Сумико заставила ею повторить несколько раз и выучила мотив.
— А что такое «каринка» и «маринка»? — спросила она.
— Наверно, что–нибудь вроде «милая»… Только русские говорят не «каринка», а по–другому, потому что они умеют, кроме «ри», произносить еще такую букву, которой нет на японском языке. Эту песню у них поют молодые мужчины и женщины… влюбленные.
Он пристально посмотрел на Сумико. Она пощипывала шею. Между ними пролетел светлячок.
— Надо итти домой. — Сумико поднялась. — Скоро будет дождь.
Откуда–то сверху из–за кустов на скале слышалось монотонное, назойливое стрекотанье цикады.
—Есть такая старинная песня, — тихо сказал Рюкити. — Я слышал пластинку. Это песня гейш. Там говорится о том, что цикада все время трещит о своей любви, но не умирает, а светлячок страдает молча и умирает от огня внутри… обугливается.
Он провел рукой по груди.
— Пора домой, — сказала Сумико, отняв руку от шеи.
Они молча пошли по тропинке вниз. Дойдя до камня, похожего на дельфина, стоящего хвостом вверх, Рюкити простился с Сумико и пошел обратно. Когда он взобрался на скалу и скрылся за деревьями, Сумико окликнула его:
— Около месяца тому назад кто–то поставил ветку сливы на нашем плетне. Я не знаю кто…
Сверху из–за кустов диких азалий донесся голос:
— Это светлячок!
Сумико засмеялась и, тряхнув головой, побежала вниз.
В воскресенье утром в поселке появились сборщики крови. Опять медленно проехала красная машина с громкоговорителем, сзывая всех на площадку с флагштоком. Дядя Сумико отправился туда вместе с отцом Инэко.
Кто–то сильно постучал в оконный переплет. Сумико вздрогнула и приоткрыла створку. У плетня стоял Сугино в брезентовой накидке.
— Приходи сегодня пораньше, — сказал он. — Вчера на дамбе и в Восточном поселке опять была полиция, захватила все номера журнала и листовки. Есть срочная работа. Приходи.
Сумико поджала губы, как это делала Яэко, и строго посмотрела на Сугино.
— Какой неосторожный! Хорошо, что дяди нет дома, а если бы был… Чуть окно не проломил!
Сугино оглянулся, вытащил из–под плаща листочек и баночку с белым клеем, помазал пальцем края бумажки и наклеил ее на плетень. Все это он проделал не спеша.
— Неосторожный какой, — прошептала Сумико. — На глазах у всех!
Сугино подмигнул ей:
— Вчера принесли из города эту листовку, отпечатали там. Мы уже расклеили ее на дороге и в поселках. Значит, придешь?
Он протянул Сумико листочек и отошел от плетня. Сумико спрятала листовку в рукав и задвинула створку. Немного спустя за окном послышались голоса. Сумико посмотрела в дырочку. У плетня стояли женщины и разглядывали листовку.
— Кто–то наклеил эту бумажку даже на красной машине сзади, — сказала жена Хэйдзо. — Сейчас полицейские соскребывали.
— Вот за это их ловят и запихивают в свиной ящик, — сердито сказала жена Кухэя. — А им наплевать. Прямо сумасшедшие!
Она плюнула. Потом оглянулась и, послюнив палец, провела им по бумаге — поправила отклеившийся край листовки. Пошептавшись между собой, женщины пошли в сторону площадки.
Сумико вытащила смятый листочек из рукава и положила на цыновку, чтобы расправить, но, услышав шаги у двери, быстро засунула бумажку под колено. В дверях стоял дядя, держа руки на пояске. Он нахмурился и оттянул вниз углы рта.
— Мне сегодня надо пойти к доктору, — сказала Сумико. — В прошлый раз сказал, чтобы я сегодня пришла.
Дядя молча снял сандалии и уселся перед Сумико, скрестив ноги.
— Сейчас видел эту женщину из города и узнал все. Оказывается, ты в лечебницу Аримицу ходила только один раз. Врала мне все время. — Он затряс головой и крикнул тонким, срывающимся голосом: — Все знаю! Вчера твою подружку Яэко полицейские застукали около школы… расклеивала бумажки. Допросили ее и сейчас привезли домой и сдали отцу. Он ее так отодрал, что она сейчас валяется во дворе. Не может встать. Оказывается, она спуталась с красными. И ты, наверно, тоже шлялась на сборища. Говори все! Что спрятала? Давай сюда!
Сумико наклонилась вперед, положив руки на колени, но дядя с силой толкнул ее, и она упала на бок. Он схватил листочек.
— Вот эта самая листовка… — Он закивал головой. — Везде расклеили. Откуда принесла?
— Кто–то в окно бросил. Не знаю.
— Врешь! — Он вытащил из–за пояска трубку и замахнулся. — Говори, куда ходила?
Сумико закрыла голову руками.
— Будешь говорить?
Он ударил ее трубкой по руке, но не сильно. Потом схватил за волосы и дернул. Сумико крепко обхватила голову руками и повалилась на цыновку лицом вниз.
— Наверно, ходила на собрания красных и слушала их вожака.., Вот этого… — Он ударил трубкой по листовке, лежавшей перед ним. — Это наверняка вожак. Поэтому подписывает листовки и плакаты. Его скоро сцапают. Говори, кто тебе дал?
Не дождавшись ответа, ударил ее трубкой по спине.
— Ты знаешь этого вожака? Его все равно скоро словят. Видела его? Не будешь говорить? Отлуплю!
Она прижалась лбом к цыновке, прикрыв руками голову. Через некоторое время она чуть–чуть приоткрыла один глаз и украдкой посмотрела на дядю. Он сидел с закрытыми глазами, держа в руке трубку: ждал ответа.
Перед ней лежала бумажка. На ней что–то нарисовано. Сумико слегка повернула голову. На бумажке изображена девочка с сумкой через плечо, в ее руку воткнут шприц, от него шланг к танку. А сбоку написано: «Ни одной капли крови! Ваша кровь — горючее для войны! Защищайте мир!» И подпись: «Кацу Гэнго».
Сумико открыла глаза шире. Так и было написано: «Кацу Гэнго». Она крепко прижала рукава к покрасневшим щекам.
— Кто этот Кацу Гэнго? — крикнул дядя. — Знаешь его? Говори!
Она подняла голову, выпрямилась и положила руки на колени.
— Если не скажешь, прибью! — Дядя показал на алтарик, на котором стояли фотографии. — Проси прощения у родителей. Не стыдно тебе?
Сумико посмотрела ему прямо в глаза.
— Я ничего плохого не делала, мне не стыдно.
— Что–о? — Он приоткрыл рот и тяжело задышал. Потом завопил тонким голосом: — Рассуждаешь еще, дрянь!
Он замахнулся, но на этот раз она не закрыла голову руками, а продолжала сидеть прямо.
Поднятая рука дяди застыла в воздухе. Он медленно опустил руку.
— Твое счастье, что ты больная. А то бы излупил тебя. Не хочешь говорить, не говори. Будешь раскаиваться. С сегодняшнего дня ни шагу из дома одна. Только вместе со мной.
Он закурил трубку и лег на спину. Сумико сидела неподвижно, не сводя глаз с листовки.
Восковку использовали ту самую, только прибавили буквы. Написал кто–то неизвестный. Это не почерк Рютяна. Чей же? Может быть, Кантяна или Сугино? Или кого–нибудь из городских? А на танке написаны четыре иероглифа: «империализм». Это почерк Яэтян. Наверняка ее. У первого иероглифа хвостик загнут влево и с нажимом; Яэтян всегда так пишет. А в верхнем углу черное пятно. Кто–то оставил след пальца, очевидно прижал восковку, когда клал ее на доску. Это совсем не годится. Хорошо еще, что размазал: поэтому отпечатку нельзя будет узнать, чей палец, но все равно так нельзя делать. Неужели не заметили на пробном листе? Надо было осторожно соскоблить с восковки или поднести зажженную спичку к восковке, чтобы заровнять отпечаток. Так торопились, что даже не успели убрать пятно. Это не годится…
Дядя скомкал листовку и засунул за пояс.
— Этого вожака скоро схватят и передадут куда надо, а там… — он повертел кулаком, — там он выхаркнет все… назовет всех подручных, и всех зацапают. И тебя тоже. Пощады не жди!
Он приподнялся, морщась от боли, и стал растирать себе плечо. Сумико подсела к нему и начала массировать ему плечи и спину.
— Все пошли сдавать кровь, — пробормотала она. — На этот раз будут платить деньги.
Дядя фыркнул.
— Как же… станут они платить! Вместо денег дают крашеное куриное перышко… носить на груди. Почетный значок. Поэтому никто не соглашается давать кровь, стоят кругом и глазеют. Только две служанки из дома Сакума дали… Скоро будут ходить по домам и уговаривать.
— К нам тоже придут?
— К нам незачем приходить. Моя кровь не годится, а твою побоятся взять.
— Значит, никто не хочет давать кровь? — спросила Сумико, поглаживая его спину. — Наверно, все видели эту листовку.
Дядя покосился на нее и, сбросив ее руку с плеча, лег на пол.
— Больше никуда тебя не пущу. И никого не буду пускать в дом. А если придет Яэко, я ей всыплю.., А к доктору в город пойдем вместе.
— Доктор Аримицу сказал, что не будет лечить, потому что у меня жетон. Дядя хочет потащить меня к иностранцам?
Он ничего не ответил и, подложив руку под голову, закрыл глаза.
— Сумитя–ян! — раздался голос Инэко со двора. — Сумитя–ян!
Дядя встал и, подойдя к двери, сказал:
— Сумико сильно провинилась и будет сидеть дома. И ты с Сумико больше не разговаривай!
Он с шумом задвинул дверь.
Сидеть у окна было запрещено. И подходить к нему тоже. Окно должно быть закрыто плотно. Выходить во двор разрешалось только для стирки и сушки, мытья посуды и прочих работ, но разговаривать с кем бы то ни было запрещалось. За пределы двора можно было выходить только с дядей. Они ходили вместе работать на огороды Сакума и ухаживать за рисовой рассадой. А когда Сумико ходила за водой в долину, дядя усаживался на пригорке над водоемом и не спускал с нее глаз.
Пошли дожди, и жизнь в неволе стала совсем невыносимой. Как–то раз ночью, когда Сумико сидела у порога и чинила дядину соломенную накидку, за плетнем послышалось щелканье и попискиванье. Дяди дома не было. Но из–за плетня со стороны соседнего дома сейчас же показалась голова матери Инэко. Уходя из дому, дядя поручал матери Инэко или бабушке сторожить Сумико.
Иногда над плетнем всплывало лицо Инэко. Она молча прикладывала рукав к глазам, затем делала вид, что выжимает рукав, и тыкала себя в грудь. Это означало, что ей тоже запретили выходить из дому и она часто плачет. Но она все–таки ухитрялась каким–то образом держать связь с внешним миром. Улучив удобный момент, когда дядя Сумико покупал соль у разносчика, он