– Ты же понимаешь, – сказала Грета, – понимаешь, да? Это всё.
– В каком смысле?
Боль нарастала так быстро, что у Лили потемнело в глазах. Она села и согнулась пополам. Как только она проглотит таблетку, ей станет легче, не пройдет и пяти минут, но прямо сейчас ее как будто резали ножом. Она подумала о своих яичниках – живых, настоящих, по заверению профессора Болька. Она словно бы их ощущала – набухшие и пульсирующие, они все еще не зажили, хотя после операции минул почти год. Куда же она дела таблетки и что означает Гретино «Это всё»? Лили посмотрела на противоположный конец комнаты, где Грета, расстегнув пуговицы халата, сняла его и повесила на крючок возле решетчатой двери на кухню.
– Прости, – сказала Грета, – я не могу.
– Не можешь найти мои таблетки? – Лили заморгала сквозь слезы. – Посмотри в шкафу, вдруг я туда их положила. – Внезапно она почувствовала, что сейчас потеряет сознание: мало того что в комнате душно, куда-то пропали таблетки, а живот разрывает жгучая боль, так еще и Грета бродит по квартире и отказывается ей помочь: не могу, не буду.
Рука Греты погрузилась в нижний ящик шкафа из мореного ясеня и извлекла оттуда маленькую эмалевую коробочку. Грета протянула ее Лили и дрожащим от слез голосом произнесла:
– Прости, но я с тобой не поеду. Я против этой поездки и сопровождать тебя не стану. – Она передернула плечами, а потом вся задрожала. – Тебе придется ехать в Дрезден одной.
– Если Грета не едет, – сказал Карлайл, – тогда поеду я.
Он проводил в Копенгагене лето, и вечерами, окончив смену в «Фоннесбеке», Лили иногда навещала его в гостинице «Палас». Они садились у раскрытого окна и смотрели, как тени наползают на булыжную мостовую Ратушной площади, а молодые мужчины и женщины в тонких летних нарядах встречаются по дороге в джазовые клубы, расположенные в районе Нёрревольд.
– Грета всегда поступала как ей вздумается, – говаривал Карлайл.
– Не всегда, – поправляла Лили. – Она изменилась.
Они начали готовиться к поездке: купили билеты на паром в Данциг, а в один из выходных Лили приобрела в дамском отделе «Фоннесбека» парочку новых халатов и сообщила своей начальнице, демонстративно скрестившей на груди руки, едва она открыла рот, что через неделю уезжает.
«Планируете вернуться?» – осведомилась начальница, чья черная блузка делала ее похожей на кусок каменного угля.
«Нет, – ответила Лили. – Из Дрездена я отправлюсь в Нью-Йорк».
И это тоже усложняло поездку в Дрезден. По словам профессора Болька, в больнице ей предстояло провести целый месяц.
«Операцию мы проведем сразу, – пояснял он в телеграмме, – но на восстановление нужно время».
Лили показала телеграммы Карлайлу, который читал их точно так же, как его сестра, – на вытянутых руках, склонив голову набок. В отличие от Греты, однако, он не стал спорить или переубеждать Лили. Прочтя всю переписку, Карлайл спросил:
– Что конкретно собирается сделать Больк?
– Он знает, что я мечтаю стать матерью, – сказала Лили.
Карлайл кивнул и слегка нахмурил брови:
– Но как?
Лили посмотрела на него и вдруг испугалась, что он попытается помешать.
– Так же, как он превратил Эйнара в меня.
Карлайл обвел глазами ее фигуру; Лили чувствовала, как его взгляд скользит снизу вверх – от скрещенных щиколоток к бедрам, небольшим грудям и шее, выраставшей из кольца янтарных бус, точно стебель.
– Для тебя это очень важно, да? Полагаю, это именно то, чего ты всегда хотела.
– С самого детства.
– И верно – какая же маленькая девочка не стремится к этому?
В словах Карлайла была правда, и Лили испытала большое облегчение, когда он согласился сопровождать ее в поездке. Несколько дней она упрашивала Грету изменить решение, но Грета обняла ее, положила ее голову себе на грудь и сказала:
– Я считаю, что это ошибка. Я не буду помогать тебе совершить ошибку.
Лили собрала чемодан, со смутным страхом положила в сумочку билеты на паром и обернула плечи легкой летней шалью, будто защищалась от холода.
Она велела себе думать об этом как о приключении: сперва на пароме в Данциг, потом ночным поездом в Дрезден, а после месяца, проведенного в стационаре городской женской консультации, ее ждет Нью-Йорк. Лили написала Хенрику, что приедет к первому сентября, и уже считала себя путешественницей, вступающей в мир, вообразить который могла лишь она одна. Она видела этот мир, когда закрывала глаза: гостиная в нью-йоркской квартире; с улицы слышен свисток полицейского, а у нее на коленях радостно подпрыгивает малыш. Лили представляла накрытый кружевной салфеткой столик и двойную серебряную рамку для фото: на одной фотографии она и Хенрик в день свадьбы, на другой – их первенец в длинной крестильной рубашечке из шитья.
Перед отъездом следовало разобраться с вещами – убедиться, что они собраны, упакованы и ждут того часа, когда Лили за ними пошлет. Во-первых, одежда: платья с коротким рукавом, сохранившиеся у нее с того лета в Ментоне; платья, украшенные стеклярусом: их она покупала в Париже, еще до болезни; пальто на кроличьем меху с капюшоном. Неожиданно ей пришло в голову, что почти ничего из этого в Нью-Йорке она не наденет. Наряды смотрелись дешево, словно их купила и износила не она, а какая-то другая женщина.
Как-то раз вечером, когда Лили укладывала свой скарб в ящики и прибивала крышки гвоздями, Грета спросила:
– А что делать с картинами Эйнара?
– С картинами Эйнара?
– Несколько штук осталось в моей мастерской. Я подумала, ты захочешь их забрать.
Лили растерялась. Работы Эйнара давно не висели в их квартире, и она уже плохо помнила, как они выглядят: аккуратные золоченые рамки, пейзажи с изображением мерзлой земли, а что еще?
– Можно взглянуть?
Грета вынесла свернутые в трубку холсты, края которых были обработаны толстой вощеной нитью. Она принялась разворачивать картины на полу, и у Лили возникло ощущение, что она видит их впервые. Почти на всех было запечатлено болото: иней и тусклое небо зимой; сфагнум и предзакатное солнце летом; просто земля, сизая из-за смеси известняка с моренными глинами. Миниатюрные пейзажи были прекрасны. Грета продолжала раскладывать их на полу – десять, двадцать, еще и еще. Под ногами Лили как будто расцветал ковер из полевых цветов.
– Все это действительно написал Эйнар? – спросила она.
– Когда-то он очень много работал, – ответила Грета.
– Где это находится?
– Не узнаёшь болото?
– Нет. – Лили сделалось не по себе. Она понимала, что должна помнить это место, неуловимо-знакомое, как лицо из далекого прошлого.
– Совсем не узнаешь?
– Разве что смутно.
Внизу заиграл патефон: полька в исполнении аккордеона и рожка.
– Это болото в Синем Зубе.
– Где родился Эйнар?
– Да. И Эйнар, и Ханс.
– Ты там бывала?
– Нет, но так часто видела на картинах и так много слышала об этом месте, что, закрыв глаза, представляю его как наяву.
Лили рассматривала полотна: болото, окруженное орешником и липами, величественный дуб над большим валуном. Перед ее глазами встало воспоминание, пускай принадлежало оно и не ей: она следует за Хансом по тропинке, под ногами чавкает болотная жижа. Лили помнила, как швыряла в болото предметы, украденные с бабушкиной кухни, а потом смотрела, как они исчезали в нем навсегда: оловянная кружка, передник с завязками из волокон пушицы. Помнила, как разрезала торф на кирпичики и рыхлила сфагновые угодья. Как Эдвард I, пес-заморыш, однажды поскользнулся на поросшем лишайником камне и утонул в темной воде.
Грета все выкладывала и выкладывала холсты, фиксируя уголки баночками с краской и чайными блюдцами.
– Он родом оттуда. – Грета стояла на четвереньках, ее лицо закрывали волосы.
Она методично разворачивала каждый холст, прижимала к полу по краям и выравнивала относительно прочих – дюжин и дюжин миниатюрных пейзажей, составлявших основную часть работ Эйнара.
Лили наблюдала за ней, за ее глазами, чуть съехавшими к носу. Когда Грета двигалась, серебряные браслеты на запястьях звенели. Гостиная Вдовьего дома, окна в которой выходили на север, юг и запад, наполнялась сдержанными оттенками картин Эйнара: серыми, белыми, приглушенными желтыми, коричневым цветом грязи и глубоким черным – полуночного болота.
– Он трудился не покладая рук, дни напролет, – промолвила Грета тихим, ровным и каким-то не своим голосом.
– Сможешь их продать? – задала вопрос Лили.
Грета замерла. Пол был почти целиком заполнен картинами. Выпрямившись, она поискала взглядом, куда можно ступить. Встала у стены, возле печки на чугунных ножках.
– То есть тебе они не нужны?
Что-то подсказывало Лили, что сейчас она делает ошибку, и все же она ответила:
– Не знаю, много ли у нас будет места. К тому же я не уверена, как отнесется к этому Хенрик, у него ведь свои работы. И вообще он предпочитает более современную живопись. Как-никак, это Нью-Йорк.
– Я просто подумала, что ты захочешь их забрать. Может, возьмешь хотя бы часть?
Лили зажмурилась и тоже увидела болото, и выводок белых щенков, и бабушку на страже кухонной плиты, и Ханса, распластавшегося на слюдяном камне, а потом, как ни странно, юную Грету в бутылочно-зеленом коридоре Королевской академии изящных искусств с зажатым в кулаке новеньким набором кистей из ворса куницы. «Я нашла лавку, где продают товары для художников», – радостно сообщила Грета в том утраченном воспоминании.
– Дело не в том, что они мне не нужны, – услышала Лили собственный голос. Этот день, один из последних, проведенных ею во Вдовьем доме, уже погружался в омут памяти. Только вот чьей памяти? – Я просто не могу взять их с собой, – добавила она и поежилась, внезапно охваченная чувством, что все вокруг принадлежит кому-то другому.
Глава двадцать восьмая
На следующий день после отъезда Лили и Карлайла в Дрезден разразилась летняя гроза. Грета была дома, в гостиной – поливала плющ в горшке на приставном столике в стиле ампир. Без солнечного света комната поблекла; Эдвард IV спал на полу под сундуком. Сосед снизу был в море и, вероятно, в эту самую минуту попал в шторм; следом за раскатом грома послышался визгливый смех жены моряка.