Меня отвезли в операционную, где провели срочную операцию, чтобы остановить кровотечение. Я определенно была беременна, и то, что я приняла за месячные, на самом деле было первым признаком того, что все пошло не так. Эмбрион начал развиваться в фаллопиевой трубе, и когда он стал слишком большим, труба лопнула. Скорее всего, прямо перед тем, как меня погрузили в машину «Скорой помощи».
Врачи не смогли его спасти.
30. Анника
Иллинойсский университет в Урбане-Шампейне
1992
Когда я очнулась, у моей постели стояли родители и Джонатан. Ситуация была очень серьезной, и я нуждалась в переливании крови, но к тому времени, когда мои родители прибыли в больницу, мое состояние стабилизировалось. Из-за того, что у меня разорвалась фаллопиева труба, врачам пришлось прибегнуть к более инвазивной процедуре, чем потребовалась бы, если о внематочной беременности узнали бы раньше. Им пришлось оперировать меня, вместо того чтобы делать лапароскопию, и из-за этого, по их словам, мне придется провести в больнице несколько дней, а полное выздоровление займет до шести недель.
Дженис тоже пришла. Подруга обняла меня и заплакала так сильно, что я спросила, все ли с ней в порядке.
– Я так волновалась, когда мне позвонил Джонатан. Мне очень жаль. – Она повторяла это снова и снова.
Я не знала, о чем Дженис могла сожалеть, потому что это ведь все моя вина. Джонатан предусмотрительно прихватил мою сумочку, прежде чем последовать за санитарами вниз по лестнице. Он счел, что в моем бумажнике будет лежать страховая карточка, и так оно и было. Но там были и мои противозачаточные таблетки, и персоналу больницы не потребовалось много времени, чтобы прийти к выводу, что я довольно часто пропускала прием. Я была почти уверена, что принимаю их каждый день, потому что намеревалась четко следовать инструкции. Я не забывала нарочно и не хотела ребенка, потому что едва могла позаботиться о себе. Я просто забыла, как иногда забывала причесаться, позавтракать или вынести мусор. А в случае с таблетками я забывала столько раз, что забеременела.
Мои родители находились в больнице круглые сутки, а затем уехали в отель, который сняли неподалеку, чтобы не совершать каждый день четырехчасовые поездки домой и обратно. Джонатан оставался рядом со мной и уходил лишь ненадолго, только чтобы сходить дома в душ и переодеться. По ночам он спал в кресле у моей кровати, а я то погружалась в туман от болеутоляющих, то выныривала из него. В первую же ночь, когда мои родители наконец-то уехали, получив от доктора достаточно заверений, что мне больше ничего не грозит, он крепко сжал мою руку в своей, и в его глазах стояли слезы.
– Я так испугался, Анника.
– Я тоже.
Но я не сказала ему, что мое горе от того, что случилось, перевешивало страх перед тем, чего не случилось. В моменты просветления я думала о ребенке, растущем в моей фаллопиевой трубе. Врач сказал мне, что при внематочной беременности нет никакого способа спасти ребенка, но правда заключалась в том, что я никоим образом не была готова к такому.
Но это не помешало моему сердцу разбиться из-за крошечного живого существа, у которого не было ни единого шанса.
Дженис принесла мне пижаму и помогла переодеться в ванной, оставив родителей и Джонатана болтать в моей палате.
– Я знаю, что ты, наверное, его ненавидишь, – сказала Дженис, снимая с меня больничный халат и помогая мне надеть верх от пижамы с длинным рукавом. Она растянула пояс штанов, и я шагнула в них – очень осторожно, потому что даже легкое движение вызывало болезненное, тянущее ощущение в моем шраме.
Вообще-то я ничего не имела против больничных халатов. Они были свободными и довольно мягкими, вероятно, от многократных стирок. Больше всего в больнице я ненавидела звуки и запахи. Резкий запах антисептика и повторяющиеся объявления по громкоговорителю нарушали то подобие спокойствия, которого мне удавалось достичь. Я хотела только одного – заснуть. Сон был единственным известным мне способом сбежать от этого кошмара. Но это не мешало медсестрам каждый час приходить и тормошить меня, измерять температуру и кровяное давление. Мой шрам тоже нуждался в специальном уходе, чтобы избежать инфекции. После того как удалили катетер, медсестра помогла мне в первый раз пойти в туалет. Тогда я мельком заметила линию воспаленных красных швов и решила, что никогда больше не буду смотреть вниз.
Дженис открыла дверь и обняла меня за плечи, помогая выйти из ванной. У меня все еще кружилась голова, и медсестры предупредили, что я могу вставать с постели, только если кто-нибудь будет рядом.
– Я сказала твоей маме, что поговорю со всеми твоими преподавателями и узнаю, чем они могут помочь, чтобы ты не слишком отстала за эти последние недели семестра, – сказала она. – Уверена, тебе позволят сдать работы попозже и сделают еще какие-нибудь поблажки перед выпускными экзаменами.
Я промолчала, потому что могла сосредоточиться только на чем-то одном, и в тот момент я хотела только, чтобы Дженис усадила меня на кровать.
– Я приеду, как только закончатся занятия в пятницу, – сказал Джонатан в тот день, когда меня выписали.
– Куда приедешь?
– К тебе домой. Я хочу быть рядом.
– О’кей, – сказала я.
Я все еще чувствовала себя слабой и хотела только попасть домой и заснуть, но было бы хорошо, если бы Джонатан был рядом.
Приехали мои родители, и пока мы ждали выписки, Джонатан сказал:
– Можно мне навестить Аннику в эти выходные?
– Конечно, – ответила мама.
Когда медсестра сказала, что я могу идти, отец пошел, чтобы подогнать машину.
– Я выйду на минутку в коридор, – сказала мама.
Джонатан притянул меня к себе и крепко обнял. Впрочем, я не возражала. Когда он отпустил меня, то поцеловал в лоб.
– Я люблю тебя. Все будет хорошо.
– Я тоже тебя люблю, – сказала я, но промолчала относительно второй его фразы, потому что не верила, будто когда-нибудь все снова будет хорошо.
Я забралась на заднее сиденье родительской машины, легла поперек и заснула.
– Что тебе принести? – спросила мама, уложив меня в постель, как ребенка.
Духи, которые Джонатан подарил мне на Рождество и которые я так бессердечно оставила дома, стояли прямо передо мной, и я попросила маму передать их мне.
Я сжала флакон духов в руке и плакала до тех пор, пока не заснула от горя из-за случившегося и из-за ребенка, которого мы с Джонатаном создали и потеряли.
Джонатан приехал в пятницу, как и обещал, и сидел у моей постели, когда я очнулась от очередного забытья. Он откинул волосы с моего лица.
– Как поживает моя Спящая красавица?
Я улыбнулась, потому что его лицо было немногим, что все еще доставляло мне радость. Он откинул одеяло и забрался ко мне в постель, а я уткнулась головой в небольшую ямку между его шеей и плечом.
– Я в порядке, – сказала я, хотя никогда раньше не лгала ему.
После этого вся последующая ложь давалась легче.
Дверь открылась поздно вечером в субботу.
– Анника? – окликнул Джонатан практически шепотом.
– Я не сплю, – сказала я.
Когда Джонатан приехал, мама отнесла его вещи в комнату Уилла, но мои родители были не слишком строги в таких вещах, и я знала, что мама не станет поднимать шум, даже если застанет нас вместе в одной кровати. Когда вошел Джонатан, я не спала, потому что продремала большую часть дня. Вместо этого я лежала в постели, размышляя, во что превратилась моя жизнь. Ошибки других людей казались ничтожными по сравнению с теми, что совершила я. Мои, казалось, все разрастались и разрастались, и теперь они причиняли боль другим людям.
Джонатан скользнул ко мне под одеяло.
– Я знаю, что нагонять будет нелегко, но ты справишься. Ты можешь окончить колледж и приехать в Нью-Йорк вовремя.
У Джонатана были большие планы и цели, к которым он стремился еще со школы. Я была не настолько наивна, чтобы не понимать, как мое участие в его жизни может негативно на них повлиять. Даже если бы мне удалось вовремя закончить учебу, я была бы только помехой для него и никогда не смогла бы пробиться в Нью-Йорке. И если быть честной с самой собой, то даже думать об этом казалось невыносимо утомительным. Мне понадобится гораздо больше времени, чтобы оправиться не только от физических последствий случившегося, но и от эмоциональных.
У меня просто не осталось ничего, что я могла бы кому-то дать, даже Джонатану, которого, как я наконец поняла, я любила гораздо больше, чем когда-либо любила Мистера Боджэнглза.
Накрывшая меня пелена депрессии была тяжелой, темной и душащей. Я практически не выходила из комнаты, только ездила на медицинские осмотры, и то только потому, что мать пригрозила, что отец насильно отнесет меня в машину. В больнице мне дали с собой пузырек обезболивающих таблеток, но мама убрала их в шкаф, когда я сказала, что справлюсь с болью без них. Я могла бы пойти в ванную, открыть шкаф и проглотить их все разом. Я бы погрузилась в сон, лучше всех предыдущих. Вечный сон. С такими мыслями я провела целых два дня. Прокручивала их в голове. Это было бы так просто! Наверное, даже больно не будет.
Я даже вылезла из-под одеяла и собралась в ванную, когда в комнату вошел папа, чтобы узнать, как я себя чувствую. Он всегда разговаривал мало, а в тот день вообще ничего не сказал, но придвинул стул к моей кровати и взял меня за руку. Папа неплотно держал ее в своей гладкой, сухой ладони, а по моим щекам текли слезы. Он просидел со мной весь день.
Я никогда никому не говорила, что именно отец стал для меня спасательным кругом и той ниточкой, которая связала меня с жизнью, но после я попросила маму избавиться от таблеток, потому что они мне больше не нужны.
Джонатан наконец решил открыто поговорить со мной, когда стало ясно, что я не сделала ничего из того, что обещала.
– Я знаю, что ты все еще поправляешься, но ты не сможешь наверстать упущенное, если даже не попытаешься начать.