К пяти часам у Степановны еще оставалось полмешка картошки, и Ксеня подумала, что, когда приедет Сергей, эти полмешка придется везти обратно в деревню.
Но Сергей к пяти не приехал, и до закрытия рынка всю картошку удалось продать.
А потом с рынка пришлось уйти, и Ксеня со Степановной долго стояли у ворот, мерзли и все ждали Сергея. В городе уже было темно, горели большие желтые, как луна, фонари. По соседней улице, рядом с рынком, бесшумно проносились легковые машины. Куда-то спешили люди. Они шли широкими потоками в обе стороны, и не было у этих потоков ни начала ни конца. И Ксене страшно захотелось быть нарядной горожанкой, идти в одном из этих потоков, спешить в кино
или там в театр, и чтобы позади, за спиной, у нее был свой городской дом, с диваном, с комодом, уставленным разными безделушками, и с радиолой «Рекорд», возле которой аккуратной стопкой, под вышитой салфеточкой, лежали бы самые хорошие, самые веселые и самые грустные пластинки и среди них—любимая песенка о том, что «нет любви хорошей у меня».
Сергей так и не приехал. Либо он нашел далекого, выгодного «левака», либо на самом деле загулял у своей родни. Ксеня со Степановной ждали его у ворот целый час, а потом Ксеня сказала:
—Надо в Дом колхозника идти. Переночуем, а утром поездом уедем.
До их районного центра можно было доехать поездом, и поезд уходил по утрам. Это Ксеня знала.
Степановна, конечно, опять заворчала:
—В Доме колхозника платить надо. Лучше уж на вокзале переночевать. Лавок-то хватит.
—Вы как хотите, а я в Дом колхозника пойду, — твердо сказала Ксеня и подняла со снега мешок. В него были вложены остальные свернутые мешки и старый тулуп, которым укутывали картошку.
—Погоди уж, и я с тобой.—Степановна заторопилась и тоже подхватила свой мешок. —Чего я одна на вокзале-то буду? Чай, обокрасть могут.
В Доме колхозника их поместили в большую комнату, где стояло шесть коек. Кровать Степановны была у двери, а Ксенина —у окна, в углу. Под соседней кроватью лежал туго набитый рюкзак, а на тумбочке, которая отделяла эту кровать от Ксениной, лежали журналы.
Ксеня подошла, посмотрела их. «Знание —сила», «Техника —молодежи», «Юность». И все новенькие, необтрепанные. Видно, только что купленные.
Ксеня аккуратно сложила на стуле отцовский полушубок, свой ватник, материну шаль, причесалась перед зеркалом, зажав заколки губами, взяла полотенце и пошла умываться. Степановна покосилась на нее, но из комнаты не вышла — осталась стеречь вещи, хотя,
кроме них двоих, в комнате никого больше не было.
Когда Ксеня вернулась, умываться пошла Степановна, а Ксеня расстелила во всю ширь одеяло на своей кровати и легла, раскинув руки и чувствуя, как усталость придавливает ее к постели и не дает даже пошевелиться.
Однако уснуть Ксеня не уснула и, полежав так с полчаса, повернулась на бок, взяла с тумбочки один журнал и стала его перелистывать. И как раз в это время в комнату вошла девушка в расстегнутом зимнем плюшевом жакете и пуховом платке — маленькая, тоненькая,
румяная.
Она подошла к соседней кровати, сказала Ксене «здравствуйте» и сняла с себя платок и жакет.
Ксеня тоже сказала «здравствуйте», села на кровати
и добавила:
— Я тут ваш журнал взяла посмотреть. Вы уж извините.
—Пожалуйста, пожалуйста! — сказала девушка. —Смотрите на здоровье.
— Спасибо.
Ксеня снова легла и посмотрела в журнал. Но теперь смотреть в него почему-то не хотелось. Хотелось глядеть на девушку, на то, как она роется в своем рюкзаке, достает тапочки, снимает меховые ботинки и тоненькие капроновые чулки. Ксеня зимой таких чулок не носила, потому что в них холодно, а надевала шерстяные или фильдеперсовые. А девушка вот фасонила, и
ее тоненькие ноги стали от мороза розовыми и пошли пупырышками, как от холодной воды.
На вид девушке было лет шестнадцать-семнадцать, но Ксеня понимала, что ей не меньше восемнадцати и что она просто выглядит моложе, потому что худенькая. Худенькие всегда кажутся моложе.
«Интересно, откуда она? —подумала Ксеня. —Спросить бы...»
Однако спрашивать почему-то было неудобно.
Ксеня снова опустила глаза в журнал, перевернула несколько страниц, прочитала заголовки и подписи под картинками.
Девушка тем временем убрала рюкзак, легла на кровать, укрыла свои худенькие голые ноги углом одеяла и тоже взяла с тумбочки журнал.
Потом она неожиданно сказала:
— Как еще у нас все-таки много бюрократов! Даже в комсомольских органах — и то бюрократы!
— Да... — согласилась Ксеня и вздохнула. — Бюрократов у нас еще много.
Она почему-то вспомнила секретаря своего сельсовета хромого Степку Афонина, который учился с ней в одном классе. Степка выдавал в селе разные справки и страшно важничал. Редко кто получал у него справку сразу. Обычно ходили к нему за каждой бумажкой по два, а то и по три раза. Когда он успел стать таким, Ксеня не понимала. В школе был парень как парень.
Но лишь только заполучил в свои руки печать — сразу переменился. Правда, Юрка, которого она когда-то любила, всегда терпеть не мог Степку Афонина и считал его дураком. И она тоже стала считать Степку дураком после того, как он однажды подсунул ей в парту дохлого котенка, а потом целую перемену носил его по школе и совал в лицо девчонкам. Может, Степка Афонин
потому и стал так быстро бюрократом, что он дурак?
Может, и другие бюрократы — это тоже просто дураки? Ведь зачем бы умному да хорошему человеку становиться бюрократом?
— А вы что — по комсомольским делам сюда приехали?— осторожно спросила девушку Ксеня.
— Да вроде по комсомольским, — ответила девушка.
— Хотела путевку получить. На комсомольскую стройку. Чтобы или ГЭС или химия... Что-то главное надо делать!,. Да, боюсь, придется так ехать...
— Это почему же? Не дают? — с интересом спросила Ксеня.
Она вспомнила, что по комсомольским путевкам уехали из их деревни на целину три ну прямо совсем некрасивые девчонки. А потом они писали, что девчат на целине совсем мало и парня можно выбрать хорошего, если только не быть дурой. И все они на самом деле вышли там замуж, и одна даже приезжала с мужем к себе домой. Муж у нее был симпатичный и всем в деревне очень понравился.
Когда Ксене становилось тоскливо и одиноко, ей тоже очень хотелось уехать на целину или на какую-нибудь большую стройку, про которые она много читала в газетах и журналах. Но она все никак не решалась.
Да и семью бросить нельзя: ее руки пока нужны. А эта вот девочка, значит, решилась...
— Не дают, бюрократы проклятые! — ответила девушка.
— Говорят, нужна бумажка из зонального комитета комсомола. А где ж мне ее взять, если секретарь комитета — мой брат, и он против того, чтобы я ехала? Где мне ее взять?
— А почему он против? — спросила Ксеня.
— Говорит, так все уедут, а кому-то надо и здесь оставаться. «Я, говорит, тоже хотел бы, да вот тут кручусь ». И вообще он меня всерьез не принимает. Считает, что я маленькая, что мне рано, что от меня там пользы не будет, а одни только хлопоты другим... А я все равно уеду!
— Конечно, — согласилась Ксеня. — Там лучше будет...
— А я не ищу, где лучше. Я ищу, где интереснее.
— А вот как по-вашему, в чем этот интерес? Я часто про это думаю...
— Да так сразу не скажешь... — Девушка улыбнулась, потом задумалась. — Мне много надо... И чтоб любовь была настоящая... И чтоб работа — в удовольствие...
И чтобы люди за нее мне спасибо говорили, а не по носу щелкали...
— А вы работали?
— В Тюлюкинском райпромкомбинате — учетчиком.
Скучища там — сил нет! Два рационализатора отыскались на весь комбинат!.. И тем ходу не давали... Я вмешалась — мне говорят:
«Не лезь! Молода еще!» Я к брату пошла, а ему за меня вступаться, видите ли, неудобно
— сестра... От одного этого уедешь!..»
Девушка замолчала и снова задумалась, глядя куда-то в угол чуть прищуренными темными глазами.
— Ну и как?— тихо спросила Ксеня. — Ничего не вышло?
Она была почти уверена, что не вышло. Разве может выйти что-нибудь путное, если против начальства пойдешь?
— Выйти-то вышло! — Девушка слегка махнула рукой.
— Я до секретаря парткома дошла... А вот толку?..
Ну, стали больше тележных колес делать... А по мне — так уж все телеги давно на слом пора! Двадцатый век давно переломился, а я из-за телег воюю... Вот и подумала:
на что жизнь уйдет? Раз живешь — второй не дадут...
Уж жить — так ради чего-то стоящего. Ради чего-то главного... Чтоб века прошли, а люди все спрашивали:
«Кто ж делал это? Кто здесь пот проливал? Кому спасибо сказать?» И чтоб кто-нибудь ответил: «Вот среди других и Светка Пестовская здесь была... И не последней...»
— Вас Светланой зовут? — спросила Ксеня.
— Да. Светланой.
— А меня Ксеней. Я из Таловки. Камышейского району.
— Вы на .какое-нибудь совещание приехали?
— Нет!.. Я картошку на базаре продавала.
— А-а... — разочарованно протянула Светлана и опустила глаза в журнал.
Ксеня подумала, что Светлане теперь, наверно, совсем неинтересно разговаривать с ней, и это было обидно, потому что было несправедливо. Ксеня ведь не потому продавала картошку, что любила торговать.
Велико ли счастье — торчать целый день на базаре?..
Чего доброго, Светлана подумает, будто Ксеня и делать ничего больше не умеет!..
— А на совещании я тут летом была, — сказала Ксеня.
— Когда свекловодов собирали. Прямо в* обкоме совещание шло...
Светлана сразу подняла от журнала глаза и с любопытством поглядела на Ксеню.
. — Вы свекловод? — опросила она.
— Ага, — ответила Ксеня. — В свекловодческом звене работаю. У нас по всему Камышейскому району лучшие урожаи. Вот нас троих из звена и вызвали.
— Вам хорошо! — сказала Светлана. — У вас дело свое в жизни есть. Своя дорога какая-то... А. у меня — пока ничего! Даже институт по душе выбрать не смогла!Удивительная бездарность!