы и хрустнул костяшками. – Пару яичников. Разумеется, маленьких. Разумеется, неразвитых. Но самых настоящих.
В эту минуту Грета решила, что должна написать портрет профессора: квадратный силуэт плеч, свисающие руки, длинную шею, выглядывающую из накрахмаленного воротничка, кожу вокруг глаз – тонкую, в морщинках. Она откинулась в кресле. В соседнем номере жила оперная певица; Грета слышала, как она поет арию Эрды из «Зигфрида»[104]: густое, нарастающее меццо-сопрано; голос рассекает воздух, словно ястреб на охоте. Он звучал точь-в-точь как голос Анны, однако этого быть не могло: Анна сейчас пела в Королевском оперном театре Копенгагена, впервые за последние годы. Грете пришла в голову мысль: когда Лили станет лучше, она сводит ее в оперу. Она уже представляла: держась за руки, они сидят в «Земперопер» и смотрят, как Зигфрид направляется к окруженной огнем скале, на вершине которой спит Брунгильда.