– Смотри вниз, на ноги, – велела Грета, усаживаясь перед мольбертом.
Холст был совершенно чист, и ей вдруг показалось, что на этой зернистой, бугорчатой поверхности ничего нельзя создать. Она набросала карандашом контуры головы и туловища, но спустя час работы портрет начал походить на карикатуру: огромные водянистые глаза и осиная талия. Грета заплатила юноше десять крон и отправила домой.
Были и другие модели: миловидная женщина, повариха из гостиницы «Палас», и мужчина с напомаженными усами – Грета попросила его снять рубашку и в вырезе майки увидела грудь, покрытую черными волосами, точно шерстяным ковром.
– Рынок сокращается, – сказал Ханс тем вечером, когда вернулся во Вдовий дом, расставшись с Лили на улице.
Галерея на Кристалгаде закрылась, ее окна были изгвазданы побелкой. Владелец галереи исчез; одни говорили, что он бежал в Польшу, набрав огромных долгов, другие утверждали, что он работает в доках Азиатской компании, грузит ящики со специями. И он был одним из многих. Фарфоровая фабрика Хеннигсена, закупившая еще двадцать печей для изготовления супниц, предназначенных к поставке в Америку, разорилась. Цементосмесительные машины герра Петцхольдта простаивали без дела. Слухи и вонь горелого масла неслись с маргариновой фабрики Отто Мёнстеда. На аэродроме, некогда гудевшем, словно пчелиный улей, было пусто и тихо, лишь изредка с него улетали эмигранты или опускались на девственно-белую посадочную полосу грузовые самолеты.
– Никто ничего не покупает, – сказал Ханс, подперев рукой подбородок и изучая Гретины картины, расставленные по комнате. – Подожду, пока дела улучшатся, и тогда уже выставим эти работы. Сейчас неподходящее время. Может, в следующем году.
– В следующем году? – Грета отступила назад и обвела глазами свои холсты. Ни один не отличался красотой и тем особым светом, что сделал ее известной художницей. Она забыла, как создавать этот свет, мягкое сияние, благодаря которому лицо Лили оживало. Единственной более-менее достойной работой был портрет профессора Болька, высокого осанистого мужчины с большими руками, одетого в шерстяной костюм в крупную клетку. Грета и сама видела, что остальные портреты не шли ни в какое сравнение. Видела она и Ханса, хмурившего брови в попытке подобрать слова, чтобы сказать ей об этом.
– Я подумываю съездить в Америку, – произнес он. – Посмотрю, жив ли там еще бизнес.
– В Нью-Йорк?
– И в Калифорнию.
– В Калифорнию? – Грета прислонилась к стене между картинами и представила, как Ханс впервые снимет свою широкополую фетровую шляпу под солнцем Пасадены.
Карлайл уже купил билеты до Копенгагена, забронировав рейс через Гамбург. Он сообщал, что за зиму в Пасадене не выпало ни капля дождя и к марту все маки на клумбах сгорели. Это был его ответ на короткую, в два слова, записку от Греты: «Эйнар мертв». В обратном письме Карлайл писал: «В Пасадене сушь, Лос-Анджелес-ривер пересохла, и почему бы вам с Лили не погостить у нас?» И далее: «Как поживает Лили? Счастлива ли?» Грета спрятала письмо в карман рабочего халата.
Иногда во второй половине дня она заходила в «Фоннесбек» и украдкой смотрела на Лили из-за витрин, где были выложены лайковые перчатки и сложенные треугольником шелковые шарфы: Лили стоит по другую сторону стекла, поверх форменного воротничка – янтарные бусы, волосы падают на глаза. Когда мимо проходила покупательница, Лили поднимала указательный палец, дама останавливалась и подносила к носу флакончик духов. Улыбка – и товар продан. Грета наблюдала за Лили с дальнего конца зала, спрятавшись за стойкой с уцененными зонтиками. Так она шпионила несколько раз, и последний был в тот день, когда, вернувшись домой из «Фоннесбека», она получила телеграмму от Карлайла: «Отплываю в субботу».
И в это время Ханс сообщает ей, что собирается в Америку.
– Полагаю, ты вряд ли захочешь поехать со мной? – осведомился он.
– В Калифорнию?
– Ну разумеется. Только не говори, что не можешь.
– Не могу.
– Почему?
И Грета промолчала, ибо даже она понимала, что ответ прозвучит нелепо. Кто же будет присматривать за Лили? Она вдруг подумала о Карлайле, представив, как он лежит в парусиновом шезлонге на палубе «Эстонии» и греет на солнышке больную ногу.
– Грета, ты могла бы мне помочь, – сказал Ханс.
– Помочь тебе?
– В Америке.
Грета сделала шаг назад. Ханс казался гораздо выше нее: неужели она никогда не замечала, какой он высокий? Время близилось к ночи, а они еще не ужинали. Эдвард IV лакал воду из своей миски. Друг детства ее мужа – вот кем был Ханс. Был – но раньше, не теперь, как будто бы эта часть него – воспоминания о нем – исчезла вместе с Эйнаром.
– Пожалуйста, подумай, – сказал он.
– Я могу подсказать, к кому обратиться. Напишу рекомендательные письма, если пожелаешь. Мне не трудно, – сказала она.
– Дело вовсе не в этом. Разве не понимаешь?
– Чего не понимаю?
Ханс положил ладонь ей на талию.
– А как же Лили? – спросила Грета.
– Лили прекрасно без тебя обойдется.
– Я не могу бросить Лили, – сказала Грета.
Его рука гладила ее бедро. Стоял весенний вечер, ставни гудели на ветру, и Грета вспоминала дом на холме в Пасадене, где летом горячие сухие ветра швыряют в окна ветви эвкалиптов.
– Придется, – сказал Ханс и заключил ее в объятья.
Она чувствовала стук его сердца под рубашкой и комок в собственном горле.
Карлайл не стал занимать гостевую спальню во Вдовьем доме, а снял номер в гостинице «Палас» с видом на Ратушную площадь и фонтан с тремя драконами. Сказал, что ему нравятся звук трамваев на площади и выкрики продавца печенья со специями, катящего свою тележку. Что он любит смотреть на длинную кирпичную стену парка Тиволи, который как раз открылся после зимы, и на кабины колеса обозрения, подрагивающие в вышине. Что ему приятно навещать Лили в «Фоннесбеке», где она уже заработала нагрудный значок лучшей продавщицы месяца, что он рад видеть ее при деле, смотреть, как она идет по Стрёгету[107] и болтает с другими работницами универмага, которые выпархивают из дверей служебного входа в одинаковых синих костюмах. Карлайл сказал сестре, что, по его мнению, Лили должна жить отдельно.
– Почему ты так считаешь? – спросила Грета.
– Она взрослая женщина.
– Лично я в этом не уверена. В любом случае решать ей.
– Серьезно? – переспросил Карлайл.
– Ну разумеется, – ответила Грета, никогда не видевшая в брате собственного зеркального отражения.
Как-то раз на прошлой неделе она стояла в дверях здания напротив служебного входа в универмаг. Был ранний вечер, и Грета так торопилась, что выскочила из Вдовьего дома, забыв снять рабочий халат. Держа руки в карманах, она бессознательно теребила фотографии Тедди и Эйнара, письма от одного и другого, обручальные кольца обоих. Стояла, прижимаясь к стене под козырьком многоквартирного дома, на пороге которого лежал коврик из конского волоса.
Уже через несколько минут железная дверь распахнулась, и узкая улочка наполнилась светом и девичьим щебетом. Каблучки застучали по решетке сливного колодца на тротуаре. Грета дождалась, пока Лили вместе с тремя-четырьмя товарками двинется в сторону турецкой кофейни, где молодые люди отдыхали, расположившись прямо на полу, на подушках, расшитых шелком и зеркальной крошкой.
– До завтра! – попрощались с остальными две девушки.
– Доброй ночи! – сказала третья.
– Повеселитесь, – пожелала четвертая, оглянувшись через плечо и взмахнув рукой.
Щеки у девушек были нежные, по-детски пухлые, собранные в конские хвосты волосы раскачивались, когда вся компания свернула на Стрёгет. Лили продолжала болтать с подругами – одна из них несла бумажный пакет с зеленью, у другой на запястье было что-то вроде повязки. О чем они говорили, Грета не слышала, но в конце концов обе девушки сказали «Пока!», и Лили осталась в одиночестве. Она сверилась с часами, а затем подняла глаза на хмурое низкое небо.
Подпрыгивая на скользкой булыжной мостовой, мимо проехала женщина на велосипеде. Лили повязала на голову шарф и двинулась вперед. Грета смотрела ей в спину и вскоре могла разглядеть лишь синее пальто на тонких ножках и туфли, стук которых доносился сквозь морось.
Грета пошла за ней. Лили, по всей видимости, не спешила – уступала место встречным прохожим, один раз остановилась перед витриной магазина, где продавали швабры и прочие принадлежности для уборки. В витрине была выставлена пирамида из черно-белых баночек чистящей пасты «Зебралин» и фотография женщины, оттирающей кухонную плиту. Лили отвернулась, снова бросила взгляд на часы, и вдруг ее щиколотки, издали казавшиеся не толще детских, начали быстро удаляться от Греты – по Снарегаде с ее деревянно-кирпичной застройкой и перегоревшими фонарями, в сторону набережной Гаммель Странд. Вскоре она уже шагала к Слотсхольмену[108], вдоль канала, от изогнутых перил которого тянулись тросы легких одноместных плоскодонок. К перилам также были привязаны белый спасательный круг и забытый кем-то тяжелый осетр, подвешенный на крюке. Огни Бёрсена[109] на противоположном берегу канала отражались на воде, и крученый медный шпиль биржи ярко выделялся на фоне вечернего неба. Лили шла дальше, поглядывая на пришвартованные по другую сторону канала рыбацкие лодки, чьи мачты негромко поскрипывали на ветру.
Лили остановилась, открыла сумочку. Грета продолжала следить за ней, но разглядеть ее глаз в сумерках не могла. Порывшись, Лили извлекла из сумочки носовой платок, кошелек для монет и, наконец, маленькую эмалевую коробочку с таблетками. Лили открыла таблетницу, положила одну белесую пилюлю на язык и, как показалось Грете, будто бы даже поморщилась, глотая ее.
Грета хотела окликнуть Лили, но передумала. Она молча смотрела, как та уходит в ночь к мосту Книппельсбро