– Сегодня чувствуете себя лучше? – спрашивал профессор Больк во время утреннего обхода.
– Чуточку, – осторожно выдавливала Лили.
– Боль хотя бы немного уменьшилась?
– Да, немного, – кивала Лили, хотя это было неправдой, и делала попытку сесть в постели.
Когда профессор входил в палату, она всегда беспокоилась о том, как выглядит. Если бы только он постучал, она успела бы подкрасить губы коралловой помадой и дотянуться до французских румян в плоской красной баночке размером с печенье, что лежали на прикроватном столике. Вид у нее, должно быть, ужасный, думала она, пока профессор, такой красивый и статный в своем хрустящем белом халате, просматривал ее историю болезни.
– Завтра попробуем вывести вас на прогулку, – говорил он.
– Ну, если не завтра, то послезавтра уж непременно, – отвечала Лили. – Да, скорее всего, послезавтра я буду готова к прогулке.
– Есть какие-нибудь пожелания? – осведомлялся Больк.
– Вы и так столько для меня сделали, – смущалась Лили.
Профессор разворачивался к выходу, и тогда Лили, набравшись смелости, задавала самый важный вопрос:
– В Нью-Йорке меня ждет Хенрик. Как вы думаете, я смогу поехать в Нью-Йорк к началу сентября?
– Вне всяких сомнений.
Уверенный голос профессора действовал на Лили словно ободряющая рука на плече. После этих слов она начинала дремать, не грезя ни о чем конкретном, лишь подспудно зная, что все будет хорошо.
Порой из-за двери до нее доносились обрывки разговора врача с Карлайлом.
– Что скажете? – спрашивал Карлайл.
– Ничего нового. Состояние такое же, как вчера. Я пытаюсь ее стабилизировать.
– Может, ей что-то нужно?
– Только сон. Она должна отдыхать.
Лили поворачивалась на бок и засыпала, больше всего желая в точности исполнять указания Болька. Профессор Больк всегда прав – это она знала точно.
Однажды она проснулась, услышав в коридоре новый голос. Знакомый женский голос из далекого прошлого, густой, похожий на звук медных духовых.
– И что он в связи с этим предпринимает? – спросила Анна. – Разве других вариантов нет?
– Он начал беспокоиться всего несколько дней назад, – пояснил Карлайл. – Лишь вчера он признал, что ее организм уже должен был побороть инфекцию.
– Как можно ей помочь?
– Я спрашиваю себя о том же. Больк говорит, что никак.
– Она принимает лекарства?
Их голоса утонули в грохоте двух столкнувшихся каталок; Лили расслышала лишь, как фрау Кребс велела кому-то из медсестер быть аккуратнее.
– Матка не прижилась, – произнес Карлайл. – Трансплантат придется удалить. Вы долго здесь пробудете?
– Неделю. Два спектакля в опере. «Кармен».
– Да-да, знаю. Перед операцией мы с Лили гуляли и видели афишу. Она знала, что вы приезжаете в конце лета. Ждала встречи.
– И свадьбы.
– Вы от Греты узнали?
– Она мне написала. Вероятнее всего, она сейчас в Пасадене и уже обустроилась. Вы в курсе насчет нее и Ханса?
– Я и сам собирался домой, – сообщил Карлайл.
Что сказала Анна, Лили не разобрала. Почему она не заходит? Лили вообразила, как Анна врывается в палату, рывком отдергивает желтую штору. На ней зеленая шелковая туника, по вороту отделанная бисером, на голове – высокий тюрбан в тон. Губы красные, как кровь – Лили представляла их отпечаток на своей щеке. Ей хотелось позвать Анну, крикнуть: «Анна! Ты почему не идешь поздороваться?» Но в горле у нее пересохло, и она не могла даже открыть рта, чтобы проговорить хоть слово. Все, на что Лили была способна, – это повернуть голову и смотреть на дверь.
– Все серьезно? – спросила Анна в коридоре.
– Боюсь, профессор не хочет говорить о вероятном исходе.
Потом воцарилось молчание, и Лили лежала в кровати неподвижно, слушая лишь глухой медленный стук собственного сердца. Куда подевались Карлайл и Анна?
– Она спит? – наконец проговорила Анна.
– Да, в послеобеденное время она находится под воздействием морфия. Сможете навестить ее завтра перед обедом? – спросил Карлайл. – А пока просто загляните в палату, и тогда я скажу ей, что вы приходили.
Скрипнула приоткрывшаяся дверь. Лили почувствовала, как в комнату кто-то вошел, – ощутила это легкое движение воздуха, почти неуловимое изменение температуры. Аромат духов Анны поплыл к кровати Лили. Она узнала его: духи продавались в «Фоннесбеке» в маленьком флаконе с сетчатой золотой кисточкой, только Лили позабыла их название. Что-то вроде Eau-de-Provence[115]. А может, La Fille du Provence?[116] Лили никак не могла вспомнить. И открыть глаза, чтобы поздороваться с Анной, тоже не могла. Не могла увидеть ее, заговорить и даже махнуть рукой. Она чувствовала, что Анна и Карлайл стоят подле кровати, но не имела возможности как-либо дать им понять, что знает об этом.
На следующий день после обеда Карлайл и Анна усадили Лили в плетеное кресло-каталку.
– Там так прекрасно, что это нельзя пропустить, – сказал Карлайл, поплотнее укрывая Лили одеялом.
Анна повязала ей на голову длинный шарф цвета фуксии, соорудив из него такой же тюрбан, как у себя. Вдвоем с Карлайлом они вывезли каталку в парк позади больницы и поставили ее возле кустов крыжовника.
– Лили, тебе хорошо на солнышке? – спрашивала Анна. – Нравится здесь?
Другие пациентки клиники расположились на лужайке. День был воскресный, и многих девушек навещали знакомые, приносившие им журналы и сладости. Женщина в гофрированной юбке в горошек угощала одну из них конфетами в золотой обертке из кондитерской на Унтер-ден-Линден.
Лили видела фрау Кребс, которая из окна зимнего сада смотрела на девушек, лужайку и изгиб Эльбы внизу. Издалека она казалась маленькой, как ребенок. Потом фрау Кребс исчезла. Сегодня после обеда у нее был выходной, и все пациентки любили посплетничать о том, чем фрау Кребс занимается в свободное время, хотя в действительности та всего лишь отправлялась полоть сорняки в собственном огороде.
– Прогуляемся? – предложил Карлайл. Он отпустил ручной тормоз и покатил Лили по кочковатой лужайке. Колеса то и дело натыкались на кроличьи норы, и тряска причиняла Лили боль, однако, несмотря на это, ей было очень приятно оказаться на свежем воздухе в компании Карлайла и Анны.
– Мы спустимся к Эльбе? – спросила она, заметив, что Карлайл свернул с грунтовой дорожки, ведущей к реке.
– Мы там будем, – сказала Анна, когда Лили очутилась под сенью тенистых ив.
Они двигались быстро; кресло-каталка подпрыгивало на камнях и древесных корнях, и Лили сидела, вцепившись в подлокотники.
– Хочу ненадолго вывезти тебя в город, – сообщил Карлайл.
– Мне же нельзя, – запротестовала Лили. – Это против правил! Что скажет фрау Кребс?
– Никто не узнает, – успокоила ее Анна. – Кроме того, ты взрослая женщина. Почему нельзя уйти, если тебе хочется?
Через некоторое время они миновали больничные ворота и оказались на улице. Карлайл и Анна везли Лили мимо особняков, высившихся за кирпичными стенами с торчащими по верху металлическими зубцами. Пригревало солнце, но дул ветер, который теребил листья вязов и показывал их с изнанки. В отдалении Лили расслышала трамвайный звонок.
– Как думаете, они будут по мне скучать? – спросила Лили.
– Даже если и будут, какая разница? – Карлайл всплеснул руками, и этим, как и сосредоточенным выражением лица, вновь напомнил ей Грету. Она почти расслышала звяканье серебряных браслетов. В памяти – словно кем-то рассказанная история – проплыло воспоминание: Грета короткими перебежками, то и дело прячась, передвигается по Кронпринсессегаде и тащит за собой Эйнара. Лили помнила жар Гретиной ладони в ее руке, щекочущие прикосновения браслетов.
Вскоре Лили, Карлайл и Анна оказались на мосту Августа. Перед Лили раскинулся весь Дрезден: Опера Земпера, Хофкирхе – католическая придворная церковь[117], Академия изобразительных искусств, выстроенная в итальянском стиле, и почти парящий в воздухе купол Фрауэнкирхе. Они вышли на Шлоссплатц[118] и далее – к подножию Брюльской террасы. Уличный торговец продавал с лотка сосиски в булке и наливал в маленькие стаканчики яблочный сидр. Торговля шла бойко: в очередь к нему выстроились восемь – десять человек с красными от солнца лицами.
– Аппетитно пахнет, верно, Лили? – обратился к ней Карлайл, направляя каталку к лестнице.
Сорок одна ступенька вела на террасу, где неторопливо прогуливалась и, опершись на перила, наслаждалась видами воскресная публика. Лестницу украшали четыре бронзовые скульптуры работы Шиллинга[119], аллегории четырех времен суток: «Утро», «День», «Вечер» и «Ночь». На ступеньках виднелся мелкий песок. Внимание Лили привлек волочившийся по лестнице длинный подол желтого платья и диск соломенной шляпки какой-то дамы, что поднималась наверх под руку с кавалером.
– Но как мы туда заберемся? – встрепенулась Лили.
– Не волнуйся, – сказал Карлайл, разворачивая коляску на сто восемьдесят градусов и затягивая ее на первую ступеньку.
– У тебя же нога! – снова забеспокоилась Лили.
– Я отлично справлюсь, – уверил Карлайл.
– А спина не разболится?
– Разве Грета не рассказывала тебе о нашем знаменитом «западном стержне»?
И с этими словами Карлайл, который, насколько знала Лили, ни разу в жизни не обвинил сестру в том, что она искалечила его ногу, стал затаскивать Лили наверх. Каждый толчок взрывался в ней чудовищной болью, и потому она крепко стискивала протянутую Анной руку.
С террасы открывался вид на правый берег Эльбы и Японский дворец. Движение на реке было интенсивным: ее воды бороздили и колесные пароходики, и угольные баржи, и гондолы с носами, украшенными резными драконьими головами, и прогулочные лодки, взятые напрокат.