– Вы меня всегда не любили.
– В этом ты ошибаешься. Ты был прекрасным администратором, когда «Секцией» руководили мы с Роттингером. Без тебя мы бы не справились, и я совершенно уверен в твоей лояльности. Но я сомневаюсь в твоей способности принимать решения.
Ваденшё вдруг горько усмехнулся.
– После этого я и сам не уверен, что хочу оставаться в «Секции».
– Теперь, когда Гульберга и Роттингера нет в живых, мне приходится принимать ключевые решения в одиночку. Ты же все последние месяцы последовательно саботируешь каждое мое решение.
– И опять я повторю – решения, которые вы принимаете, чудовищны. Они приведут к катастрофе.
– Возможно. Но твоя нерешительность гарантирует нам крах. А сейчас у нас, по крайней мере, появился шанс, и, похоже, все получается. «Миллениум» полностью заблокирован. Они, возможно, подозревают о нашем существовании, но у них нет документации, и они не могут разыскать ни ее, ни нас. Все их действия находятся под нашим жестким контролем.
Ваденшё посмотрел в окно, – там виднелись коньки крыш домов, расположенных по соседству.
– Нам осталось только распутать узел с дочерью Залаченко. Если кто-нибудь сунет нос в ее историю и воспримет ее всерьез, ситуация может выйти из-под контроля. Но через несколько дней начнется суд, а потом все будет кончено. На сей раз мы должны упечь ее так далеко и глубоко, чтобы она уже никогда больше не могла представлять для нас опасности.
Ваденшё покачал головой.
– Я тебя не понимаю, – сказал Клинтон.
– Конечно, еще бы… Вам только что исполнилось шестьдесят восемь. Вы покидаете этот скорбный мир. Вы принимаете нелепые решения, но тем не менее вам удалось околдовать Георга Нюстрёма и Юнаса Сандберга. Они слушаются вас так, словно вы – Бог-Отец.
– А я и есть Бог-Отец во всем, что касается «Секции». Мы действуем по плану. Благодаря нашей одержимости у «Секции» появился шанс. И я со всей уверенностью заявляю, что «Секция» никогда больше не попадет в такую безнадежную ситуацию. Когда все закончится, нам придется провести тотальную проверку ее деятельности.
– Понимаю.
– Новым руководителем мы назначим Георга Нюстрёма. Он, конечно, слишком стар, но других кандидатов у нас нет, а он пообещал остаться еще минимум на шесть лет. Сандберг слишком молод и неопытен, потому что ты пренебрегал его обучением. А ведь ему следовало бы уже быть полностью ко всему готовым.
– Клинтон, неужели вы не понимаете, что натворили? Вы убили человека. Бьёрк проработал на «Секцию» тридцать пять лет, а вы приказали его убить. Неужели вам не ясно…
– Ты ведь знаешь, что это было необходимо. Он нас предал. К тому же, он бы не выдержал, если б полиция начала его прессовать.
Ваденшё поднялся.
– Я еще не все сказал.
– Тогда нам придется отложить нашу беседу. Вы тут лежите и воображаете себя Господом Всемогущим, а меня ждет работа.
Ваденшё направился к двери.
– Если ты корчишь из себя такую морально непогрешимую личность, то почему бы тебе не пойти к Бублански и не сознаться в своих преступлениях?
Ваденшё повернулся к больному.
– Эта мысль приходила мне в голову. Но что бы вы там ни фантазировали, я всегда защищаю интересы «Секции».
Открыв дверь, он столкнулся с Георгом Нюстрёмом и Юнасом Сандбергом.
– Привет, Клинтон, – сказал Нюстрём. – Нам необходимо кое-что обсудить.
– Заходите. Ваденшё как раз уходит.
Нюстрём подождал, пока дверь закроется.
– Фредрик, я не нахожу себе места, – сказал Нюстрём.
– Что случилось?
– Мы с Сандбергом тут размышляли… Происходят какие-то непостижимые события. Сегодня утром адвокат Саландер передала прокурору ее автобиографию.
– Что?..
Инспектор уголовной полиции Ханс Фасте разглядывал Аннику Джаннини, пока прокурор Рикард Экстрём наливал из термоса кофе. Экстрёма шокировал документ, который он получил, приехав утром на работу. Они с Фасте вместе прочитали сорок страниц, на которых излагалась история Лисбет Саландер, и потом долго обсуждали этот загадочный документ. В конце концов Экстрём решил пригласить Аннику Джаннини для неформальной беседы.
Они уселись в кабинете Экстрёма, за небольшим столом для совещаний.
– Спасибо, что согласились заглянуть, – начал Экстрём. – Я прочитал эту… объяснительную записку, которую вы представили сегодня утром, и испытываю потребность снять кое-какие вопросительные знаки…
– Неужели? – с сочувствием откликнулась Анника.
– Даже не знаю, с чего начать… Вероятно, прежде всего мне следует объяснить, что мы с инспектором Фасте глубоко озадачены.
– Вот как?
– Я пытаюсь угадать ваши намерения.
– Что вы имеете в виду?
– Эта автобиография, или как там ее следует называть… позвольте спросить, какие цели она преследует?
– По-моему, цели вполне определенные. Моя клиентка хочет изложить свою версию событий.
Экстрём добродушно засмеялся и провел рукой по бородке уже хорошо знакомым жестом, который почему-то начал Аннику раздражать.
– Да, но для объяснений у вашей клиентки было несколько месяцев. Она не сказала ни слова на всех допросах, на которые ее вызывал Фасте.
– Насколько мне известно, у нас нет закона, который обязывает ее говорить тогда, когда это удобно инспектору Фасте.
– Да, но я имею в виду… Через два дня начинается судебный процесс над Саландер, и вдруг она в самый последний момент решила представить эти откровения. Я в данном случае испытываю ответственность, которая несколько выходит за рамки моих прокурорских функций.
– Вот как?
– Но я ни при каких обстоятельствах не хотел бы, чтобы вы восприняли мои слова как оскорбление. Это никак не входит в мои намерения. Однако в нашей стране существуют процессуальные нормы. А вы, фру Джаннини, являетесь адвокатом по защите прав женщин и раньше никогда не представляли клиентов в уголовном процессе. Я предъявил Лисбет Саландер обвинение не потому, что она женщина, а потому, что она совершила преступления с применением насилия. Полагаю, вы тоже наверняка понимаете, что она серьезно больна психически и нуждается в лечении и помощи общества.
– Позвольте, я вам помогу, – любезно ответила Анника Джаннини. – Вы боитесь, что я не обеспечу Лисбет Саландер полноценной защиты.
– В этом нет ничего оскорбительного, – сказал Экстрём. – Я не ставлю под сомнение вашу компетентность. Я лишь указываю на то, что у вас нет опыта.
– Я понимаю. Позвольте сказать, что я с вами полностью согласна. У меня совсем нет опыта в уголовных делах.
– И тем не менее вы последовательно отказывались от помощи значительно более опытных адвокатов…
– В соответствии с пожеланием моей клиентки. Лисбет Саландер хочет видеть своим адвокатом меня, и через два дня я буду представлять ее интересы в суде. – Она вежливо улыбнулась.
– О’кей. Но меня интересует, неужели вы на полном серьезе собираетесь представить суду содержание этого сочинения?
– Естественно. Это история Лисбет Саландер.
Экстрём и Фасте покосились друг на друга. Последний поднял брови. Он не понимал, чего, собственно, добивается прокурор. Если Джаннини не соображает, что полностью потопит свою клиентку, то какое, черт подери, до этого дело Экстрёму? Надо просто с благодарностью согласиться и покончить с этим.
Фасте ни на секунду не сомневался в том, что Саландер неадекватная. Он пытался, привлекая все свои навыки, заставить ее сказать хотя бы, где она живет. Но эта проклятая девчонка допрос за допросом сидела, словно язык проглотила, и разглядывала стену у него за спиной. Она отказывалась принимать из его рук сигареты, кофе или прохладительные напитки. Она никак не реагировала, когда он обращался к ней или, в минуты сильного раздражения, повышал голос.
Никакие другие допросы в жизни Ханса Фасте не стоили ему столько нервов.
Он вздохнул.
– Фру Джаннини, – сказал в конце концов Экстрём. – Я считаю, что вашу клиентку следовало бы избавить от суда. Она больна. Я опираюсь на результаты высококвалифицированной судебно-медицинской экспертизы. Саландер следует предоставить психиатрическое лечение, в котором она уже давно нуждается.
– В таком случае вы, вероятно, предложите это в суде.
– Разумеется. В мои задачи не входит учить вас, как строить ее защиту. Но если вы всерьез намерены придерживаться определенной линии, то складывается совершенно абсурдная ситуация. Автобиография содержит безумные и беспочвенные обвинения в адрес ряда лиц… особенно в адрес ее бывшего опекуна, адвоката Бьюрмана, и доктора Петера Телеборьяна. Надеюсь, вы не рассчитываете, что суд примет во внимание какие-либо заявления, которые, без всякого намека на доказательства, ставят под сомнение деятельность Телеборьяна. Этот документ станет – прошу простить за сравнение – последним гвоздем в крышке гроба вашей клиентки.
– Я понимаю.
– Вы можете во время процесса заявить, что она не больна, и потребовать дополнительной судебно-медицинской экспертизы, и тогда дело будет передано в Государственное управление судебной медицины. Но, честно говоря, при наличии этой объяснительной записки от Саландер нет никакого сомнения в том, что любые другие судебные психиатры придут к такому же выводу, как Петер Телеборьян. Ее собственный рассказ является неопровержимым документальным доказательством, что у нее параноидальная шизофрения.
Анника Джаннини вежливо улыбнулась.
– Но не исключен и альтернативный вариант, – сказала она.
– Какой же? – поинтересовался Экстрём.
– Например, что ее рассказ абсолютно правдив и что суд решит ему поверить.
Казалось, прокурор Экстрём очень удивлен. Потом он вежливо улыбнулся и снова погладил бородку.
Фредрик Клинтон, сидя за маленьким столиком у себя комнате возле окна, внимательно слушал Георга Нюстрёма и Юнаса Сандберга. Его лицо пересекали глубокие морщины, но глаза созерцали окружающее сосредоточенно и напряженно, а зрачки казались двумя горошинками черного перца.
– Мы следили за телефонными переговорами и электронной почтой главных сотрудников «Миллениума» начиная с апреля, – сказал Клинтон. – Наблюдение показывало, что Блумквист, Малин Эрикссон и этот самый Кортес близки к отчаянию. Мы прочитали гранки следующего номера «Миллениума». Похоже, что Блумквист теперь и сам считает, что у Саландер все-таки не все дома. Он пытается оправдывать ее с социальной точки зрения – она, вроде бы, не получила от общества той поддержки, на которую могла рассчитывать, поэтому ее вину в попытке убить отца должны разделить и те, кто ее окружали… Но ведь подобные аргументы никого не могут убедить. Там нет ни слова о вторжении в его квартиру или о нападении на его сестру в Гётеборге и об исчезнувших отчетах. Он знает, что ничего не может доказать…