Во сне я чувствовал, что руки мои касаются одновременно и живого теплого тела, и гладкого прохладного фарфора моей королевы. Все вокруг глядели на нас сияющими эмалевыми глазами. Нигде на всей земле не существовало королевского двора роскошней и прекрасней нашего. Внезапно, в момент наивысшего блаженства, я остро осознал, что все они, в отличие от меня, совершенно не подозревают о своей чрезвычайной хрупкости. Они были самыми беззащитными и самым уязвимыми созданиями на свете, их следовало холить и лелеять, о них нужно было беспрестанно заботиться, и все же в один злосчастный день они разобьются вдребезги. Если они покинут этот зал, то я не смогу их защитить; они осколками разлетятся по мостовой. Я печально взирал на счастливые лица. Фигуры расплывались, таяли, исчезали в неоглядном пространстве зала, и я наконец проснулся в объятьях Карин.
Мы лежали молча. Я вспоминал свой сон, не ощущая ни страсти, ни вообще каких-либо чувств. По щекам текли слезы, но Карин не приставала ко мне с расспросами, только нежно обнимала меня, будто мы с ней и были те самые фарфоровые люди, умеющие чувствовать и двигаться, но не способные говорить.
– Значит, так должно быть, – наконец прошептала она, но не утешая или жалея, а с такой уверенностью и пониманием, что мне на миг показалось, будто ей тоже приснился мой сон.
Я снова уснул и не просыпался до начала девятого. Карин приготовила мне завтрак, наполнила ванну и стряхнула пылинки с темного «лондонского» костюма. Она вела себя спокойно и ни словом не обмолвилась о странной ночи.
– Любимый, пожалуй, тебе не стоит надевать жилет, – сказала она. – Посмотри, горизонт затянут лиловым маревом, а роса на траве уже высохла. Судя по всему, сегодня будет очень жаркий день. Я тебе не завидую, но берегите себя, вы все – множественное число, и ты, и фарфоровая девушка.
Лондон. Послеполуденный зной. Служители Музея Виктории и Альберта расхаживали запросто, в одних рубашках, но мистер Джон Маллет, высокий, вальяжный мужчина ученого вида, вышел ко мне в легком белом пиджаке.
– Господи, какой сегодня жаркий день! – вздохнул он, проводя меня в кабинет. – Прямо как в Средиземноморье. Вы из загорода приехали? Вечером обратно? Рады будете избавиться от Лондона?
– В общем-то, это зависит от того, что вы мне скажете, – ответил я с несвойственной мне резкостью, потому что внезапно занервничал.
– Все так серьезно? Что ж, постараемся вам помочь. А в вашей загадочной коробке лежит то, что вы хотите мне показать?
– Да.
Я открыл коробку и поставил статуэтку на стол. Воцарилась тишина. Маллет долго молчал, разглядывая фигурку, а потом сказал:
– М-да, мистер Десленд, это… это восхитительно. А позвольте поинтересоваться, во-первых, что вы сами о ней думаете, а во-вторых, откуда она у вас, уж простите за нескромный вопрос.
– Моя жена увидела ее на распродаже имущества в одном имении и купила за двадцать фунтов.
– О господи! Необыкновенная женщина.
– Да. Самое любопытное здесь – роспись. И кстати, взгляните на основание.
– Святый боже! – ахнул он, опуская статуэтку на стол.
– Вы спросили, что я о ней думаю, – сказал я. – По-моему, это третий экземпляр статуэтки «Девушки на качелях». Он примечателен тем, что расписан и по ряду признаков, скорее всего, изготовлен не в Челси, а либо на мануфактуре в Боу, либо где-то в окрестностях Боу.
– Да-да, это ясно. – Маллет, все еще разглядывая статуэтку, на полминуты задумался. – Что ж, мистер Десленд, судя по всему, вы правы. На основании свидетельств, приведенных в «Истории стаффордширских Гончарен» Симеона Шоу, ранее считалось, что в сороковые и пятидесятые годы восемнадцатого века гончарные мастера, покинувшие Стаффордшир, обосновались исключительно в лондонском предместье Челси. Шоу упоминает о существовании второй мануфактуры в Челси – предположительно той самой, где сделали «Девушку на качелях». Однако сейчас стало известно, что некоторые стаффордширские гончары переехали в Боу, как, например, Самюэль Парр… Ну, о Фиби Парр вы знаете, наверное.
– Да, конечно, – ответил я и невольно вздрогнул, вспомнив свое давнее видение: малышку-утопленницу на дне моря.
– Печальная история. В то время детские смерти были нередки. Так что благодаря Фиби нам точно известно о Самюэле Парре. Ну, был еще Джошуа Астбери, но, разумеется, у Шоу сведения неполные и обрывочные. Вдобавок шликерное литье применялось не только на мануфактуре в Челси. Известно, что мануфактуру в Боу основал Томас Фрай, а в тысяча семьсот пятьдесят четвертом году некий Джон Фрай уплатил земельный налог за участок, принадлежавший мануфактуре.
Я молчал, но руки у меня дрожали. Маллет снова посмотрел на статуэтку:
– А теперь вы принесли мне эту особу. В ней весьма примечательны три вещи. Во-первых, это, несомненно, третий экземпляр той самой «Девушки на качелях». Статуэтка изготовлена методом шликерного литья и глазирована так же, как и две другие. Во-вторых, на ней стоит подпись «Джон Фрай». А в-третьих, она – единственная из всех трех – украшена декоративной росписью. И цвета совсем не похожи на известные нам образцы продукции мануфактуры, обычно называемой «Девушка на качелях». К примеру, волосы не шоколадного цвета, а желтые, а значит, расписывал ее другой мастер. Но меня больше заинтересовали не волосы, а голубой лиф платья. Вы видели подсвечник в Музее Лондона? С птицами, одна из которых глядит вправо?
– Боюсь, что нет.
– Вот он как раз тоже изготовлен мануфактурой «Девушка на качелях», а в росписи использован тот самый голубой цвет, характерный не для «Челси», а для «Боу». Вот вам и еще одно косвенное подтверждение.
Я обрел дар речи:
– В таком случае, как выражаются адвокаты, позвольте предположить, что Джон Фрай владел фарфоровой мануфактурой в Боу, которая отделилась от основного завода в Боу.
Мы умолкли.
– Что ж… – медленно начал Маллет, – интересное предположение. Разумеется, вряд ли возможно доказать его наверняка. Не стоит слишком поспешно переходить от «возможно» к «несомненно», потому что хочется полной уверенности. А пока, мистер Десленд, остается сказать вам лишь одно: эта статуэтка подлинная, а вдобавок – уникальная, потому что расписана. И безусловно, произведет фурор, – усмехнулся он.
– Благодарю вас. Кстати, хотя и неприлично об этом упоминать, но сколько она может стоить? Да-да, я знаю, что ни вы, ни любой другой музей не берется оценивать стоимость антикварных вещей, и это правильно. Но позвольте поинтересоваться вашим мнением… Какова ее ценность, хотя бы примерно?
– Гм, так и быть, скажу вам конфиденциально, не для разглашения и не как специалист, а как частное лицо. Если вы решите выставить ее на торги, то, скорее всего, покупателю придется выложить за нее кругленькую сумму, выражаемую как минимум шестизначным числом.
Из дверей Музея Виктории и Альберта я вышел в странный мир. Все вокруг неожиданно изменилось, как бывает, когда выпадет снег, но перемены затронули не мое окружение, а мое восприятие окружающего. Изменилось все, точнее, изменились мои впечатления обо всем: четкие черные тени на тротуарах, неподвижные, будто картонные, листья платанов, автомобили на улицах, вялые прохожие, изнывающие от жары. Я ощущал себя загадочным образом отделенным от них, словно бы наблюдая за сценкой из прошлого или из будущего. Все представлялось чужим и незнакомым, будто я видел все впервые. Наверное, подобное наваждение испытывают многие, но обычно оно быстро проходит, однако же меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Я стоял, ошеломленно оглядываясь и удивляясь, что на меня никто не смотрит. Постепенно мое забытье рассеивалось, я начал смутно припоминать, почему я здесь и куда теперь направляюсь, но даже это давалось мне с большим трудом.
До поезда оставалось больше часа, но мне не хотелось куда-то идти и чем-то себя занимать. Я собрался было позвонить Карин, но передумал – лучше сообщить ей новости при встрече.
Я словно бы пребывал в одиночестве, отрешенно, как учитель в окружении детей или медсестра на ночном дежурстве в больничном отделении. Казалось, я, единственный из всех, обладал тайным знанием, позволяющим взирать на все в ином свете. Я знал наверняка лишь то, что я – возлюбленный Карин и обладатель уникальной фарфоровой статуэтки, и, хотя это не представляло никакого интереса ни для прохожих, ни для постового на перекрестке, мое знание было чрезвычайно важным, и не просто само по себе, а потому, что косвенно обогащало весь мир. Когда человек един, подумал я, Бог един. Мы нужны Ему не меньше, чем Он нужен нам. Я брел по Бромптон-роуд и совершенно не думал о деньгах, однако, увидев несчастного попрошайку в лохмотьях, сидевшего под стеной, сунул ему в руку фунтовую бумажку, пробормотал: «Вот, выпей за меня» – и поспешно отошел, не дожидаясь благодарностей; я жаждал милости больше, чем он.
До вокзала Паддингтон я доехал на такси и полчаса гулял по округе, разглядывая людей, составы, носильщиков, грузивших плетеные корзины на поезд в Фишгард, и бронзовый памятник павшим в Первой мировой – солдата, который стоит на постаменте, сдвинув каску со лба, и вечно читает письмо. «Я сделал это для вас, – думал я. – Наконец-то я сделал что-то для вас». Я ничего и ни для кого не делал, однако же я себя не обманывал: я совершил то, за чем приехал, и не только ради личного обогащения.
Всю дорогу я просидел в углу вагона, держа коробку на коленях. Я не читал и не обращал внимания на остальных пассажиров. Казалось, что в вагоне стоит абсолютная тишина, хотя это, конечно же, было не так. В вечернем сумраке за окном проносились деревья, поля и ручьи, но лишь я, один из всех, видел их по-настоящему – далекий яркий мир, по которому я, в крылатых сандалиях, мчался к своей возлюбленной. Мне чудилось, что я плыву под водой и рассматриваю сквозь стекло маски чудесную затопленную страну, прежде никем не виданную.
Я едва не проехал своей станции и выскочил из вагона в тот самый миг, когда раздался пронзительный свисток станционного смотрителя – си