В юности его дразнили за боязнь темноты. Вернее, дразнили, пока он самым решительным образом не всыпал по первое число одногодкам, да и тем приятелям постарше, что развлекались, насмехаясь над ним. Уж навести шорох он хорошо умел.
Но все равно это раздражало – темнота и одиночество. Он ненавидел те живые существа, что обитали во тьме и в одиночестве. Хорошо бы Лундин поскорее вернулся домой. Его присутствие восстановило бы душевное равновесие, даже если бы они ни словом не обмолвились или сидели по разным комнатам. Ему нужны были реальные звуки и движения; он хотел знать, что поблизости есть люди.
Он попытался как-то рассеяться, послушав диски на стереопроигрывателе, а потом стал искать что-нибудь почитать на полках у Лундина. Но интеллектуальные интересы байкера не выдерживали критики, и блондину пришлось удовлетвориться подборками журналов о мотоциклах, мужскими журналами и дешевыми детективами карманного формата такого сорта, какими сам он никогда не увлекался. Одиночество стало переходить в клаустрофобию. Какое-то время он убил на то, чтобы почистить и смазать пистолеты, хранившиеся у него в сумке, и это дело на время успокоило его.
Наконец он понял, что не может больше оставаться в доме. Он походил во дворе, просто чтобы подышать свежим воздухом. Он держался в стороне от соседних домов, но так, чтобы видеть свет из окон, за которыми жили люди. Полностью замерев, он мог слышать далекие звуки музыки.
Решив вернуться в халупу Лундина, он вновь почувствовал страшную тревогу и постоял на ступенях подольше, чтобы унять сердцебиение, затем взял себя в руки и открыл дверь.
В семь вечера он спустился и включил телевизор посмотреть новости по четвертому каналу. Он изумленно слушал сначала заголовки, а потом описание событий у дачи в Сталлархольмене, включая стрельбу. Это было главной новостью дня.
Он помчался наверх в гостевую комнату и затолкал в сумку свои вещи. Двумя минутами позже он уже вышел из дома, сел в белый «Вольво» и нажал на газ.
Он исчез буквально в последнюю секунду. Всего в паре километров от Свавельшё ему встретились две полицейские машины с включенными мигалками; они ехали в деревню.
С большим трудом Микаэлю Блумквисту удалось наконец встретиться с Хольгером Пальмгреном в шесть вечера в среду. Основная трудность заключалась в том, чтобы уговорить персонал впустить его. Он был так настойчив, что дежурной медсестре пришлось позвонить доктору А. Сиварнандану, жившему, по-видимому, поблизости от больницы. Сиварнандан появился минут через пятнадцать и сам занялся переговорами с настойчивым журналистом. Сначала он категорически возражал. Последние две недели уже несколько журналистов искали возможность повстречаться с Хольгером Пальмгреном и предпринимали невероятные усилия для того, чтобы получить от него комментарии. Сам Хольгер категорически отказывался принимать таких посетителей, и персоналу было дано беспрекословное указание никого не пропускать.
Сиварнандан тоже следил за развитием событий с большим беспокойством. Он был напуган газетными заголовками, посвященными Лисбет Саландер, и обратил внимание на то, что его пациент впал в глубокую депрессию, которая, по мнению Сиварнандана, была вызвана неспособностью Пальмгрена что-либо предпринять. Больной забросил свою реабилитационную программу и целые дни читал газеты и следил за телевизионными репортажами о поисках Лисбет Саландер. А в промежутках сидел у себя в палате и размышлял.
Микаэль упрямо стоял у стола Сиварнандана и объяснял, что ни в коем случае не причинит Хольгеру Пальмгрену никаких неприятностей и что его целью вовсе не являются комментарии для прессы. Он пояснил, что является старым другом разыскиваемой Лисбет Саландер, что не верит в ее виновность и что отчаянно нуждается в информации, которая может пролить свет на некоторые обстоятельства ее прошлого.
Переубедить доктора Сиварнандана было нелегким делом. Микаэлю пришлось сесть и в деталях объяснить свою роль в этой драме. Лишь после получасового разговора Сиварнандан уступил. Он попросил Микаэля подождать, а сам пошел к Хольгеру Пальмгрену спросить, согласен ли тот принять посетителя.
Сиварнандан вернулся спустя десять минут.
– Он согласился принять вас. Если вы ему не понравитесь, он выставит вас вон. Он запрещает брать у него интервью или публиковать что-нибудь касательно вашей встречи.
– Обещаю не писать ничего о своем посещении.
Хольгер Пальмгрен занимал маленькую комнату, вмещавшую кровать, комод, стол и несколько стульев. Это было седое, тощее огородное пугало с очевидными проблемами координации движений, но он все же поднялся со стула, когда Микаэля впустили в комнату. Руки он не протянул, но указал на один из стульев у небольшого столика. Блумквист сел. Доктор Сиварнандан остался в комнате. Поначалу Микаэлю было трудно понимать бормотание Хольгера Пальмгрена.
– Кто вы такой, чтобы называть себя другом Лисбет Саландер, и что вам надо?
Микаэль откинулся назад и на секунду задумался.
– Хольгер, вы не обязаны мне что-либо говорить, но я прошу вас выслушать меня, прежде чем вышвырнуть меня из комнаты.
Пальмгрен кивнул и поплелся к стулу, чтобы сесть напротив Микаэля.
– Я встретился с Лисбет Саландер примерно два года назад. Я нанял ее для сбора и анализа информации по делу, о котором не могу распространяться. Она приехала ко мне в то место, где я тогда жил, и мы вместе проработали несколько недель.
Он раздумывал, насколько подробно ему надо рассказывать об этом Пальмгрену, и решил держаться как можно ближе к правде.
– За это время произошли два важных события. Во-первых, Лисбет спасла мне жизнь, а во-вторых, мы стали хорошими друзьями. Я ближе узнал ее, и мне она очень понравилась.
Не входя в детали, Микаэль рассказал о своих отношениях с нею и как неожиданно они прервались сразу после Рождества год назад, когда Лисбет уехала за границу.
Затем он рассказал о своей работе в «Миллениуме», о том, как Даг Свенссон и Миа Бергман были убиты, а он сам невольно оказался вовлечен в поиски убийцы.
– Я узнал, что последнее время вам надоедали журналисты и что газеты печатали всякую чушь. Сам я могу заверить вас, что приехал отнюдь не для того, чтобы собирать материал на очередную публикацию. Я здесь ради Лисбет, как ее друг. Я, может быть, один из тех немногих во всей стране, кто целиком и полностью стоит на ее стороне. Я уверен, что она невиновна. Я думаю, что за убийствами стоит человек по имени Залаченко.
Микаэль сделал паузу. Что-то промелькнуло в глазах Пальмгрена при упоминании Залаченко.
– Если вы можете пролить хоть какой-то свет на ее прошлое, то сейчас самый подходящий момент. Если вы не хотите помочь ей, значит, я попусту трачу время – и тогда я знаю вашу позицию.
Во время этой тирады Хольгер Пальмгрен не издал ни звука. При последних словах что-то опять блеснуло у него в глазах. Но вот он улыбнулся и начал говорить медленно и по возможности отчетливо.
– Вы действительно хотите помочь ей?
Микаэль кивнул.
Хольгер Пальмгрен подался вперед.
– Опишите диван у нее в гостиной.
Микаэль улыбнулся в ответ.
– Когда я бывал у нее, он был старый, потертый и продавленный – в общем, хлам, а не диван, сделанный, наверное, в начале пятидесятых годов. Две диванные подушки с обивкой из коричневого материала с желтым узором потеряли форму; обивка кое-где порвалась, и начинка торчала наружу.
Хольгер Пальмгрен вдруг засмеялся; смех его звучал как кашель. Потом он взглянул на доктора Сиварнандана.
– В квартире он, во всяком случае, был. Доктор, нельзя ли устроить, чтобы я мог угостить гостя кофе?
– Конечно. – Доктор Сиварнандан поднялся и вышел из комнаты. На пороге комнаты он обернулся и кивнул Микаэлю.
– Александр Залаченко, – произнес Хольгер Пальмгрен довольно ясно, как только закрылась дверь.
Глаза Микаэля раскрылись.
– Вы знаете это имя?
Пальмгрен кивнул.
– Лисбет сказала мне, как его зовут. Мне кажется, эту историю пора рассказать… прежде чем я вдруг умру, что не так уж невероятно.
– А как же Лисбет? Откуда она вообще знала о его существовании?
– Он ее отец.
Микаэль не сразу понял, что сказал Хольгер Пальмгрен. Затем до него дошло.
– Да что вы говорите?
– Залаченко приехал сюда в семидесятые годы. Он искал политического убежища. Вся эта история так и осталась для меня неясной. Лисбет всегда была немногословной, а об этом она вообще не хотела говорить.
«В ее свидетельстве о рождении написано, что отец неизвестен», – вспомнил Микаэль.
– Залаченко – отец Лисбет, – повторил он.
– Только раз за все время, пока я ее знал, она рассказала, что произошло. Это было примерно за месяц до удара, который меня хватил. Я помню ее рассказ: Залаченко приехал сюда в середине семидесятых годов, встретил мать Лисбет в семьдесят седьмом, у них была связь, и на свет родились двое детей.
– Двое?
– Лисбет и ее сестра-близняшка Камилла.
– Господи, так, значит, она существует в двух копиях?
– Они совсем разные. Но это другая история. Мать Лисбет звали Агнета София Шёландер. Она встретила Залаченко, когда ей было семнадцать. Не знаю ничего о том, как они познакомились, но, насколько я себе представляю, она была довольно несамостоятельной девушкой, легкой добычей для старшего и более опытного мужчины. Он произвел на нее невероятное впечатление, и она, вероятно, по уши влюбилась в него.
– Могу себе представить.
– Залаченко оказался кем угодно, только не славным парнем. Он был существенно старше ее. Полагаю, что он искал уживчивую женщину, и ничего сверх того.
– Наверное, вы правы.
– Она, конечно, в мечтах рисовала себе надежное будущее с ним, но он ничуть не интересовался женитьбой. Они остались неженатыми, но в семьдесят девятом она поменяла фамилию с Шёландер на Саландер. Возможно, так она хотела отметить, что они единое целое.
– Что вы имеете в виду?
– Зала. Заландер.