Он снова обратился к «Гуглу» в надежде найти научное объяснение этому странному феномену, и углубился в статью в журнале «Наука» о том, как деление оплодотворенной яйцеклетки в матке приводит к появлению однояйцевых близнецов. Дочитав ее, Блумквист встал из-за стола и несколько минут стоял у окна, бормоча что-то себе под нос. Потом вдруг набрал номер Лотты фон Кантерборг, чтобы поделиться с ней своей мыслью. Или «поделиться» – не то слово. Микаэль блефовал, провоцировал. Свое необоснованное подозрение он выдал ей с ходу, как непреложный факт.
– Но это сумасшествие… – робко отозвалась женщина.
– Я знаю. И все-таки передайте это Хильде, как только она объявится, ладно? Ситуация критическая.
– Передам, – пообещала Лотта.
Укладываясь в постель, Микаэль положил мобильник рядом на ночной столик. Но никто не звонил. Блумквист вздремнул на пару часов и снова уселся на компьютер. Теперь его интересовали те, с кем Роджер Стаффорд встречался в Швеции. Микаэль был немало удивлен, обнаружив среди них Хольгера Пальмгрена. Хольгер и Мартин Стейнберг принимали участие в одном судебном расследовании лет двадцать тому назад. Микаэль не верил своим глазам – выходит, Стокгольм такой маленький город… Шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на знакомого. Микаэль зафиксировал номер телефона Мартина Стейнберга и его адрес в Лидингё и снова углубился в историю. Но на этот раз сосредоточиться не получалось. Мысли разбредались в разные стороны. Может, стоит послать Лисбет зашифрованное сообщение, поделиться и с ней своими подозрениями? Или лучше для начала связаться с самим Лео Маннхеймером? Микаэль выпил еще эспрессо и почувствовал, как ему недостает Малин. Совершенно неожиданно она стала для него самым незаменимым на свете человеком.
Затем Блумквист пошел в ванную и встал на весы. Он потолстел, и с этим тоже надо было что-то делать. Кроме того, не мешало бы подстричься – волосы торчали в разные стороны. Микаэль пригладил челку, но тут же встряхнулся и вернулся за письменный стол. Он набирал номер Лисбет, посылал ей мейлы и сообщения. Под конец оставил ей письмо в специальной папке в своем компьютере: «Отзовись! Мне кажется, я обнаружил нечто важное». Потом взглянул на монитор: что-то было не так с этим сообщением. Через минуту Микаэль понял, что именно его коробило – слово «кажется». Оно совершенно не в духе Лисбет. Микаэль подтер фразу: «Отзовись! Я обнаружил нечто важное» – так смотрелось намного лучше. Потом встал, открыл гардероб, достал оттуда свежевыглаженную хлопковую рубашку и вышел на Бельмансгатан.
Путь его лежал в сторону площади Мирияторгет и станции метро. На перроне Блумквист достал из кармана свои ночные записи и пересмотрел их еще раз. Обилие восклицательных и вопросительных знаков на полях раздражало. Неужели он и в самом деле сошел с ума? Микаэль взглянул на цифровое табло над головой и понял, что поезд уже приближается к платформе. В этот момент у него зазвонил телефон. Эта была Лотта фон Кантерборг.
– Она звонила, – сообщила женщина, тяжело дыша в трубку.
– Хильда? – переспросил Блумквист.
– Она назвала ваши идеи насчет Маннхеймера бредом.
– Понимаю.
– И тем не менее пожелала с вами встретиться, – продолжала Лотта. – Она хочет поделиться с вами тем, что знает. Сейчас она… полагаю, это не телефонный разговор.
– Разумно, – похвалил Микаэль и предложил Лотте встретиться в кафе на Санкт-Паульсгатан прямо сейчас. Потом вздохнул, развернулся и снова побежал на выход.
Глава 14
21 июня
С Май-Бритт Торелль – женщиной, которая, по словам Лисбет, навещала Хольгера Пальмгрена пару недель назад, – Ян Бублански встретился в ее квартире в Аспуддене. И сразу отметил странности в поведении этой пожилой, на вид вполне благовоспитанной дамы. Дело даже не в том, как она перебирала венские булочки, которые сама же выставила на стол в качестве угощения. Май-Бритт Торелль проявляла не свойственную ей забывчивость в том, что касалось ее давнишней работы в качестве помощницы врача.
– Даже не помню, что именно я давала ему, – повторяла она в ответ на вопрос о бумагах, переданных Пальмгрену. – Я столько слышала об этой девочке… В конце концов, он должен был знать, как они с ней обращались.
– Но вы отнесли Пальмгрену оригиналы документов?
– Можно сказать и так. Клиника вот уже много лет как закрыта, и я понятия не имею, что сталось со всеми их журналами. Но профессор Кальдин все-таки успел кое-что мне передать.
– То есть он передал вам их тайком?
– Можно сказать и так.
– Важные, надо полагать, документы.
– Возможно.
– Разве у вас не осталось копий? Может, в компьютере хранятся сканы?
– Должны храниться, но я…
Бублански затаил дыхание, словно боялся ее спугнуть. Однако Май-Бритт только вздохнула и еще раз поковыряла в блюде с венскими булочками.
– Так может быть… – начал комиссар и оборвал фразу.
– Что? – насторожилась старушка.
– С чего вы так нервничаете, фру Торелль? Может, к вам приходил кто-нибудь или вам звонили?..
– Н…нет. – Май-Бритт решительно замотала головой.
«Пожалуй, даже слишком решительно», – отметил про себя Бублански.
Он поднялся и склонился над столом, глядя ей в глаза со своей неповторимой печальной улыбкой. Бублански знал, что этот его меланхолический взгляд – верный способ пробудить в людях совесть.
– Что ж, не буду больше вас беспокоить.
Старушка снова вздохнула.
– В следующий раз вызову для вас, пожалуй, такси до какого-нибудь уютного кафе в городе. Так будет безопаснее. Дело серьезное, вам есть над чем подумать. Не так ли, фру Торелль?
С этими словами комиссар протянул гостье визитку и вышел к своей машине.
Декабрь, полтора года назад
Дэн Броуди – или Даниэль Бролин, как его звали до эмиграции – играл в джаз-клубе «А-Тране» в Берлине вместе с квинтетом Клауса Ганца. Ему было тридцать пять лет, и он давно укоротил свои длинные волосы, вынул серьгу из уха и переоделся в строгий серый костюм. Теперь Даниэль выглядел как офисный работник, и ему это нравилось. Он считал перемену во внешности выражением глубокого жизненного кризиса.
Потому что Дэн устал от бесконечных поездок и турне, но выхода из этого не видел. Свободу ограничивало отсутствие денег. Он так ничего и не нажил – ни квартиры, ни машины – и теперь уже не имел ни малейшего шанса пробиться на музыкальный олимп. Казалось, он обречен вечно прозябать на вторых ролях. И это при его-то одаренности! Только благодаря которой, впрочем, он все еще был востребован, пусть даже при весьма скромных гонорарах. Такие настали времена. Кому теперь нужен джаз? Да и былая страсть Дэна давно улетучилась в неизвестном направлении. Репетировал он все реже и все чаще не чувствовал настроения играть, особенно во время бесконечных разъездов. Вместо этого Дэн увлекся чтением и глотал книги одну за одной. Он замкнулся. Поддерживать светскую беседу давалось ему все труднее. Кроме того, утомлял неумолчный гул в переполненных барах. Он понял, что самое лучшее для него – пить как можно меньше и как можно больше времени оставлять себе. В конце концов, он самодостаточен. Ему ничего не нужно: ни жены, ни дома, ни общества – всего того, что доставляет другим ощущение безопасности.
Нет, и он кое-что попробовал в этой жизни. Были у него и наркотики, и случайные любовные связи. Но при этом ему всегда чего-то не хватало, и в конце концов Дэн уходил в себя, в свою музыку. Она была его единственным утешением. Временами не срабатывало и это, и тогда Дэн начинал сомневаться в правильности выбора жизненного пути. Что, если б он подался, к примеру, в учителя? Тут Дэн вспоминал одно забавное приключение, которое пережил в годы обучения в Музыкальном колледже Беркли, в Бостоне.
Как-то раз администрация колледжа предложила ему провести семинар о жизни и творчестве Джанго Рейнхардта. Дэн перепугался насмерть. До сих пор он полагал, что не умеет выступать перед аудиторией, и это была главная причина, по которой его отвергали владельцы студий звукозаписи, – полное отсутствие чувства сцены. Тем не менее Дэн поблагодарил начальство за предложение и до смешного тщательно подготовился к выступлению. Он решил, что переживет этот день, только если будет строго придерживаться заранее разработанного сценария и играть больше, чем говорить. Но, оказавшись перед двухсотголовой аудиторией, Дэн ощутил внезапную слабость в коленях. Несколько минут он дрожал от страха, и уже на первую его фразу аудитория ответила громовым хохотом:
– Когда-то я мечтал быть крутым парнем, и вот теперь… стою здесь перед вами как дурак.
И эта его шутка прозвучала как выстраданная правда.
Дэн говорил о Джанго, Стефане Граппелли и французском хот-квинтете. Об алкоголизме и отсутствии письменных источников. Потом сыграл «Minor swing» и «Nuages» – соло с вариациями, – сорвал аплодисменты и осмелел.
Дэн рассказал студентам, как в годы нацизма Джанго – вместе со всеми соплеменниками-цыганами – был обречен на смерть. И спас его не кто иной, как нацист, офицер люфтваффе и страстный поклонник его музыки. Джанго пережил войну и скончался во время прогулки вблизи железнодорожной станции «Эйвон» во Франции в 1953 году.
– Это был великий человек, – заметил под конец Дэн. – Он изменил мою жизнь.
Он замолчал. И спустя несколько минут воцарившаяся в аудитории тишина разразилась громом аплодисментов и все нарастающим одобрительным гулом. Задние ряды встали.
Этот успех вскружил Дэну голову. С тех самых пор, как вот и здесь, в Германии, он стал вставлять между композициями отдельные реплики. Мог даже рассказать анекдот для поднятия настроения. Это помогало снять напряжение, прежде всего ему самому. И все-таки звездой Дэн не был.
Его огорчало, что колледж давно уже не давал о себе знать. Дэн представлял себе в лицах, что говорят о нем преподаватели: «Да, это тот человек, который может зажечь студентов. Но от них никаких предложений не поступало, а сам он слишком труслив или горд, чтобы заявить о своем желании вернуться к нам. Он не понимает, что в этом его главная проблема. Он совершенно лишен амбиций, между тем как амбиции в этой стране – главный двигатель общества».