Как странно, подумала Грета. Сколько лет прошло, сколько раз повторялось одно и то же: бледное солнце всходило в небе над Данией и одновременно растекалось ослепительным закатом на другом конце земли, над каньоном Арройо-Секо и горами Сан-Габриэль. Грета успела пожить в Калифорнии, Копенгагене и Париже, побывать замужней и разведенной, а теперь сидит одна в опустелом Вдовьем доме. Вещи уложены, чемоданы заперты. Если не помешает дождь, сегодня Лили и Карлайл прибудут в Дрезден. Вчера Грета и Лили расстались на паромной переправе. Мимо них тек поток пассажиров: кто с багажом, кто с собачкой на руках. На паром погрузилась целая команда с велосипедами. Ханс, Карлайл, Грета, Лили и сотни других людей – все говорили друг другу слова прощания. Группа школьников во главе с учительницей. Худощавые парни, отправлявшиеся на заработки. Графиня, которую ждал месяц отдыха на водах Баден-Бадена. И Грета с Лили, которые смотрели друг на друга и держались за руки так, словно вокруг больше ничего и никого не существовало. Еще один, последний раз Грета отринула всё и вся, и ее мир сузился до этого крохотного островка близости, где она стояла лицом к лицу с Лили, положив руку ей на талию. Обе поклялись писать. Лили обещала позаботиться о себе. Едва слышно сказала, что они еще увидятся в Америке. Да, ответила Грета, хотя с трудом представляла такую вероятность. Да, сказала она, конечно. Страшный холод вдруг пробежал по ее позвоночнику, по ее «западному стержню», ибо все это – это расставание у парома – говорило о том, что она не справилась.
Грета ждала, когда Ханс просигналит ей с улицы. Снаружи все шпили, остроконечные фронтоны зданий и шиферные крыши почернели от непогоды, купол Королевского театра стал тусклым, как старая оловянная кружка. Наконец раздался гудок автомобильного клаксона. Грета подхватила на руки Эдварда IV и потушила свет. Ключ медленно повернулся в замке.
Гроза не утихала, дорога, по которой они ехали из города, была скользкой. Стены многоквартирных домов намокли, тротуары утонули в лужах. На глазах Греты и Ханса толстуха на велосипеде, одетая в клеенчатый плащ, врезалась в задний бампер грузовика. Грета прижала ладони ко рту, глядя как женщина зажмурилась от страха.
Выехав за пределы города, кабриолет Ханса, золотистый «Хорьх» с поднятым верхом, помчался мимо полей. На лугах, заросших итальянским райграсом, тимофеевкой, овсяницей и ежой, травы отяжелели и примялись. Красный и белый клевер, люцерна и трифоль, поникнув, лежали вдоль обочин. За полями темнели глубокие, покрытые рябью котловинные озера.
Во время переправы на Орхус море было неспокойным, Ханс с Гретой сидели на передних сиденьях «Хорьха». В машине воняло псиной – мокрая шерсть Эдварда IV завилась колечками. И Ханс, и Грета молчали. Она приложила руку к приборной панели и ощутила вибрацию паромных двигателей. Ханс предложил Грете кофе, она не возражала. Он вышел, забрав с собой собаку. Оставшись в одиночестве, Грета вспомнила о Лили и Карлайле: через пару часов они войдут в больничную палату с видом на ивы, что растут позади клиники, в парке, спускающемся к Эльбе. Потом она подумала о профессоре Больке и его портрете, который удачно передавал внешнее сходство, но так и не был выставлен на продажу; свернутый в рулон, портрет лежал за шкафом. Грета говорила себе, что на днях, по возвращении в Копенгаген, она отошлет портрет профессору – сразу после того как разберется с мебелью, одеждой и другими своими картинами. Его можно поместить в серую деревянную раму и повесить на стену за стойкой фрау Кребс или в кабинете Болька, над диваном, куда всего через несколько лет будут являться другие паломницы – такие же отчаявшиеся женщины, как Лили.
В Синий Зуб они приехали поздним вечером. Кирпичный особняк был погружен во тьму – баронесса удалилась в свои покои на третьем этаже. Слуга, мужчина с редкими клочками седых волос и носом-картошкой, проводил Грету в спальню, где стояла кровать, накрытая кружевной тканью. Опустив курносое лицо, он зажег лампы и открыл подъемные окна.
– Лягушек не боитесь? – спросил он.
И действительно, с болота доносилось лягушачье кваканье. Когда слуга ушел, Грета подняла рамы повыше. Ночь была безоблачная, низко в небе висел серп луны, в прогалине между вязами и ясенями виднелось болото, похожее на мокрое поле или широкую лужайку в Пасадене, напитавшуюся влагой январского дождя. Грета подумала о земляных червях, которым приходилось выползать на поверхность после зимних ливней, вспомнила, как они извивались на каменных дорожках, спасаясь от утопления. Неужели когда-то она относилась к тому типу детей, что разрезают червяков пополам столовым ножом, сворованным из буфетной, а потом подают брату на блюде под серебряной крышкой?
Длинные занавески из подсиненного шитья стелились по полу, точно шлейф свадебного платья. Ханс постучал и крикнул из коридора:
– Грета, я тут. Тебе что-нибудь нужно?
Она что-то почувствовала в его голосе. Почти физически ощутила присутствие: костяшки пальцев прижаты к филенчатой двери, ладонь другой руки несильно стискивает круглую дверную ручку. Грета представила Ханса посреди коридора, освещенного единственным бра в конце лестницы. Представила точку, в которой его лоб соприкасается с дверью.
– Нет-нет, сейчас ничего, – отозвалась она.
Повисла тишина, которую нарушали только лягушачий хор на торфяном болоте да уханье сов в кронах вязов.
– Ну ладно, – произнес Ханс, однако Грета не услышала шагов его обтянутых носками ног по ковровой дорожке.
Ушел он к себе или нет? Не теперь, сказала себе Грета. Все в свое время.
На следующий день она встретилась с баронессой Аксгил в утренней столовой. Окна комнаты выходили на болото, которое поблескивало за деревьями. По периметру столовой были расставлены папоротники в горшках на железных подставках, на стене развешена коллекция бело-голубых фарфоровых тарелок. Баронесса оказалась сухопарой женщиной с длинными руками и ногами, на тыльной стороне ее кистей сквозь кожу проступали бугорчатые вены. Голова – как и у сына, «борребю» по размеру и форме, – торчала на жилистой шее, седые волосы были стянуты в аккуратный пучок, делавший глаза у́же. Баронесса занимала место во главе стола, Ханс – напротив матери, Грета сидела между ними. Слуга подал копченый лосось, яйца вкрутую и треугольники хлеба с маслом.
– Боюсь, я не помню никакого Эйнара Вегенера, – только и промолвила баронесса. – Ве-ге… так вы сказали? В нашем доме перебывало много мальчиков. У него были рыжие волосы?
– Нет, каштановые, – сказал Ханс.
– А, каштановые. – Усадив Эдварда IV к себе на колени, баронесса кормила его кусочками лосося. – Хороший мальчик, наверное. Давно умер?
– Около года назад, – подала голос Грета. Она обвела комнату долгим взглядом, и та напомнила ей другую утреннюю столовую на другом конце земного шара, где все еще властвовала женщина, похожая на баронессу.
В тот же день Ханс повел ее по тропинке вдоль сфагнового болота к деревенскому дому. В доме была соломенная крыша с бревенчатыми карнизами, из трубы поднимался дымок. Ханс и Грета не стали заходить во двор, где в загоне копошились куры, а трое ребятишек возили палочками по грязи. В дверном проеме стояла светловолосая женщина; щурясь от солнца, она смотрела на своих детей – двух мальчиков и девочку. За загородкой чихнула лошадь, дети рассмеялись, а старенький Эдвард IV у ног Греты задрожал.
– Я их не знаю, – сказал Ханс. – Живут здесь уже какое-то время.
– Думаешь, она впустит нас, если попросим? Посмотреть, что тут и как.
– Лучше не надо, – сказал Ханс.
Он положил руку пониже спины Греты и держал ее так всю дорогу через поле. Длинные узкие стебли травы щекотали ей ноги, Эдвард IV трусил рядом.
На кладбище стоял деревянный крест с выбитой надписью: «Вегенер».
– Его отец, – пояснил Ханс, указав на заросшую травой могилу в тени красной ольхи.
По соседству с кладбищем стояла беленая церквушка, земля была неровной и каменистой, солнце слизало с райграса ночную росу, и в воздухе разлился сладкий запах.
– У меня остались его картины, – сказала Грета.
– Оставь их себе, – посоветовал Ханс, не убирая руки.
– Каким он тогда был?
– Просто маленьким мальчиком со своей тайной. Ничем не отличался от всех нас.
Небо было высоким и безоблачным, ветер шелестел листьями красной ольхи. Грета отогнала мысли о прошлом и будущем. Это лето на Ютландии – такое же, как в годы юности Эйнара, когда он, без сомнения, испытывал и счастье, и грусть. Она вернулась домой без него. Вот она, Грета Уод, возвышается над травой, отбрасывая на могилы длинную тень. Она вернется домой без него.
На обратном пути в Копенгаген Ханс спросил:
– Не передумала насчет Калифорнии? Едем?
Двенадцать цилиндров «Хорьха» работали на полную мощность, от вибрации мотора кожа Греты мелко дрожала. Ярко светило солнце, верх кабриолета был опущен, и где-то в районе Гретиных щиколоток металась на ветру бумажная ленточка.
– Что ты сказал? – крикнула она, зажав волосы в кулак.
– Мы едем в Калифорнию?
И в ту минуту, когда ветер с ревом взвихрил волосы Греты, подол ее платья и бумажную ленточку, в голове таким же шальным вихрем пронеслись воспоминания: ее комнатка в Пасадене с арочным окном и видом на розовые клумбы; касита на краю Арройо-Секо, которую сейчас снимает молодая семья с малышом; заколоченные окна старой гончарной мастерской Тедди Кросса на Колорадо-стрит, после пожара переделанной в типографию; члены Общества искусств и ремесел Пасадены в фетровых беретах. Как могла Грета вернуться ко всему этому? Образы, однако, продолжали сменять друг друга, и теперь она вспоминала мшистый внутренний дворик каситы, где в рассеянном свете солнечных лучей, проникающих сквозь крону авокадо, она написала первый портрет Тедди Кросса; небольшие бунгало, которые Карлайл возводил на улочках за Калифорнийским бульваром, – в них селились молодожены из Иллинойса; акры апельсиновых рощ. Грета посмотрела в небо, на бледную синеву того же оттенка, что и антикварные фарфоровые тарелки на стенах в столовой баронессы Аксгил. Шел июнь, и в Пасадене райграс уже наверняка весь выгорел, а ветви пальм сделались щетинистыми, и горничные вынесли на веранды раскладные кровати. Позади Гретиного дома тоже была такая веранда с сетчатыми ставнями на петлях, и в детстве Грета часто распахивала эти ставни, смотрела вдаль, на холмы Линда Висты