– Вы сказали, что можно взять детей? – в ее голосе наконец послышалось некоторое оживление. – Это правда?
– Да-да, конечно! У вас ведь их двое? Сможете взять обоих! Значит, завтра…
– Подождите, – спохватилась она, словно припомнив что-то. – Я не хочу фотографироваться. И не хочу попадать в газеты. И в рекламу тоже. Не хочу.
– Само собой! – понизив голос до заговорщицкого полушепота, проговорила я. – Никто не хочет. Странное дело: почему-то окружающие уверены, что победители лотерей обязаны с ними делиться. С чего это вдруг, правда, Ронит? Обещаю вам: имена участников будут даны только инициалами, лица затушеваны, полное инкогнито! Таковы правила, так что не беспокойтесь. Ну что, договорились?
– И можно взять детей? В Эйлат? На две ночи?
– Ну да. Значит, вы согласны, – твердо констатировала я. – Я приду к вам завтра часиков в одиннадцать. Ваш адрес…
– Нет, госпожа Ципи. Лучше я встречу вас на углу. Угол улиц Алия и Левински.
– Ну вот, опять… Я же сказала, Ронит…
– Мы там только встретимся, и я проведу вас к себе, – уточнила она. – А то, знаете, там такой район… Трудно найти нужную дверь.
– Окей, тогда завтра в одиннадцать на углу. Договорились. Бай, Ронит! – я так боялась, что она передумает, что отсоединилась, не дожидаясь ответа.
До угла улиц Алия и Левински я добралась пешком, поставив машину в некотором отдалении на более-менее надежной стоянке. В этом бедовом районе не рекомендовалось бросать без присмотра даже такие тачки, как непрезентабельный Микин «шевроле» с его помятыми крыльями и растрескавшимся стеклом фонарей. Ронит уже ждала меня – я узнала ее по фотографии из личного дела службы соцстраха. Лет десять назад она наверняка считалась красавицей: тонкие черты, черные прямые волосы, длиннющие ресницы и огромные зеленые глаза.
Но коктейль из времени и наркотиков старит даже самых красивых. Как и всякий уроженец квартала Джей-Эф-Кей, я умела с первого взгляда различить многолетнего наркомана, а иногда даже и угадать, какое именно зелье он предпочитает. Правда, после выхода из Ливана и возведения пограничных заборов, когда затруднилась поставка травы, гашиша и другой традиционной наркоты, о предпочтениях уже нельзя было говорить с прежней определенностью. Кокс, героин и прочие дорогие продукты откочевали на север Тель-Авива, к привилегированным носам и венам. Здесь же, в южном квартале Неве-Шаанан, закидывались чем придется: в основном, аптечными таблетками, кое-как сварганенным «кристаллом» и дешевой – по несколько шекелей доза – синтетической дурью на основе ацетона и средства для мытья унитазов.
Ронит принадлежала к потребителям второго рода – вернее, второго сорта. Ниже располагались лишь те, кто пробавлялся парами клея и газом старых кондиционеров. Кожа на ее некогда прекрасном лице высохла и одрябла, под глазами виднелись синяки, на шее – сыпь и шрамы от язв, а длинные рукава блузки, не слишком подходящие к жаркой погоде, свидетельствовали о явном нежелании демонстрировать миру изрытые иглой предплечья.
– Ронит? – я протянула ей руку. – Привет, я Ципи.
Она подняла на меня вопросительный взгляд, как видно не сразу сообразив, чего от нее хотят. Бедняжке потребовалось усилие, чтобы припомнить, зачем она вообще притащилась на этот перекресток. Пришлось помочь ей:
– Ципи… Это меня ты ждешь. Привет еще раз.
Моя протянутая рука безответно висела в воздухе, но я и не думала обижаться: время у наркоманов часто течет иначе, чем у прочих людей. Если хочешь чего-то от них добиться, нельзя спешить. Надо позволить им постепенно привыкнуть к новым мыслям, которые медленно-медленно вползают в их заторможенное сознание. Наконец Ронит окончательно вспомнила, в чем дело, и торопливо ухватилась за мою ладонь, добавив ей своей дрожи.
– Да-да, – смущенно проговорила она. – Я знаю. Мы с тобой…
– …идем к тебе домой, – подхватила я. – Как договаривались. Пойдем, сестричка.
Она подчинилась, хотя и с некоторой растерянностью. Мы прошли по Алие в направлении старого автовокзала и свернули направо в один из проулков. Когда-то здесь были ломящиеся от обилия товаров лавки оптового рынка, но затем он то ли переехал в другое место, то ли вовсе загнулся за ненадобностью. Теперь вдоль похожего на вскопанный огород асфальта мостовой тянулись приколоченные к доскам листы гофрированного железа, заросшие грязью и покрытые бессмысленными каракулями, которые не смогли бы сойти даже за подобие того, что обычно называется «граффити». Кое-где листы были отогнуты, открывая то ли проход, то ли лаз в какие-то неведомые норы, где, видимо, хоронились местные обитатели – в том случае, когда у них доставало сил и желания заползти внутрь.
Здесь же, прямо под стенами, валялись на земле те, кого трип застал на полпути в нору, – обернутые в случайное тряпье человеческие отбросы. Судя по исходящей от них вони, эти существа оправлялись, не снимая штанов. Над переулком висел невыносимый запах мочи и экскрементов.
– Ты что, живешь здесь?
– Я? – немного подумав, переспросила Ронит. – Нет, я над рынком… Я ведь предупреждала, что тут не прибрано. Ты сама захотела. Может, пойдем в кафе?
– Ничего, сестренка, – с фальшивой бодростью возразила я. – Не страшно. Я ведь тоже не в Букингемском дворце росла. Давай показывай, куда нам…
Мы вошли в подъезд. На лестничной площадке копошился патлатый, обдолбанный до полубессознательного состояния бомж. Он сжимал в кулаке надтреснутое автомобильное зеркало и отчаянно силился заглянуть в него, но рука всякий раз падала, не дойдя до нужного положения. Бедняга вонял, как дюжина привокзальных сортиров. Ронит наклонилась и подтянула зеркало к носу бомжа.
– Смотри, Влади…
Влади, заросший бородой до самых глаз, замер, уставившись на собственное отражение. Из глаз его полились слезы, а изо рта – непонятная русская речь.
– Смотри, смотри… – ласково повторила Ронит. – Все, хватит? Мы пойдем, Влади. Попробуй дальше сам, ладно?
– Нет! – пробормотал бомж. – Нет! Не надо!
Оставшись без дружественной поддержки, его рука снова упала в недостижимую даль. Влади жалобно взвыл, но мы уже поднимались по лестнице. На следующей площадке не было никого и ничего, кроме нескольких кучек окаменевшего дерьма. Ронит отперла дверь, и мы вошли в ее квартирку – две с половиной комнаты. В привычной обстановке женщина вела себя намного уверенней.
– Ты не думай, тут не всегда было так, – сказала она. – Я ведь живу в Неве-Шаанан с самого рождения. Отец держал лавку внизу, хорошо зарабатывал. Это потом все кончилось – и отец, и лавка, и жизнь. Если хочешь фотографировать, то давай в этом углу.
Ронит напялила широкополую шляпу и повязала платок, так что торчали только глаза – ненормально расширенные зрачки с ярко-зеленым ободком. Я несколько раз щелкнула телефонной камерой.
– Не бойся, не опознают.
Мы уселись в продавленные кресла перед журнальным столиком.
– Вообще-то наркотой здесь всегда баловались, – продолжала хозяйка, – но не так… Было нормально, как везде. Знаешь, по домам, по квартирам. На улицах никто не валялся. Эти конченые – они ведь сначала под мостом кучковались. Знаешь мост Хаагана? Вот там. Попрошайничали на перекрестках, шли под мост, закидывались и там же ложились. Потом просыпались и снова на перекресток. И так до конца. И знаешь, всех это устраивало. Ну кому они мешали там, под мостом?
Я пожала плечами:
– Верно, никому. Ронит, расскажи о…
– А потом какой-то умник решил их выгнать, – перебила меня она. – А куда им идти? В клинику таких уже не берут и в тюрьму тоже. И дома у них нет, как у этого Влади. Почти все тогда были русские, бомжи. Сгорали быстро, года за два, за три. Приходили новые. Куда им таким? Даже в море не утопишь – рыбы трип поймают…
Женщина хрипло рассмеялась. Я опять попыталась свернуть разговор на нужную тему, но она будто не слышала моих вопросов. Прежняя молчаливая заторможенность сменилась безудержной говорливостью.
– Перешли на площадь старого автовокзала – его как раз тогда закрыли. Поставили шалаши, палатки. На улице Фейн-один пристроились, там дом пустой стоял, на слом, вот туда. Его еще Геенной прозвали. В этой Геенне женщины жили, тоже конченые. Эти передком денежку собирали. Мужики в стаканчик, бабы – в передок. Кажется, кто на такую позарится, а ведь находились… – она снова рассмеялась. – Папа тогда еще жив был. Смотри, говорит, Ронитуш, они ведь к нам продвигаются, лет через десять дойдут и до рынка. Как в воду глядел папочка мой покойный… После, когда их выгнали сначала с площади, а потом с переулка Акко…
Я схватила ее обеими руками за плечи и потрясла.
– Стоп, сестричка! Стоп! Хватит!
Ронит непонимающе воззрилась на меня огромными зрачками.
– Не болтай мою голову, там и так все перемешано… – жалобно попросила она. – Знаешь, я бы перекурила для ясности. Хочешь «найс-гая»? У меня есть…
Не дожидаясь ответа, она встала и пошла на кухню, очень кстати оставив на столике свой мобильник. Я в два счета вбила туда прослушку. Ронит вернулась с самодельным бангом, слепленным на скорую руку из полуторалитровой пластиковой бутыли и авторучки с оплавленным в форме раструба концом.
– Извини, есть только такой, – сказала она, набивая в раструб комочек дури из пакетика. – Когда-то был стеклянный, дети разбили… Теперь держу только самопалы. То же самое, ничуть не хуже.
– Где они, кстати?
Женщина щелкнула зажигалкой, глубоко вдохнула заклубившийся в банге дым, помотала головой, выдохнула.
– Кто?
– Дети. Где твои дети?
Она махнула рукой и затянулась еще раз. Комната наполнилась вонью «найс-гая» – самой ходовой и дешевой на сегодняшний день синтетической дури.
– Дети… – повторила Ронит. – Дети… Отняли детей. Социальные службы. Посмотри вокруг. Разве это годится для детей?
– Ты ж хотела взять их в Эйлат?
– В Эйлат должны отпустить, – мечтательно кивнула она. – Сюда их мне не дадут, сто процентов, а в Эйлат отчего же не дать, в гостиницу-то? Приличное место, совсем другое дело…