– И что это для нее означает? – спросила Грета. – Яичники работают?
– Это означает, что я еще больше уверен в благоприятном результате, – сказал Больк и добавил: – Мы все делаем правильно.
– То есть этим и объясняются кровотечения?
– По всей вероятности, да. Этим объясняется почти все.
Нет, подумала Грета, одними яичниками все не объяснить.
– Я хочу попробовать выполнить пересадку, – продолжал Больк. – Использовать ткани здоровых яичников. Подобные операции уже проводились с тестикулами, а с женскими органами пока ни разу. Результаты тем не менее есть. Итак, я намерен взять яичники здоровой женщины и пересадить их Лили. Но нам потребуется время. На то, чтобы подобрать подходящую пару яичников.
– Долго ли придется ждать? Вы уверены, что все получится?
– Нет, ждать не слишком долго. У меня есть кое-кто на примете.
– Отсюда, из клиники?
– У нас лежит молодая женщина из Берлина. Вначале мы думали, что она беременна, но позже у нее в брюшной полости обнаружилась опухоль. – Профессор Больк встал, намереваясь откланяться. – Она, само собой, не в курсе. Какой теперь смысл сообщать ей об этом? И она подходит по всем параметрам. Думаю, ждать осталось где-то с месяц, не больше.
Профессор пожал руку Греты и удалился. После его ухода Грета открыла свой двухсекционный ящик для красок и принялась расставлять баночки и натягивать холст. Вскоре из-за стены послышался голос оперной певицы – темный, тягучий, в одиночестве покоряющий одну ноту за другой.
Несколько недель спустя Грета и Лили сидели в больничном саду. На березах и ивах блестели тугие почки. Живые изгороди зазеленели еще не полностью, зато вокруг кирпичных дорожек распустились одуванчики. Двое садовников в ряд копали ямки для саженцев вишневых деревьев, корни которых были обмотаны джутовой мешковиной. Кусты крыжовника уже покрылись первыми листочками.
Беременные девушки, расположившиеся на клетчатом пледе посреди лужайки, плели венки из трав. Их белые больничные сорочки, свободные в плечах, трепетали на ветерке. Часы под крышей консультации пробили полдень.
Солнце скрылось за облаком, и на лужайке стало почти темно. Порыв ветра набросился на вишневые саженцы. Из стеклянных дверей клиники вышел человек – кто именно, Грета не рассмотрела. На нем был белый врачебный халат, полы которого развевались, словно флажки на туристическом пароходике, туда-сюда ходившем по Эльбе.
– Погляди-ка, это профессор, – сказала Лили.
Он направился к ним. Солнце вновь вышло из-за туч и осветило лицо профессора; очки в металлической оправе заблестели. Приблизившись к Лили и Грете, он опустился на траву и произнес:
– Завтра.
– Что – завтра? – не поняла Лили.
– Ваша вторая операция.
– Но почему так неожиданно?
– Потому что у нас готов материал для пересадки. Операцию необходимо выполнить завтра. – Ранее Грета рассказывала Лили о следующем этапе, о яичниках, которые профессор Больк собирается пересадить в ее брюшную полость. – Я рассчитываю, что все пройдет по плану, – сказал он.
В лучах солнца кожа на лице Болька казалась тонкой, из-под нее просвечивали синевато-серые, цвета моря, вены. Грета жалела, что не взяла с собой в Дрезден Ханса. С ним она бы все обсудила, выслушала бы его совет – ей нравилось, как он складывает пальцы домиком у рта, когда обдумывает вопрос. Внезапно Грета ощутила страшную усталость.
– А если нет? – спросила она.
– Тогда будем ждать. Мне нужен материал от молодой женщины.
– Трудно поверить во все это, – промолвила Лили, не глядя на Грету и Болька. Ее взгляд был устремлен на девушек, кружком лежавших на боку.
Когда профессор ушел, Лили покачала головой.
– До сих пор не верится, – сказала она, не сводя глаз с беременных. – Грета, он это делает. Как и обещал. Он превращает меня в девушку. – Ее лицо было неподвижно, кончик носа покраснел. – По-моему, этот человек способен творить чудеса, – прошептала она.
Ветер взлохматил волосы Греты, и она посмотрела на опущенные жалюзи в окнах лаборатории профессора Болька, на оштукатуренные стены и застекленный коридор, соединяющий ее с больницей. Посторонних туда не пускали, и все же Грета представила себе многоярусный хирургический амфитеатр, холодные стальные каталки и медицинский шкаф, а на нем – выстроенные в ряд банки с формалином. Жалюзи на одном из окон лаборатории были подняты, и Грета разглядела силуэт мужчины, склонившегося над рабочим столом. Потом кто-то еще – она видела лишь темные очертания фигуры – опустил жалюзи, и желтое оштукатуренное здание, освещенное солнцем, вновь сделалось безжизненным.
– Ну, – сказала Грета, – завтра значит завтра. – Она положила голову Лили себе на колени, и обе закрыли глаза, впитывая слабое солнечное тепло, слушая негромкие возгласы девушек на лужайке и отдаленный плеск катамарана на реке. Грета вспоминала Тедди Кросса: когда-то она думала, что он тоже способен творить чудеса. Взять хотя бы тот случай с ногой Карлайла. Грета и Тедди были женаты всего несколько месяцев и жили в испанском домике в Бейкерсфилде, и над эвкалиптовыми рощами начинали дуть первые горячие ветра.
Грета, беременная малышом Карлайлом, целыми днями без сил лежала на диване из магазина «Гампс». Однажды Карлайл на своем желтом «Детройтере» преодолел весь путь по шоссе Ридж-Рут, чтобы навестить молодоженов и заодно разузнать о потенциальных нефтяных месторождениях.
Клубничные поля той весной были похожи на зеленые ковры, у подножия гор обрамленные каймой из сливочно-желтых маков. Едва пошел слух, что под землей есть нефть, в Бейкерсфилд начали съезжаться люди из Лос-Анджелеса и Сан-Франциско. Фермер с участка, расположенного южнее плантации родителей Тедди, рыл колодец, и его мотыга наткнулась на нефтяную скважину. Тедди не сомневался, что нефть есть и на родительском поле, и Грета втайне задавалась вопросом, не вызвано ли желание Тедди разбогатеть странной потребностью сделаться ровней жене. Вечерами, сделав все необходимое для Греты, он по разбитой дороге добирался до участка Кроссов и принимался бурить землю в длинной тени старого дуба. Он использовал спиральный бур со специальными удлинительными насадками, и, пока солнце заглядывало под листья клубничных кустов, серебристые снизу, бур Тедди вгрызался в жирную глину.
А потом в Бейкерсфилд приехал Карлайл. Он тогда еще сильно хромал и при ходьбе опирался на литые подлокотные костыли с желобчатыми рукоятками из резной слоновой кости. У него имелась и вторая пара костылей, из чистого серебра; миссис Уод настаивала, чтобы сын пользовался ими по торжественным поводам. В первый вечер по приезде в испанский домик, когда Грета уже спала – она узнала об этом позже, – Тедди повез Карлайла на родительский участок и показал ему пробуренный колодец.
– Не хотелось бы их разочаровать, – сказал Тедди о родителях, ютившихся в убогой хижине, где ветер задувал во все щели. Отверстие в земле, шириной с бедро взрослого, окружала дощатая платформа. Тедди опустил в него плошку на веревке и вытащил порцию жидкой грязи. Оба молодых человека, открыв рты, изучили образец. Тедди поднял глаза на Карлайла, словно ждал, что тот, студент Стэнфордского университета, сумеет что-то разглядеть в темной жиже.
– Как думаешь, тут есть нефть? – спросил он.
Карлайл посмотрел на узловатый дуб на краю клубничного поля, потом на лиловеющее небо и сказал:
– Сомневаюсь.
С полчаса они стояли в лучах закатного солнца, а ветер взметал пыль и швырял ее им в ноги. Купол неба постепенно темнел, заблестели первые звезды.
– Идем, – сказал Тедди, и Карлайл, ни разу не упрекнувший Тедди Кросса во всем, что случилось с Гретой, ответил:
– Хорошо.
Тедди двинулся к своему грузовику, Карлайл последовал за ним, однако наконечник костыля застрял меж досок деревянной платформы, и в следующее мгновение его нога – та самая, больная, – ужом скользнула в колодец. Карлайл и сам бы посмеялся над тем, что, не успев моргнуть, очутился на земле, если бы нога не напомнила о себе острой болью. Услышав его вскрик, Тедди подбежал к колодцу.
– Ты как? – встревоженно спросил он. – Встать можешь?
Встать Карлайл не мог – нога застряла в отверстии. Вооружившись ломиком, Тедди принялся отдирать доски; треск разносился по всему полю. Вторя звуку, среди холмов завыли койоты, и безмолвный мрак бейкерсфилдской ночи ожил, наполнившись тихими всхлипами Карлайла, уткнувшегося носом в плечо. Освободить ногу удалось лишь через час, при этом обнаружился перелом голени. Крови не было, но кожа потемнела так, что цветом напоминала чернослив. Тедди усадил Карлайла в грузовик и повез его в ночи через всю долину, клубничные поля в которой постепенно сменились плантациями краснолистового салата латука, которые, в свою очередь, уступили место виноградникам, а за виноградниками вдоль дороги потянулись посадки пекановых деревьев. Наконец, перевалив через горы, грузовик добрался до Санта-Барбары. Время близилось к полуночи, когда врач с моноклем в глазу осмотрел ногу Карлайла, а ночная сиделка с ржаво-рыжими, коротко стриженными волосами стала окунать полоски марли в ведерко с гипсом. Уже почти рассвело, когда Тедди и Карлайл свернули на подъездную дорожку испанского дома, укрытую от солнца тенистыми пальмами. Усталые, они наконец были дома.
Грета еще спала.
– Спит с тех пор, как вы уехали, – сообщила Акико, чьи темные глаза по цвету не отличались от почерневшей голени Карлайла.
Проснувшись, Грета, измученная слабостью и тошнотой, не заметила гипса на ноге брата. С затвердевшей повязки сыпалось столько гипсового порошка, что на полу оставались белые следы. Они-то и привлекли внимание Греты; с некоторым интересом, проявляемым ко всему, что касалось домашнего хозяйства, она задалась вопросом: откуда взялась белая пыль, которую она смела с оттоманки? Она знала, что Карлайл вроде бы поранился, но никак не связала эти два факта.
– Со мной все в порядке, – отрапортовал Карлайл, и Грета моментально забыла о его ноге, ибо чувствовала себя так, будто ее отравили – иначе это состояние и не опишешь. Она взглянула на гипс и закатила глаза. А потом пришло лето, и серебряные столбики ртути в термометрах поднимались выше сорока трех градусов, и Грета наконец родила, а гипсовую повязку сняли. Младенец умер, зато нога Карлайла окрепла, и таким здоровым, как сейчас, он не чувствовал себя с шестилетнего возраста. Он все еще немного ее тянул, однако в костылях больше не нуждался и мог войти в ступенчатую гостиную испанского дома, не держась за перила.