– Прошу прощения, – удивленно сказал он. – Я просто имел в виду, что в этом есть какое-то мрачное удовлетворение, ну вот как когда Гермистон заявляет: «Я с радостью отправил Джоппа на виселицу, и с какой бы стати мне было это скрывать?»
– Значит, вы не отрицаете правоту заявления Карин о чувственной Афродите?
– Нет, не отрицаю. Между прочим, в настоящее время Церковь тоже обращается к этой теме, хотя, признаюсь, что Евангелие о ней не упоминает. Безусловно, об этом можно долго говорить, но я предпочитаю не расхваливать товар, который в этом не нуждается. Любому здравомыслящему человеку это и так ясно, а чрезмерно ретивые проповедники зачастую просто валят все в одну кучу, не заботясь о личных нуждах каждого прихожанина, и в итоге все так называемое учение идет насмарку.
– Во всяком случае, один влюбленный, как ему и до́лжно, преисполнен щедрости и готов возлюбить весь мир. Так что завтра утром вы наверняка услышите, как я во все горло распеваю «Тебя, Бога, хвалим».
– Знаешь что, – вдруг сказала Карин, – я, пожалуй, пойду с тобой распевать.
Я со счастливым изумлением посмотрел на нее, а она еле слышно прошептала:
– Пойду… наверное… – А потом указала куда-то за реку. – Смотрите, там, на берегу, копошится водяная крыса… вон там, в зарослях пышных розовых цветов. Как они называются?
– Посконник. По-моему, им надо придумать название получше.
– Гретхен-у-ручья? Кружева коровницы?
– Услада пастора. О чем ваша проповедь, Тони?
– Деяния святых апостолов, глава первая, стих седьмой: «Не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти». Кстати, о временах и сроках… Мне пора домой, а то не успею поужинать перед собранием Юношеского клуба. Во всяком случае, Карин, мы с вами соглашаемся в одном…
– Не может быть!
– …Это правда форель! Она уже раз пять на одном и том же месте играет. Алан, поймай ее!
– Увы, в чужих владениях ловить рыбу не позволено, а то бы я, конечно, попробовал.
– А может, это скоро будут твои владения. На какую мушку ты бы ее ловил?
– Даже не знаю… На осоку… или на мокреца. Может быть, на кучера… Ох, уже смеркается.
С воды поднимался туман, веяло речной прохладой, тянуло запахом ила и камышей. Пауки оплетали паутиной высокие травы. Переходя мост, я взглянул вверх по течению, увидел в зеленеющем небе на западе тонкий серп новой луны и подумал, что, как бы все ни обернулось, мы с Карин счастливы.
– О чем задумался? – спросила она, сходя с моста на тропинку.
– Да все о том же… Дворцы, сады и страны призови, все примут нас как образец любви.
– Я не против стать образцом, но, по-моему, для некоторых это будет чересчур. – Она взяла меня за руку. – Ах, милый Алан, пригласи меня куда-нибудь на ужин. Мне очень хочется.
– Карин, ты вся дрожишь!
– Spannung![114] Просто я переволновалась. Видит Бог, у нас с тобой хватает причин для волнения.
Утром, в церкви, Карин держала себя с величественным достоинством, но не кичилась, а, наоборот, вела себя скромно и застенчиво. Если на берегу Ичетакни она являла собой образец искусного пловца, то сейчас словно бы источала мягкое сияние женственности. Многие, особенно женщины, всегда суетятся вокруг новобрачной, не столько из желания помочь, сколько из любопытства, будто обнюхивают нового члена стаи. После службы, пока Тони на залитом солнцем крыльце сердечно прощался с прихожанами, к нам подошли какие-то особы и стали расспрашивать Карин, нравится ли ей в Англии, пришлась ли ей по вкусу еда в английских ресторанах, где лучше магазины – здесь или в Дании, хорошо ли ей в Ньюбери и тому подобное. Карин беседовала с ними вежливо, сдержанно и благопристойно, так что все остались довольны.
Фил Маннион, церковный староста, отвел меня в сторонку, поговорить о приготовлениях к празднику урожая, точнее, попросить, чтобы я ссудил ему большие вазоны и блюда со склада в магазине. Ко всем празднествам Фил готовился загодя и, как правило, волновался по пустякам. Заручившись моим согласием, он сказал:
– Алан, пойдемте со мной, пожалуйста, я покажу вам, что я имею в виду.
– Хорошо, – ответил я, – только ненадолго. Мне не хочется оставлять жену на растерзание местным кумушкам, они и так устроили ей допрос с пристрастием.
– Судя по всему, она прекрасно с ними справится. Такая красавица отвертится и от обвинений в убийстве. Вот, посмотрите, Алан, – здесь, у входа, мне бы хотелось поставить огромную чашу, полную цветов, фруктов и овощей. У вас такая найдется?
Мы стояли под стенами западной башни; Фил говорил взахлеб, а я рассеянно с ним соглашался, разглядывая благородные арки нефа, возведенного в шестнадцатом веке, и представляя себя и Карин на ступенях алтаря. Что Бог сочетал, человек да не разлучает. Скромная церемония, в присутствии маменьки, Флик и самых близких друзей. Что ж, со временем так оно и случится. Надо только дождаться, когда Карин будет к этому готова. Я вспомнил слова Тони о том, что нельзя валить все в одну кучу. Наверняка в один прекрасный день Карин сама это предложит.
Церковь Святого Николая украшают великолепные викторианские витражи, похожие на цветные картинки в книге: в окнах по одну сторону – притчи, а по другую – чудеса. Я посмотрел на сеятеля, веером разбрасывающего семена из горсти, потом перевел взгляд на брак в Кане Галилейской и пожалел о том, что на свадьбу никак не пригласишь Белую Лошадь. Вот если бы она прошествовала по церкви, как Каменный гость в «Дон Жуане», я бы выставил ей целую бадью шампанского. И вообще, неплохо бы выпить пинту горького, а то правда жаждой замучила, как говаривал мой отец. Поскорее бы Фил закончил.
На следующее утро я позвонил в Музей Виктории и Альберта и договорился о встрече с Джоном Маллетом во вторник после обеда.
– Карин, поедешь со мной?
Она расставляла продукцию фабрик «Ройял Копенгаген» и «Бинг и Грёндаль» на столике у стены и, услышав вопрос, положила тарелку на столешницу, обернулась и взглянула на меня с хорошо знакомым мне снисходительным выражением.
– Я спрашиваю, ты поедешь со мной в Музей Виктории и Альберта?
Она улыбнулась и помотала головой.
– Как это – нет? Эта находка – твоя заслуга. Неужели ты не хочешь услышать, как ее объявят подлинной?
– Мне ничего объявлять не надо. Я и так знаю, мне Белая Лошадь сказала.
Все утро она была молчаливой и какой-то отрешенной, погруженной в свою красоту, как леопард, взирающий куда-то вдаль поверх голов восхищенных зевак. В полдень я ушел в банк, а вернувшись, застал ее за чтением тома анналов Общества английской керамики 1960 года, где была опубликована статья Лейна и Чарльстона о «Девушке на качелях».
– Ну и что ты нового узнала? – спросил я, касаясь плеча Карин.
– Ничего. Только то, что ты мне рассказывал. Das stimmt damit ein[115].
– Обедать пойдешь?
– Миссис Тасуэлл только что ушла, так что я посижу в магазине. А ты иди поешь.
– Любимая, что с тобой?
Она встала, вернула том на полку и посмотрела на меня – с дерзким пренебрежением, как на парней, сплавлявшихся по флоридской реке.
– Все в полном порядке.
Ее уверенность и спокойствие глубоко растрогали меня. Дай бог, чтобы все оправдалось, подумал я, в который раз ощутив себя ее верным слугой и поклонником. Если ей хотелось одиночества, то я не смел его нарушать, поэтому ушел обедать.
Когда я вернулся в магазин, оказалось, что Карин отправилась домой, оставив мне записку, где говорилось, что все в порядке и что ей очень хочется, чтобы я поскорее пришел.
Вечером начался дождь – легкий летний дождь, не предвещавший затяжного ненастья, – и вместо того, чтобы поработать в саду (самое лучшее средство для снятия нервного напряжения), я решил заняться своей коллекцией керамики и фарфора. Я снимал хрупкие вещицы с полок, осторожно стирал с них пыль, нежно поглаживал глазурь и придирчиво рассматривал фигурки под светом лампы на викторианском чайном столике, подарке Стэннардов.
Карин закончила письмо Флик, с благодарностью за теплый прием, написала пространное послание моей маменьке, а потом, распахнув застекленные двери в залитый дождем сад, села за рояль и заиграла шумановский «Карнавал». Через некоторое время, под влиянием чарующей музыки, я прекратил свое нервическое занятие и уселся у окна, глядя на листву, дрожавшую под каплями дождя, и на сизую пелену, колыхавшуюся над далекими холмами.
Когда музыка смолкла, я сказал Карин:
– Ты принесла мир моей душе.
– Не мир, но меч.
– Как это?
– Ну, если не меч, то нож и вилку. Вот приготовлю тебе омлет со шнитт-луком, а потом буду целый час нежиться в ванне.
Однако же, когда я наконец поднялся в спальню, Карин уже лежала в постели, но не читала и не дремала, а напряженно ждала меня. Как я понял, таким образом она реагировала на все дневные треволнения, хотя не собиралась признаваться в этом. Я лег и обнял ее, но сразу же понял, что ей не хочется интимной близости, поэтому просто держал ее руку и молчал.
Обычно Карин сама выключала свет в спальне, либо до, либо после любовных ласк, в зависимости от настроения, но сегодня делать этого не стала. Вскоре я задремал, а очнувшись, увидел, что свет все еще горит, а Карин не спит. Я так и не понял, спала она вообще или нет. От усталости и перевозбуждения я снова уснул. Мне приснился сон.
Сжимая в руках коробку с «Девушкой на качелях», я шел по Бромптон-роуд к Музею Виктории и Альберта, потом поднялся по ступеням к вращающимся дверям. Внутри я сразу очутился в просторном зале, таком огромном, что стен было не разглядеть. В центре зала стоял помост, а на нем – девушка. Живая, но в то же время фарфоровая, белая, обнаженная и необычайно красивая. Она могла быть севрской «Галатеей» работы Фальконе или «Купальщицей» Буазо. Помост окружали люди, фарфоровые или керамические, но живые. Все словно бы чего-то ожидали. Я огляделся и многих узнал, как узнают знакомых на концерте или в церкви. Здесь были «Холостяцкая жизнь» и «Супружество» мануфактуры «Боу», нимфенбургская «Коломбина» работы Бустелли, «Козопас» мануфактуры «Лонгтон-Холла» и «Крысолов» мануфактуры «Челси», «Диана» фабрики «Дерби» и, да, «Гарибальди» в просторной красной рубахе здесь тоже был. Все они и многие другие замерли в ожидании, глядя на меня. Медленно, следуя их молчаливому приглашению, я подошел к помосту и только тогда сообразил, что белая фарфоровая красавица – это Карин. Она призывно протянула ко мне руки, и я, смущенный такой великой честью, неуверенно взошел на помост и осторожно коснулся ее пальцев. Все вокруг по-прежнему стояли молча и неподвижно, но на запрокинутых лицах играли радостные улыбки. Мы были королевской четой, а они – нашими верными подданными; мы должны были изъявить свою монаршью волю и потребовать, чтобы весь мир признал их красоту и восхитился ею.