– Единственное хорошее событие за всю жизнь в Бейкерсфилде, – порой говорила Грета.
С тех пор до самого конца их супружества она верила, что Тедди Кросс способен на чудеса. При виде мужниных губ, сжатых в напряженной задумчивости, Грете казалось, что для него нет ничего невозможного. Однако, когда Лили сказала то же самое в отношении профессора Болька, Грета перевела взгляд на Эльбу, пересчитала лодки на речных волнах, затем сосчитала девушек на лужайке и промолвила:
– Там увидим.
Глава двадцать третья
Лили с криком проснулась. Она не знала, долго ли спала, но чувствовала, что мозг пропитан морфием, что отяжелевшие веки не поднять. Кричала она тонко и пронзительно, и ее крик – она и сама это знала – разнесся по коридорам Дрезденской городской женской консультации, отчего спины медсестер и тугие животы беременных покрылись неприятными мурашками. Нижняя половина тела Лили пылала болью. Будь у нее силы, она бы приподняла голову, чтобы увидеть собственный живот и этот огонь, пожирающий кости таза. В полубреду ей почудилось, что она вознеслась над больничной койкой и теперь смотрит вниз. Малышка Лили, сотворенная профессором Больком, лежала под одеялом, привязанная к кровати. Руки разведены в стороны, так что видны бледные, с зеленоватым оттенком, запястья. Ноги обмотаны веревками из итальянской пеньки, к которым прикреплены мешочки с песком, свисающие по бокам кровати, – по четыре с той и другой стороны, и каждый при помощи крюка соединен с толстой веревкой, которая удерживает на месте голени Лили, не давая ей корчиться в спазмах.
В палату вбежала незнакомая медсестра – пышногрудая, с маленькими темными усиками.
– Чего вам? – спросила она и уложила Лили обратно на подушки.
Лили казалось, будто кричала не она, а кто-то другой. На мгновение она представила, что это был Эйнар: наверное, внутри нее восстал его призрак. Мысль повергла Лили в ужас; она вжалась в подушки и крепко зажмурила глаза. Но кричать не перестала – она ничего не могла с собой поделать, несмотря на то что губы растрескались и покрылись корками в уголках, а язык превратился в тонкую высохшую полоску.
– Что стряслось? – спрашивала медсестра почти равнодушно, как будто видела все это уже не раз. Она была молода, ее шею плотно облегали стеклянные бусы. Лили посмотрела на нее, на шею, такую пухлую, что бусы едва не утопали в складках плоти, и подумала, что, кажется, видела эту медсестру раньше. Темный пушок над верхней губой – да, что-то знакомое – и бюст, выпирающий из-под фартука.
– Не шевелитесь, – сказала медсестра. – Так только хуже будет. Постарайтесь лежать неподвижно.
Она поднесла к лицу Лили зеленую резиновую маску; краем глаза Лили заметила, как медсестра отвернула краник на резервуаре и пустила эфир. В эту минуту Лили окончательно поняла, что видела эту девушку прежде. Смутное воспоминание: Лили просыпается и кричит; медсестра вбегает в палату, ее груди, обтянутые фартуком, покачиваются над Лили – она собирается измерить температуру пациентки. Перевязывает веревки на голенях Лили, сует ей под язык стеклянную трубочку термометра. Все это уже было, все это она уже видела. Особенно зеленый конус маски, так идеально облегающей рот и нос, как если бы одна из фабрик на Эльбе, где производят резину и формованный пластик и где окольцованные пламенем дымовые трубы изрыгают зловонные черные миазмы, отлила эту маску специально для нее.
Прошло несколько недель, прежде чем изматывающие боли начали отступать, и все же в конце концов профессор Больк отменил эфир. Медсестра, которую звали Ханной, отвязала мешки с песком и освободила ноги Лили. Тощие и синие, они ее не держали, и гулять по коридору она не могла, зато снова могла сидеть – час-два каждое утро, перед ежедневным уколом морфия, вонзавшимся в ее руку со свирепостью осиного жала.
Ханна усаживала Лили в кресло-каталку и везла в зимний сад. Подкатив кресло к окну и кадке с папоротником, она оставляла Лили отдыхать. Шел май, и снаружи пышно махровели рододендроны. Вдоль стены лаборатории на клумбе из смеси земли и компоста к солнцу тянулись тюльпаны.
Лили смотрела, как на лужайке, усыпанной одуванчиками, оживленно болтают беременные, подставляя ярким солнечным лучам бледные шеи. С конца зимы их стайка полностью обновилась. Новенькие будут всегда, думала Лили, отхлебывая чай и поплотнее прикрывая одеялом низ живота: под голубой больничной рубашкой, слоями бинтов и йода там по-прежнему была открытая рана, незаживающая, саднящая. Урсула исчезла из клиники, и Лили гадала, куда она подевалась, однако усталость и одурманенное состояние не позволяли ей задумываться об этом всерьез. Как-то раз она справилась об Урсуле у фрау Кребс, и та, поправив подушки Лили, сказала:
– Не волнуйся за нее. Теперь все хорошо.
Грета приходила каждый день, но всего на пару часов. Правила клиники, установленные профессором Больком и озвученные металлическим голосом фрау Кребс, запрещали утренние и вечерние посещения. В это время пациенткам полагалось быть исключительно в кругу подруг по несчастью, словно бы одинаковое положение служило им залогом некой общности, разделить которую посторонние не могли. Поэтому Грета ежедневно навещала Лили сразу после ланча, когда на губах у той еще оставалась капелька картофельного супа, и просиживала с ней до раннего вечера, пока тени не начинали вытягиваться, а голова Лили – клониться на грудь.
Лили взволнованно высматривала Грету за стеклянными дверями зимнего сада. Когда та входила, ее лицо нередко скрывалось за охапкой цветов – сперва нарциссов, затем, с продолжением весны, львиного зева и, наконец, розовых пионов. Лили терпеливо ждала ее в своем плетеном кресле-каталке, прислушиваясь к стуку Гретиных каблуков по выложенному плиткой полу. Другие обитательницы зимнего сада часто шушукались, обсуждая Грету («Кто эта высокая американка с роскошными длинными волосами?»), и эти разговоры – беспечные голоса девушек, чьи груди каждый день наполнялись молоком, – доставляли Лили удовольствие.
– Сразу после выписки, – говорила Грета, устраиваясь в мягком кресле с откидывающейся спинкой и укладывая ноги на продолговатую белую подушку, – я увезу тебя назад в Копенгаген, чтобы ты могла прийти в себя.
Грета обещала это с самого приезда из Парижа: они вернутся в Данию поездом, а затем паромом; откроют квартиру во Вдовьем доме, много лет стоявшую запертой; как следует повеселятся в приватной примерочной универмага «Фоннесбек».
– Но почему мы не можем поехать прямо сейчас? – недоумевала Лили. За последние пять лет ни она, ни Грета не были в Копенгагене. Лили смутно припоминала, как Эйнар отдавал распоряжения корабельным грузчикам, дюжим парням с закатанными рукавами, как можно осторожнее обращаться с ящиком, где лежали его необрамленные холсты. Она также помнила, как Грета складывала содержимое ящиков платяного шкафа из мореного ясеня в небольшой сундук с кожаными петлями, который Лили больше ни разу не видела.
– Ты не закончила лечение, – напоминала Грета.
– Разве?
– Потерпи еще немного, и поедем домой.
Какой красавицей выглядела Грета в этой юбке с клиньями и ботиночках на каблуке! Лили знала: Грета никого не любила так сильно, как ее. Теперь – теперь, когда даже в официальных документах значилось, что она Лили Эльбе, – она совершенно твердо уверилась, что Грета не переменит своего отношения к ней. Именно эта вера придавала Лили сил, помогала выдержать одинокие ночи в больничной палате под тяжелым одеялом и приступы боли, которая подкрадывалась и нападала на нее, как грабитель в глухом переулке. Лили постоянно менялась, а Грета – нет, Грета оставалась все той же.
Профессор Больк иногда присоединялся к ним, неизменно вставая между Гретой, полулежащей с вытянутыми ногами, и Лили в ее кресле-каталке.
– Посидите с нами, – предлагала Грета, повторяя приглашение трижды или четырежды, однако Больк ни разу не задерживался настолько, чтобы выпить чашечку чая, которую ему обязательно наливала Лили.
– Кажется, все получилось, – однажды сказал профессор.
– Почему вы так думаете? – уточнила Грета.
– Посмотрите на нее. Выглядит прекрасно, не так ли?
– Вы правы, но ей не терпится побыстрее со всем этим покончить, – сказала Грета, вставая вровень с профессором.
– Она превращается в прелестную молодую женщину, – заметил Больк.
Лили смотрела на обоих снизу вверх, точно маленький ребенок на взрослых.
– Она провела здесь больше трех месяцев, – продолжала Грета, – и уже начинает задумываться об обычной жизни. Она мечтает вырваться на…
– Прекратите говорить обо мне так, как будто меня тут нет, – раздраженно перебила Лили. Слова сами собой слетели с ее губ, прямо как кусочки пищи в первые дни после операции, когда сознание было затуманено наркотиками.
– Мы и не говорим, – сказала Грета, присев перед ней. – Впрочем, ты права. Лили, как твое самочувствие? Скажи мне, как ты себя сегодня чувствуешь?
– Хорошо, только боли еще остались, но мне уже легче. Фрау Кребс и сестра Ханна говорят, что скоро я поправлюсь и поеду домой. – Лили выпрямилась в плетеном кресле-каталке, оперлась руками на подлокотники и попробовала подняться.
– Не вставай, – предупредила Грета, – пока не будешь готова.
Лили сделала вторую попытку, однако руки ее не держали. Она стала совсем легкой – почти невесомая девушка, опустошенная болезнью и ножом хирурга.
– Я вот-вот буду готова, – наконец произнесла она. – Может, уже на следующей неделе. Мы едем назад в Копенгаген, профессор Больк. Грета вам говорила, что мы возвращаемся в Копенгаген?
– Да, насколько я понял.
– Мы снова будем жить в нашей старой квартире во Вдовьем доме. Вы непременно должны приехать к нам в гости. Бывали в Копенгагене? Из наших окон открывается прекрасный вид на Королевский театр, а если их распахнуть, то почувствуешь запах морской гавани.
– Лили, дорогая, на следующей неделе ты не сможешь поехать, – возразила Грета.
– Если я буду поправлятьс