икто из экспериментаторов не пострадал. Ничья репутация не была замарана, никто не понес ответственности. Честно говоря, не представляю себе, как вам удалось докопаться до сути. В случае с Лео и Даниэлем все, как никогда, строго придерживались подписки о неразглашении.
Микаэль глотнул розового вина, хотя и не любил его, и задумался, как бы поточней сформулировать ответ. Он прозвучал в сочувственном тоне:
– Полагаю, Хильда, вы выдаете желаемое за действительное. Лично я почти уверен, что они встретились. Но кое-что меня настораживает. Один из моих друзей хорошо знает Лео Маннхеймера, – предосторожности ради Микаэль заговорил о Малин в мужском роде. – И он утверждает, что из левши Лео вдруг стал правшой. Я уже говорил об этом вашей сестре. Кроме того, за неправдоподобно короткий срок он превратился в настоящего виртуоза игры на гитаре.
– То есть сменил инструмент! – Хильда даже вздрогнула от неожиданности. – И теперь вы хотите сказать…
– Я всего лишь спрашиваю вас, какие выводы вы сделали бы сами, если б не прятали голову в песок, как страус.
– Ну… я бы… если, конечно, вы говорите правду… предположила бы, что Лео и Даниэль поменялись местами.
– С какой стати?
– Ну… – Хильда морщила лоб, подыскивая слова. – Оба они в высшей степени одаренные личности. К тому же склонны к меланхолии. Сменить контекст – мне кажется, это было бы интересно для них обоих. Помню, Карл говорил о том, что Лео чувствует себя пленником той роли, которую вынужден играть в обществе и которая совершенно не соответствует его натуре.
– А Даниэль?
– Даже не знаю… Но полагаю, ему тем более было бы интересно окунуться в мир Лео.
– Он ведь был страшно зол на вас, когда разговаривал по телефону? Неудивительно. Бедняжка был батраком на ферме, в то время как Лео рос в богатом доме…
– Все это так, но… – Хильда посмотрела на бутылку, словно испугалась, что вина в ней осталось ненадолго. – Вы должны помнить, что оба мальчика – невероятно чувствительные натуры с сильно развитой эмпатией. Мы с Карлом часто говорили об этом. При этом они буквально созданы друг для друга. Так что их встреча, если она и в самом деле произошла, должна была вылиться в поистине фантастическое событие. Самое яркое из того, что когда-либо происходило с каждым из них.
– То есть вы совершенно не допускаете неприятных моментов их знакомства?
Хильда покачала головой. Слишком напряженно, как показалось Микаэлю, для уверенного отрицания.
– Вы рассказывали кому-нибудь о звонке Даниэля?
Хильда молчала, зажигая новую сигарету от окурка старой.
– Нет, – ответила она. – Я не имею больше дела с Национальным реестром. Кому же мне было рассказывать?
– Но вы сами только что говорили, что к вам нередко захаживала Ракель Грейтц.
– Ей я тем более ничего не стала бы сообщать. Я и без того боялась ее достаточно.
Микаэль задумался, подыскивая лучшую формулировку для следующей просьбы. В результате она прозвучала резче, чем ему хотелось.
– Вы должны разъяснить мне еще одну вещь.
– Это касается Лисбет Саландер?
– Откуда вы знаете?
– Но… вы работаете вместе и, кажется, не делаете из этого тайны.
– Она тоже была замешена в ваш проект?
– Да. И причиняла Ракель Грейтц больше неприятностей, чем все остальные, вместе взятые.
Декабрь, полтора года назад
Итак, Лео Маннхеймер впустил в квартиру человека, как две капли воды похожего на него. На госте было потрепанное черное пальто с меховым воротником, серые костюмные брюки и видавшие виды красно-коричневые ботинки. В прихожей он снял шапку и пальто и положил на пол гитару. Лео не носил таких пышных бакенбардов и не имел такого румянца, но эти различия лишь подчеркивали их пугающее сходство. Это было все равно что увидеть себя в новом обличье. У Лео Маннхеймера закружилась голова и по спине потекли струйки холодного пота. Глядя на руки и пальцы незнакомца, его так и тянуло подвести того к зеркалу. Чтобы сличить каждую морщинку, каждую складку на их лицах.
Но еще больше не терпелось ему наброситься на гостя с расспросами. Говорить и говорить, выплескивая на него все свои сомнения и страхи. Он вспомнил об их слаженном дуэте. Этому человеку всю жизнь недоставало Лео, боже мой! Как это походило на ощущения самого Лео, которому всегда казалось, что он присутствует в мире не полностью…
– Но… как такое возможно? – начал было он и запнулся.
– Я полагаю… – пробурчал незнакомец.
– Что ты полагаешь?
– Что мы жертвы некоего эксперимента.
Лео с трудом понимал, что он такое говорит. Ему припомнился тот солнечный осенний день и разговор Карла с отцом на лестнице. Он покачнулся, падая на красный диван под полотном Брура Юрта[45]. Гость опустился в кресло рядом до того знакомым движением, что Лео снова вздрогнул.
– Я догадывался, что здесь что-то не так, – пробормотал он.
– Ты знал, что тебя усыновили?
– Мама рассказывала мне об этом, – кивнул Лео.
– Но при этом ты не подозревал о моем существовании?
– Абсолютно, правда…
– Что?
– Я что-то такое чувствовал… Иногда видел во сне. Я думал, искал разные объяснения… Где ты вырос?
– У одного фермера, неподалеку от Хюдиксвалля. Потом переехал в Бостон.
– В Бостон, – механически повторил Лео.
Он не знал, чье это сердце стучит так громко, его или мужчины в соседнем кресле.
– Хочешь чего-нибудь выпить? – предложил Лео.
– Не откажусь.
– Тогда, может, шампанского? Хорошо согревает кровь.
– Звучит заманчиво.
Лео поднялся и направился было на кухню, но остановился на полпути, сам не зная зачем. Он был слишком смущен, сбит с толку, чтобы понимать, что делает.
– Прости, – пробормотал он.
– За что?
– Я был в шоке. Я… я даже не спросил, как тебя зовут.
– Дэн, – ответил мужчина. – Дэн Броуди.
– Дэн, – одними губами повторил Лео. – Дэн…
Он вернулся с бутылкой «Дом Периньон» и двумя бокалами, но разговор еще долго не клеился. Снаружи падал снег. Там раздавались веселые голоса и музыка, сигналили автомобили. Братья улыбались, осушая бокал за бокалом, и постепенно открывались друг другу. Вскоре они заговорили на темы, которые ни с кем прежде не решались затрагивать. Их беседа становилась все непринужденнее, развиваясь в самых непостижимых направлениях. Они и сами не заметили, как стали перебивать друг друга, захлебываясь словами, которых все равно казалось мало. Их беседа затянулась за полночь и перекинулась на утро. Лишь изредка они прерывались, чтобы перекусить или поиграть дуэтом. Их музыкальные паузы длились порой часами, и эти часы были для Лео счастливейшими в жизни.
Он привык к одиночеству. Ежедневно музицировал подолгу, но всегда один. Дэну же приходилось играть и с любителями, и с виртуозами-профессионалами, с упрямыми и податливыми, чуткими и тугоухими, «узкими специалистами» и теми, кому удалось освоить все разновидности джаза. Иные из них могли сменить тональность посередине пассажа и улавливали малейшее изменение ритма. Но никогда еще у него не было столь понимающего партнера, который на ходу улавливал бы любую его идею. Они ведь не только плакались друг другу в жилетку, но обменивались опытом по части музыки. Несколько раз, не в силах совладать с возбуждением, Лео взбирался на стул и провозглашал самые неслыханные тосты.
– Я счастлив! – кричал он. – Ты такой замечательный, ты чертовски замечательный!
У Лео словно выросли крылья. Никогда он еще не бывал так дерзок в своих импровизациях. Дэн, пожалуй, был профессиональнее его, но Лео добавлял его музыке огня. Иногда братья музицировали, не прерывая беседы.
Каждый из них, рассказывая другому о своей жизни, открывал в ней нечто такое, чего не видел раньше. Казалось, их истории сливаются, придавая одна другой новые оттенки. Причем далеко не всегда – как ни тяжело было Дэну сознаваться в этом – приятные. Иногда он завидовал брату. Вспоминал, как голодал в детстве, и свой побег из дома фермера… В голове крутилась одна-единственная фраза Хильды фон Кантерборг, сразу запавшая ему в голову: «Наше дело – изучать, а не вмешиваться». А когда Лео стал рассказывать ему, что вынужден был стать совладельцем – «вынужден был стать совладельцем!» – фонда Альфреда Эгрена, вместо того чтобы заниматься музыкой, Даниэля впервые захлестнула волна праведного гнева. Он справился. Поводов для радости и умиления было куда больше. Это Рождество стало самым счастливым в жизни обоих. Встретить брата-близнеца, который думает, чувствует, слышит так же, как и ты, – возможно ли большее чудо! А музыка! О ней они могли говорить до бесконечности, увлекаясь, захлебываясь, углубляясь в им одним понятные темы. Под конец уже и Дэн взбирался на стул и провозглашал тосты.
Они поклялись отныне никогда не разлучаться. Они дали друг другу еще немало высокопарных клятв, которые тем не менее помогли им понять, что же произошло на самом деле. Они во всех подробностях обсудили «докторов», которые навещали их в детстве, – их вопросы, тесты, фильмы. Дэн первым делом вспомнил о Хильде фон Кантерборг, а Лео рассказал о Карле Сегере и Ракель Грейтц, которая поддерживала с ним связь на протяжении всей жизни.
– Ракель Грейтц? – переспросил Дэн. – Как она выглядит?
И когда Лео рассказал ему о родимом пятне на шее, Дэн так и застыл с разинутым ртом. Он понял, что тоже видел Ракель Грейтц. Этот момент запомнился ему на всю жизнь. Было семнадцатое декабря, одиннадцать часов вечера. Улица лежала темная и тихая, даже снегопад к тому времени прекратился; где-то далеко тарахтели снегоуборочные машины…
– Тебе не кажется, что она немного ведьма? – спросил Дэн.
– Пожалуй, – вздохнул Лео. – Во всяком случае, в ней есть что-то жуткое. Мне всегда было не по себе рядом с ней.
– Тем не менее вы продолжаете встречаться.
– Мне трудно ей отказать, – виновато ответил Лео.
– Понимаю, – кивнул Дэн.
– И потом, Ракель была единственным связующим звеном между мной и Карлом. Она много мне о нем рассказывала. Она знала, что я хотел бы от нее услышать. На следующей неделе мы с ней встречаемся за рождественским обедом.