«Уважаемый мистер Десленд, мне совсем нетрудно пройтись пешком. Погода стоит чудесная, хотя ночью обещают ветер ураганной силы. Я очень рада, что сделала все, ради чего приходила. Спасибо. Вера Тасуэлл».
24
Карин, очень бледная, с опущенной головой и закрытыми глазами, стояла на верхней площадке лестницы, тяжело дыша и обеими руками сжимая перила. Лоб ее покрывала испарина.
Я взял Карин за руку:
– Знаешь, это очень похоже на старую шутку из журнала «Панч», про пароход. «Сэр, здесь нельзя блевать! – Да неужели? (Блюет)». Пойдем, ляжешь в постель. Тебя тошнит?
Она помотала головой, вернулась в спальню и села перед зеркалом. Немного погодя, будто разговаривая сама с собой, она медленно прошептала:
– Я больше не буду… не буду никуда убегать. Das ist sinnlos[120]. Лучше… надо сохранить достоинство. – Внезапно она горько зарыдала, и у меня сердце дрогнуло от жалости. – Ах, моя красота! По-моему… Ох, Алан, я бы не противилась, если бы не моя красота.
– Карин, разве ты не рада беременности? Она не испортит твою красоту. Я бы сказал, что ты станешь еще прекраснее, только это ведь невозможно. А твое дурное настроение скоро пройдет. Завтра тебе станет лучше. Подожди, я сейчас выгоню отсюда ночную бабочку, а потом мы снова поиграем в карты. Или ты устала?
Бледно-зеленая бабочка с бронзовыми «глазками» на хрупких, словно бы бумажных, крыльях – судя по всему, пяденица, – влетев в распахнутое окно, с прерывистым шорохом билась о лампочку под абажуром светильника на прикроватном столике. В саду ее наверняка проглотит летучая мышь, но я не мог допустить, чтобы это прелестное создание искалечило себя до полусмерти. Я осторожно ухватил бабочку полусомкнутыми ладонями, поднес ее к окну и выпустил в ночь.
Стоя у окна и глядя в тихий сумрачный сад, я снова услышал плач, на этот раз совсем рядом, где-то на газоне, шагах в тридцати от меня. Я высунулся из окна и всмотрелся в темноту. Всхлипы оборвались, а через несколько секунд плач возобновился, но уже в дальнем конце сада. Ни одно живое существо не способно передвигаться с такой скоростью.
У меня закружилась голова, и, чтобы не упасть, я оперся на подоконник. Повернувшись, я увидел, что Карин по-прежнему сидит у туалетного столика и, сжав губы и сцепив руки на коленях, пристально наблюдает за мной.
– Алан, не выходи в сад, – сказала она чуть погодя. – Закрой окно и задерни шторы.
Внезапно наша спальня показалась мне чужой. Вся обстановка стала непривычной, родной дом превратился в неведомое место, где, будто в темном лесу, царит зловещий и угрожающий ужас и где даже дикие звери боятся шевельнуться, чтобы не подвергать себя смертельной опасности.
Я оцепенел, кровь застыла в жилах, язык словно присох к нёбу. В страхе я ждал того, что неминуемо должно было случиться, но ничего не происходило. Далекий плач умолк, и я обессиленно опустился на ковер у окна.
– Закрой окно, Алан, – повторила Карин.
Я не двинулся с места. Она подошла к окну, опустила створку, плотно задернула шторы и направилась к креслу у туалетного столика. Я схватил ее за руку.
– Ты… ты об этом знаешь? – невнятно пробормотал я. – Ты знаешь, что это?
– Да, – ответила она и легла на кровать.
Не в силах подняться на ноги, я на четвереньках подполз к кровати и улегся рядом с Карин. Ее рука была неестественно горячей, и я понял, что меня бьет озноб.
– Значит… значит, в саду никакой малышки не было? – неуверенно спросил я, явственно ощущая чей-то взгляд из-за штор и думая, что схожу с ума от страха.
– Может, и не было, – безучастно ответила Карин. – Ich bin nicht sicher[121]. Не выходи в сад.
В ушах гудело, перед глазами все плыло. Я тряхнул ее изо всех сил и воскликнул:
– Но миссис Тасуэлл тоже слышала плач! Она его слышала! Слышала!
– Но ничего не видела, – сказала Карин все тем же отрешенным тоном. – А на первом этаже все окна закрыты?
– Какая разница, Карин?! Что будет, если они открыты?
– Не знаю. Пойдем проверим.
Она распахнула дверь спальни и вышла на лестничную площадку. Я с трудом последовал за ней. Мы закрыли окна на кухне и в гостиной, а потом пошли по дому, задергивая все шторы.
Мне чудилось, что мы двигаемся будто во сне, в гипнотическом трансе, в каком-то раздробленном кошмаре и все происходящее больше не подчиняется законам физики. Сад исчез. За пределами нашего дома не было ничего осязаемого, только бесконечный мрак. Реальность больше не существовала, а мое сознание, трепещущее, словно тусклое пламя свечи, воспринимало окружающее в неверном зыбком свете. Мне казалось, что все, что я вижу, исходит из моего воображения, а то, что остается позади, мгновенно прекращает существовать. Я боялся, что за дверями больше нет знакомых комнат, каждый сделанный шаг приближал меня к неведомым чудовищам, порожденным моим воображением, будто в кошмарном сне. Перед глазами дрожали и расплывались ступени, окна, мебель. Я неуверенно нащупывал на стенах выключатели, не помня, в какие комнаты мы уже заходили, а в какие еще нет. Меня не отпускало ощущение, что нам нет спасения, а душу наполнял леденящий страх, поглощая и чудовищно искажая все привычные образы.
Вернувшись наконец в спальню, я снял пиджак и туфли и съежился на кровати рядом с Карин, повторяя про себя: «Господи помилуй! Господи помилуй!»
Вначале я с головой завернулся в одеяло, но потом отбросил его, чтобы лучше слышать, хотя и боялся слушать. Однако же слушать было легче, чем не знать, не слышно ли чего. Я страшился не слушать, но слушать было страшно. Я вслушивался, словно бежал, все напряженнее и напряженнее, а потом, вконец обессилев, снова спрятался под одеяло.
– Алан, давай посидим, – сказала Карин. – Так будет легче.
Мы встали с кровати и уселись друг против друга: она – у туалетного столика, а я в кресле. Она дрожала, но владела собой лучше, чем я.
Спустя какое-то время… нет, самым страшным было то, что в этом месте времени не существовало, даже само слово «время» не имело значения. Здесь время не шло. За всю ночь я ни разу не взглянул на часы, каким-то чутьем догадываясь, что мы обречены на ожидание. Помутившееся сознание постепенно прояснялось, будто взбаламученное озерцо, но я пребывал вне его, зачарованно наблюдая, что открывается взору, когда оседает ил. Я ожидал увидеть какой-то знакомый образ, воспоминание или некое подобие того, что мне предстоит сделать. Однако же в конце концов из яростной бури, мятущейся в моей душе, возникли две абстрактные идеи, более зловещие и четкие, чем любые видения, навеянные колдовством: Приближение и Кульминация. «Идите, ибо уже все готово». Думаю, уже тогда я знал, чему суждено произойти, но не каким образом, однако же у меня не было слов, чтобы выразить это откровение. Пробужденный Кракен надвигался и был чудовищнее любых рассказов о нем.
Я закрыл глаза. Ощутив внезапное прикосновение, я в ужасе вскрикнул и лишь потом сообразил, что Карин взяла меня за руку.
– Алан, послушай, тебе лучше уйти. Не оставайся. Садись в машину и уезжай, пока можно.
– Ты хочешь, чтобы я тебя увез? – В темных глубинах моего смятенного разума кружили обрывочные мысли, и смысла слов я не понимал.
– Mein Lieber, я же говорила, что мне от этого не уйти. А ты уходи. Уходи отсюда. Подальше.
– Нет… Нет, Карин, я не уйду. Я…
Я не успел оформить свою мысль в слова, потому что внезапно с необычайной ясностью вспомнил, где прежде слышал этот плач, тот же самый плач и тот же детский голос – три дня тому назад, когда пытался дозвониться в Копенгаген, – а вдобавок понял, что, выйдя с миссис Тасуэлл в сад, я тоже это знал.
– Я останусь, чтобы заботиться о тебе.
Мне вдруг представилось, как я иду следом за ней, стою рядом с ней, принимаю из ее рук безделушки и украшения, выслушиваю последние напутствия, наклоняюсь поправить ее прическу и, опустившись на колени, касаюсь ее пальцев, а она тоже опускается на колени и кладет голову на…
– Что это за шум? – внезапно воскликнула Карин. – Ты слышишь, Алан?
Я прислушался с усилием, подобным тому как человек со сломанной рукой исполняет то же действие, из-за которого случился перелом, и понял, что в глубокую тишину вторгается какой-то тихий, но нарастающий многосоставной звук – шорох, постукивание, треск – и разносится по всему дому. Оконная рама затряслась, а во дворе что-то гулко хлопнуло. Я застонал и прижал ладони к ушам.
Карин тряхнула меня за плечо:
– Алан! Это ветер! Ветер поднялся!
Началась буря. Теперь я различал знакомые шумы; порывы ветра налетали на стены, гудели в водостоках, сотрясали мусорные баки во дворе, гнули и с треском обламывали ветви деревьев и дергали плети глицинии, которые бились в оконные стекла.
– Все сдует! – воскликнул я, обнимая ее за плечи. – Сейчас все снесет…
Она помотала головой.
– Да, да! В мешок… потопить во глубине морской… – бормотал я. – В Ревун… мельничные жернова, Карин… Жернова…
– До последнего кодранта, – негромко произнесла она и улыбнулась. – До последнего. А больше ничего.
Ее достоинство и самообладание были темными осязаемыми глыбами, как прибрежные скалы или сосны на болоте, – не проявления ее воли, но часть самого естества Карин, врожденная и неотторжимая, как глаза или руки.
Я смотрел на Карин, и сознание наконец-то прояснилось. Я встал и заключил ее в объятья:
– Ты этого ждала?
Помолчав, она ответила:
– По-моему, да.
– Жаль, что ты мне раньше не сказала. Ты мне ничего не говорила.
– А зачем? Все равно ничего не исправить.
– Я когда-то тоже думал, что все на свете существует отдельно друг от друга, что всякая вещь сама по себе, отличная от других. Теперь я знаю лучше.
Я подошел к окну, отдернул шторы и выглянул во двор. По небу проносились тонкие облака, задевая серп заходящей луны, который изменчивым, дрожащим светом