[112] на другой стороне ущелья Арройо-Секо, и зарисовывала неизменный коричневато-зеленый пейзаж Пасадены. Она вообразила, как выставляет краски, устанавливает на веранде мольберт и пишет тот же пейзаж сейчас: серо-бурая неопределенность эвкалипта, пыльная зелень веточек кипариса, яркое розовое пятно особняка в итальянском стиле с штукатурным фасадом, проглядывающего сквозь заросли олеандра, серый цвет цементированной балюстрады с видом на все это пространство.
– Я готова ехать, – сказала Грета.
– Что-что? – переспросил Ханс сквозь шум ветра.
– Тебе понравится. Оттуда весь остальной мир кажется страшно далеким. – Грета протянула руку и погладила Ханса по бедру.
Все сложилось так: она возвращается в Пасадену с Хансом, и никто из тамошних жителей никогда в полной мере не поймет, что с ней случилось. Девушки из охотничьего клуба «Долина» – теперь уже, конечно, замужние и обзаведшиеся детишками, которые непременно занимаются теннисом на клубных кортах, – не узнают о Грете ничего, кроме того факта, что она вернулась домой с датским бароном. Город моментально облетит сплетня: «Бедняжка Грета Уод опять овдовела. С ее последним мужем стряслось что-то непонятное. Говорят, он был художником. И умер загадочной смертью. Кажется, в Германии. О, не спешите ее жалеть. На этот раз она привезла с собой настоящего барона. Да-да, маленькая мисс Бунтарка вернулась и как только выйдет за него замуж, то сразу станет – подумать только, она! – баронессой».
Вот что среди прочего предстояло Грете, и тем не менее мысль о возвращении домой наполняла ее покоем. Ее рука лежала на бедре Ханса; улыбнувшись ей, он крепко – так, что побелели костяшки, – стиснул руль «Хорьха», который вез их назад в Копенгаген.
Там Грету ждало письмо от Карлайла. Она прочитала его и спрятала в боковой карман одного из чемоданов, куда складывала вещи. Сколько всего нужно забрать домой: кисти, краски, десятки альбомов и эскизов с изображением Лили. Карлайл, как обычно, был краток. Операция длилась дольше, нежели рассчитывал Больк, – почти целый день. Теперь Лили отдыхает, все время спит из-за уколов морфия. «Мне придется задержаться в Дрездене, – писал Карлайл. – По меньшей мере, еще на пару недель. Восстановление займет больше времени, чем все мы предполагали. Пока что дело движется крайне медленно. Профессор очень добр. Он передает тебе привет и говорит, что не тревожится за Лили. Если он не тревожится, то, полагаю, и нам не стоит, верно?»
Неделю спустя Грета Уод и Ханс Аксгил взошли на борт самолета компании «Ллойд-Аэро», чтобы совершить первую часть путешествия в Америку. Они полетят в Берлин, потом в Саутгемптон, а там сядут на пароход. Воздушное судно, блестевшее на солнце в этот ясный летний день, ожидало пассажиров на бетонированной взлетной полосе аэродрома на Амагере[113]. Вместе с Хансом Грета наблюдала, как тощие парни загружают их чемоданы и сундуки в серебристое брюхо самолета. Чуть дальше кучка людей собралась вокруг трибуны, с которой произносил речь человек в цилиндре. Его лицо обрамляла борода, небольшой датский флаг, установленный в переднем углу трибуны, трепетал на ветру. За спиной человека темнел «Граф Цеппелин»[114], длинный, свинцово-серый, точно огромная рифленая пуля. Люди в толпе махали датскими флажками. Грета читала в «Политикен», что «Граф Цеппелин» отправляется в антарктическую экспедицию. Дирижабль висел над взлетной полосой, собравшиеся приветствовали его радостными возгласами.
– Думаешь, у них получится? – спросила Грета Ханса, глядя на цеппелин.
Он поднял свой кожаный саквояж. Посадка на самолет началась.
– Почему нет?
Политика, выступавшего с речью, Грета не знала; возможно, он баллотировался в парламент. Позади него стоял капитан дирижабля, Франц Йозеф Ланд. На голове у него была кепка из тюленьей кожи; он не улыбался, а напротив, выглядел серьезным: его брови над стеклами очков озабоченно хмурились.
– Пора, – сказал Ханс.
Грета взяла его под руку, они поднялись на борт и заняли свои места. В иллюминаторе ей был виден дирижабль и толпа провожающих, которые уже начали отходить назад. Мужчины в нарукавниках и подтяжках принялись отвязывать тросы, удерживавшие летательный аппарат на земле. Капитан, стоявший у дверцы компактной кабины, помахал рукой на прощание.
– У него такой вид, будто он сомневается, что переживет этот полет, – заметила Грета, когда дверь самолета закрылась поворотом металлического руля.
Путешествие на борту «Императрицы Британии» проходило без происшествий. Пассажиры отдыхали на палубе в полосатых шезлонгах, а Грета вспоминала стойку на руках, которую сделала в десятилетнем возрасте. Она установила мольберт, закрутив барашковые болты, достала из чемодана чистый холст, гвоздиками прибила его к раме и прямо там, на палубе, взялась писать по памяти холмы Пасадены, высящиеся за разломом Арройо-Секо, сухие и бурые ранней весной; отцветшие жакарандовые деревья и последние лилейники, сложившие лепестки на жаре. Все это Грета видела с закрытыми глазами.
Утренние часы Ханс проводил в каюте – работал с бумагами и готовился к прибытию в Калифорнию, где он и Грета должны были пожениться: планировалось, что свадебная церемония пройдет в саду особняка Уодов. Ранним вечером он выходил на палубу и усаживался в шезлонг рядом с Гретой.
– Наконец-то мы в пути, – говорил он.
– И едем домой, – отвечала она. – Никогда не думала, что захочу домой.
Вот он – итог, раз за разом ловила себя на мысли Грета, обмакивая влажный кончик кисти в краску. Прошлое сдвинулось назад, будущее распростерлось впереди; она действовала то безрассудно, то осторожно и в результате пришла к тому, к чему пришла. Ханс, вытянувший ноги в шезлонге, выглядел красавцем. Он лежал наполовину в тени, наполовину на солнце, Эдвард IV примостился у его ног. Мерно гудели двигатели лайнера, его нос рассекал океан, деля бесконечную рябь волн пополам, разрезая надвое то, что казалось незыблемо единым. В косых лучах солнца, на воздухе, густо пропитанном солью, Ханс и Грета трудились до тех пор, пока багряные сумерки не растекались над темным, словно бы съеживающимся морем, пока в небе не всходила луна, не вспыхивали праздничные гирлянды, натянутые вдоль поручней, и ночной холод не заставлял обоих возвратиться в каюту, где они наконец-то могли побыть наедине.
Глава двадцать девятая
Только в конце июля Лили начала проводить в сознании более-менее ощутимое время. Почти шесть недель она то приходила в себя, то вновь впадала в забытье, при котором с ней случались приступы рвоты и кровотечения из ран на животе и в промежности. По утрам и вечерам фрау Кребс накладывала Лили новые повязки и выбрасывала старые, такого насыщенного красного цвета, что они напоминали обрезки королевского бархата. Лили чувствовала все: и смену бинтов, и тоненький, долгожданный укус иглы с морфием, и – на протяжении многих дней – резиновую маску с эфиром. Она знала, что кто-то кладет ей на лоб влажное полотенце и меняет его, когда ткань нагревается.
Порой она просыпалась среди ночи и узнавала в человеке, спящем на кресле в углу – голова откинута на подушку, рот приоткрыт, – Карлайла. Она его не будила: так трогательно, что он проводит ночи подле нее. Нужно дать ему поспать, говорила себе Лили; повернув голову вбок, она разглядывала Карлайла: лицо чуть лоснится ото сна, пальцы сжимают петельку, за которую подушка привязана к спинке кресла. Ей хотелось, чтобы он спал до самого утра, а она бы смотрела, как вздымается и опадает его грудь, и вспоминала день перед операцией, проведенный вместе. Карлайл привез ее на Эльбу, они искупались в реке и позагорали на пляже, расстелив на песке плед.
– Из тебя выйдет прекрасная мать, – сказал он.
Лили удивилась легкости, с которой Карлайл мог это вообразить. Карлайл, а не Грета. Когда Лили закрывала глаза, ей иногда чудился нежный пудровый запах запеленатого младенца. Она почти физически ощущала маленькое, плотное детское тельце у себя на руках. Лили сказала об этом Карлайлу, и он кивнул:
– Я тоже вижу тебя с малышом.
Выйдя из воды, он провел пальцами по рукам, стряхивая капли. Влажные волосы облепили лицо.
– Для Греты этот этап – самый трудный, – сказал он.
По реке, чадя дымом, плыл туристический пароход. Лили плела косички из бахромы пледа, вплетая в них травинки.
– Уверен, в некотором отношении ей не хватает Эйнара, – добавил Карлайл.
– Понимаю. – Лили ощутила странное чувство, возникавшее у нее всякий раз при упоминании Эйнара: сквозь нее словно бы прошел призрак. – Думаешь, она приедет меня навестить?
– Сюда, в Дрезден? Вполне возможно, почему бы нет?
Перевернувшись на бок, Лили наблюдала за неровным столбом черного дыма из пароходной трубы.
– Напишешь ей, ладно? После операции.
Спустя несколько дней, когда высокую температуру Лили удалось сбить, Карлайл написал Грете, но она не ответила. Он писал еще и еще, и вновь без ответа. Пытался звонить, однако сквозь треск помех слышал лишь бесконечные дребезжащие гудки. Телеграммы не проходили. Пришлось телеграфировать в «Ландмандсбанк» – только так Карлайл выяснил, что Грета уехала в Калифорнию.
Глухой ночью Лили не хотелось тревожить сон Карлайла, хотя лежать тихо с каждой минутой становилось все труднее. Боль возвращалась, и Лили судорожно цеплялась за край пододеяльника, не замечая, что в страхе его разорвала. Закусив губу, она постаралась сосредоточить внимание на лампочке под потолком, однако боль вскоре захватила все тело, и Лили закричала: ей срочно был нужен укол морфия. Она кричала, плакала и скулила, мечтая об эфирной маске и таблетках с кокаином. Карлайл зашевелился, поднял голову; какие-то секунды он растерянно глядел на Лили, хлопая ресницами, и она понимала: он пытается сообразить, где находится. Уже через несколько мгновений он окончательно проснулся и побежал за дежурной медсестрой, которая спала на посту в коридоре. Еще минута, и резиновая маска с эфиром накрыла нос и рот Лили, и она провалилась в забытье до самого утра.