В его глазах светилось высокомерие, и Бублански сразу ощутил свое еврейство – как это часто с ним бывало, когда он встречал такого рода недоброжелательность. Вероятно, взгляд мужчины являлся также демонстрацией власти. Торкель Линден хотел показать свое превосходство, поскольку ставил на первое место здоровье мальчика, а не использование его в полицейских целях, и Бублански не видел иного выхода, как начать разговор самым обходительным образом.
– Очень приятно, – сказал он.
– Неужели? – удивился Торкель Линден.
– О, да, с вашей стороны было так любезно согласиться принять нас почти без предупреждения… Но мы ни за что не стали бы навязываться, если б не полагали, что у нас дело крайней важности.
– Я предполагаю, что вы хотите каким-то образом допросить мальчика.
– Не совсем так, – продолжил Бублански, уже не столь обходительно. – Мы скорее хотим… да, я должен сперва подчеркнуть, что сказанное мною останется между нами. Это важный вопрос безопасности.
– Для нас секретность – вещь само собой разумеющаяся. У нас здесь нет никаких утечек информации, – сказал Торкель Линден, словно намекая на то, что у Бублански они есть.
– Я хочу только убедиться в том, что мальчик находится в безопасности, – строго проговорил комиссар.
– Значит, для вас это главное?
– Да, именно так, – еще строже произнес полицейский, – и поэтому я серьезно говорю: нельзя, чтобы что-нибудь из рассказанного мною каким-то образом просочилось наружу – прежде всего, по электронной почте или по телефону. Мы можем где-нибудь уединиться?
Соне Мудиг центр не слишком понравился. Наверняка из-за плача – где-то поблизости все время отчаянно плакала маленькая девочка. Они сидели в комнате, пахнувшей моющими средствами и еще слабо отдававшей чем-то другим – возможно, ладаном. На стене висел крест, а на полу лежал потрепанный коричневый мишка. Больше ничего особенного в обстановке комнаты не было, и особого уюта в ней не чувствовалось.
Поскольку обычно такой добродушный Бублански явно пребывал на грани срыва, Соня взяла дело в свои руки и деловито и спокойно рассказала о случившемся.
– Но теперь, как мы поняли, – продолжила она, – ваш сотрудник, психолог Эйнар Форсберг, сказал, что Августу не следует рисовать.
– Это был его профессиональный вывод, и я его разделяю. Мальчик от этого плохо себя чувствует, – ответил Торкель Линден.
– Но ведь сейчас он, можно сказать, едва ли может хорошо себя чувствовать, при всех сложившихся обстоятельствах… Он видел, как убили отца.
– Нам нельзя усугубить это положение, не так ли?
– Конечно. Но рисунок, который Августу не дали закончить, может привести нас к прорыву в расследовании, и поэтому мы вынуждены настаивать. Мы обеспечим присутствие компетентного персонала.
– Тем не менее я должен сказать «нет».
Соня просто не поверила своим ушам.
– Что? – переспросила она.
– Со всем уважением к вашей работе, – неколебимо стоял на своем Торкель Линден. – Здесь, в «Óдине», мы помогаем детям, попавшим в тяжелую ситуацию. Это наша задача и наше призвание. Мы не состоим в услужении у полиции, вот так. И гордимся этим. Пока дети находятся здесь, они должны чувствовать себя защищенными благодаря тому что мы ставим во главу угла их интересы.
Мудиг положила руку на колено Бублански, чтобы помешать тому вспылить.
– Мы можем легко получить постановление суда по данному вопросу, – сказала она. – Но нам бы не хотелось идти таким путем.
– Умно с вашей стороны.
– Позвольте мне вас кое о чем спросить, – продолжила Соня. – Вы с Эйнаром Форсбергом действительно точно знаете, что лучше для Августа – или, например, для девочки, которая там плачет? Не может ли нам всем, напротив, требоваться выражать наши мысли? Мы с вами можем разговаривать и писать, или даже связываться с адвокатами. Август Бальдер лишен таких средств выражения. Но он умеет рисовать и, похоже, хочет нам что-то сказать. Неужели мы должны препятствовать ему в этом? Разве запрещать ему это не столь же негуманно, как не давать другим детям высказываться? Не следует ли нам позволить Августу изобразить то, что должно мучить его больше всего остального?
– По нашим оценкам…
– Нет, – оборвала его Соня. – Не говорите о своих оценках. Мы связались с человеком, который лучше всех в стране разбирается в подобной проблематике. Его зовут Чарльз Эдельман, он профессор неврологии, и он уже едет сюда из Венгрии, чтобы встретиться с мальчиком. Не правильно ли будет позволить решать ему?
– Мы, разумеется, можем его выслушать, – нехотя согласился Торкель Линден.
– Не просто выслушать. Мы позволим ему решать.
– Я обещаю провести конструктивный диалог между специалистами.
– Хорошо. Что Август делает сейчас?
– Спит. Его привезли к нам совершенно обессиленным.
Соня поняла, что если она будет настаивать на том, чтобы мальчика разбудили, это едва ли приведет к чему-нибудь хорошему.
– Тогда мы вернемся завтра с профессором Эдельманом, и я надеюсь, что мы совместными усилиями сумеем решить этот вопрос.
Глава 16
Вечер 21 ноября и утро 22 ноября
Габриэлла Гране закрыла лицо руками. Она не спала уже сорок восемь часов, и ее терзало глубокое чувство вины, усугублявшееся стрессом от недосыпания. Тем не менее она весь день усиленно работала. С этого утра Габриэлла стала членом группы Службы безопасности – своего рода теневой следственной группы, – которая занималась убийством Франса Бальдера: официально – чтобы разобраться в глобальной внутриполитической картине, но втайне она была посвящена во все мельчайшие детали.
В группу входил и формально возглавлял ее старший инспектор Мортен Нильсен, который недавно вернулся домой из США после года обучения в Мэрилендском университете и, несомненно, был умен и начитан, но придерживался, на вкус Габриэллы, несколько правых взглядов. Мортен являл собой уникальный пример хорошо образованного шведа, от всей души поддерживавшего в США республиканцев и даже проявлявшего известное понимание по отношению к «Движению чаепития»[60]. Кроме того, он страстно увлекался историей войн, читал лекции в Военной академии и, несмотря на достаточно молодой возраст – тридцать девять лет, – обладал, как считалось, большой сетью международных контактов.
Однако ему часто бывало трудно отстаивать свою позицию, и руководство, по сути дела, принадлежало Рагнару Улофссону, который был старше и самоувереннее и мог одним сердитым маленьким вздохом или единственной недовольной морщиной над густыми бровями заставить Мортена замолчать. Присутствие в группе комиссара Ларса Оке Гранквиста положение Мортена не облегчало.
До прихода в СЭПО Ларс Оке был легендарным следователем комиссии по расследованию убийств Государственной уголовной полиции – по крайней мере, в том смысле, что мог, как утверждали, перепить любого и при помощи своего громогласного шарма обзаводился в каждом городе новой любовницей. В общем, для отстаивания своей позиции компания подобралась не из легких, и Габриэлла тоже вела себя во второй половине дня все тише и тише. Правда, не столько из-за петушившихся мужиков, сколько из-за нарастающего ощущения неуверенности. Иногда ей казалось, что сейчас она знает меньше, чем раньше.
Она, например, осознала, что в старом деле о подозрении на взлом компьютера было крайне мало доказательств, если таковые вообще существовали. Там, собственно говоря, имелось только заключение Стефана Мольде из Радиотехнического центра, но он сам не был до конца уверен в нем. В своем анализе он, по ее мнению, наговорил массу ерунды, а Франс Бальдер, казалось, прежде всего, доверял нанятой им женщине-хакеру, у которой в расследовании даже не существовало имени, но которую в красках живописал ассистент Линус Брандель. Разумеется, Бальдер многое скрывал от нее еще до отъезда в США.
Например, случайностью ли было то, что он поступил на работу именно в «Солифон»?
Габриэлла мучилась от неуверенности и злилась на то, что не получала больше помощи из Форт-Мида. До Алоны Касалес было не добраться, и дверь в АНБ снова захлопнулась. Поэтому сама Габриэлла не могла сообщить никаких новостей. Она, как и Мортен с Ларсом Оке, оказалась в тени Рагнара Улофссона, который постоянно узнавал новую информацию от своего источника в отделе по борьбе с насилием и сразу же передавал ее руководителю СЭПО Хелене Крафт.
Габриэлле это не нравилось, и она безуспешно указывала на то, что подобная логистика только увеличивает риск утечек. Казалось также, что это ведет к утрате ими самостоятельности. Вместо того чтобы искать по своим каналам, они слишком рабски следовали сведениям, поступавшим из компании Яна Бублански.
– Мы как жулики на письменном экзамене, – вместо того, чтобы подумать самим, ждем, пока нам шепнут ответы, – заявила она перед всей группой, что не прибавило ей популярности.
Теперь Габриэлла сидела одна у себя в кабинете с твердой решимостью работать самостоятельно, попытаться глянуть на дело пошире и продвинуться вперед. Возможно, это ни к чему не приведет. С другой стороны, не повредит, если она пойдет собственным путем, не заглядывая в тот же туннель, что все остальные. Тут она услышала в коридоре шаги – высокие решительные каблуки, которые Габриэлла к этому времени уже слишком хорошо знала. К ней в кабинет вошла Хелена Крафт, одетая в серый пиджак от Армани и с уложенными строгим узлом волосами.
– Как дела? – спросила она. – На ногах еще держишься?
– Едва-едва.
– После этого разговора я намерена отправить тебя домой. Тебе надо выспаться. Нам нужен аналитик с ясной головой.
– Звучит разумно.
– И знаешь, что говорил Эрих Мария Ремарк?
– Что в окопах невесело, или что-то подобное.
– Ха, нет; что угрызения совести всегда испытывают не те люди. Тем, кто действительно приносит в мир страдания, все равно. А те, кто борется за хорошее, терзаются муками совести. Тебе нечего стыдиться, Габриэлла. Ты сделала все,