Видел, как ее уткнули лицом в матрас за то, что она не смогла проглотить кусочек тоста.
Образы были противоречивые. Они ставили меня в тупик.
Так что раздумывая, что же делать, и делать ли что-то вообще, я держался от Чандлеров подальше. Неделя, к тому же, выдалась скверной, дождливой, и я воспользовался этим как предлогом.
На той неделе я видел Донни раз или два. Остальных не видел вовсе.
В первый раз я встретил его, вынося мусор. Он выбежал в вечернюю слякоть, накрыв голову от дождя толстовкой.
— Знаешь, что? — сказал он. — Никакой воды сегодня.
Дождь лил уже три дня.
— А?
— Мэг, болван. Рут не разрешает ей пить сегодня. До утра.
— Почему?
— Долгая история, — сказал он. — Потом расскажу.
И убежал домой.
Вторая встреча произошла пару дней спустя. Погода прояснилась, и я катил на своем четырехскоростном велосипеде в магазин по поручению мамы. И тут сзади показался Донни на видавшем виды «швинне».
— Куда едешь?
— В магазин. Маме надо молока и еще кое-какой херни. А ты?
— К Эдди. Играем возле башни. Ковбои против индейцев. Хочешь, тебя подождем?
— Нет.
Игры для малолеток меня не интересовали.
Донни покачал головой.
— Надо мне валить, — сказал он. — С ума схожу от них. Знаешь, что они сейчас меня заставляют делать?
— Что?
— Выливать ее горшок с говном в конце двора. Ты можешь в это поверить?
— Как это? Почему?
— Ей теперь наверх вообще нельзя. Ни в туалет, никак. И эта сучка тупая пытается терпеть, держит в себе. Но рано или поздно все-таки приходится, и теперь это — моя проблема. Нет, ну ты можешь представить? Почему не Рупор, мать твою? — он пожал плечами. — Но мама говорит, что должен кто-то из старших.
— Почему?
— А я почем знаю?
Он стал отъезжать.
— Ну что, точно не хочешь, чтоб мы тебя подождали?
— Нет. Не сегодня.
— Ну ладно. Увидимся. К нам загляни.
— Хорошо, загляну.
Я не стал. Не в тот день.
Это казалось мне совершенно невообразимым. Я не мог представить ее в ванной, не то что на горшке, который потом кому-то приходится выливать в конце двора. Что если я приду, а там сегодня не убирали? Что если мне придется нюхать ее мочу и дерьмо? Все это внушало мне отвращение. Она внушала мне отвращение. Это не Мэг. Это кто-то чужой.
Так к странным и волнующим образам прибавился еще один. И не с кем было поговорить, не с кем во всем разобраться.
Из разговоров с местными ребятами становилось ясно, что все имели какое-то представление о происходящем, одни смутное, другие — весьма своеобразное. Но своего мнения на сей счет не было ни у кого. Как будто речь шла о грозе или о заходе солнца, природном явлении, какое время от времени случается. Никто же не станет обсуждать, например, летний дождь.
Но если ты — мальчик, то всегда можешь поделиться с отцом.
Так что я решил попробовать.
Теперь я считался достаточно взрослым, и время от времени должен был помогать отцу в «Орлином гнезде»: следил за запасами на складе, прибирался и все такое. Я был на кухне — стоял над грилем с точильным камнем и бутылкой содовой и сталкивал жир в боковые желобки, так как гриль медленно остывал, и жир от содовой становился все более вязким (монотонная работа, из тех, какой Мэг при мне приходилось заниматься не меньше тысячи раз) — и наконец я заговорил.
Отец делал салат с креветками и крошил в него сухарики.
Привезли спиртное, и через окно, разделявшее бар и кухню мы видели, как Худи, бармен, работавший в дневную смену, отмечал галочкой коробки в заказе и спорил с рассыльным из-за пары ящиков водки. Водка была домашней марки, и тот парень, очевидно, привез мало. Худи был зол, как черт. Он был худой, как шпала, и с характером столь взрывным, что половину войны провел на гауптвахте. Рассыльный аж взмок.
Отец увлеченно наблюдал за происходящим. Никто, кроме Худи, не стал бы раздувать скандал из-за двух ящиков. Отец попросту не стал бы платить за то, что недополучил. Но, наверное, именно гнев Худи развязал мне язык.
— Папа, — сказал я. — Ты когда-нибудь видел, что парень бьет девушку?
Отец пожал плечами.
— Конечно, — сказал он. — Пожалуй, да. Дети. Пьяные. Пару раз видел. А что?
— Как ты думаешь, это… нормально? Так делать?
— Нормально? Хочешь сказать, можно ли так делать?
— Ага.
Он рассмеялся.
— Интересный вопрос, — сказал он. — Иногда женщина может с ума свести. Вообще, я бы сказал, что нет. Есть много других способов вести себя с женщинами. Необходимо учитывать, что они слабей. Ты же не хулиган, понимаешь?
Он вытер руки о передник.
— Только вот что, — продолжил он. — Должен сказать, не раз видел, что они этого заслуживают. Если ты работаешь в баре, то всякого насмотришься. Женщины напиваются, шумят, оскорбляют всех вокруг, могут даже врезать парню, с которым пришли. И что ему тогда делать? Просто сидеть и смотреть? Тогда он может разок ей треснуть. Такие вещи надо сразу прекращать. Но, видишь ли, это исключение, подтверждающее правило. Никогда не бей женщину, никогда — и Боже упаси я тебя за таким застану! Но иногда ничего другого не остается. Понимаешь? Тут не все однозначно.
Я вспотел. От разговора не меньше, чем от работы. Но благодаря работе у меня было оправдание.
Отец принялся за тунцовый салат. В этом салате тоже были сухари, а еще — консервированные овощи. В соседней комнате Худи повел рассыльного к грузовику — искать пропавшую водку.
Я пытался понять, что отец имел в виду. Это мне всегда удавалось с трудом.
Иногда ничего другого не остается.
Это засело у меня в голове. А что, если Рут больше ничего не оставалось? Вдруг Мэг натворила чего-нибудь, а я не знаю?
Какой это случай: «никогда», или все-таки «иногда»?
— Почему спрашиваешь? — спросил отец.
— Не знаю, — ответил я. — Кто-то об этом говорил.
Он кивнул.
— А вообще, лучше держи руки при себе. Мужчина это, или женщина. Проблем меньше будет.
— Да, сэр.
Я налил воды на гриль и смотрел, как она шипит.
— Говорят, папа Эдди бьет миссис Крокер. И Дениз с Эдди тоже.
Отец нахмурился.
— Да. Знаю.
— То есть, это правда?
— Я не говорил, что это правда.
— Но это так и есть, да?
Он вздохнул.
— Слушай. Не знаю, отчего это ты вдруг так этим заинтересовался. Но ты уже вполне взрослый, чтобы знать, понимать, что… Как я уже говорил. Иногда тебе приходится, мужчине приходится это сделать, и он делает… то, что, как он знает, ему делать нельзя.
Он был прав. Я был вполне взрослый, чтобы понять. И я слышал в его словах подтекст. Внятный и ясный, прямо как крики Худи на улице.
Однажды по какой-то причине отец ударил мать.
Я даже почти вспомнил это. Как я очнулся от крепкого сна. Грохот мебели. Крик. И удар.
Давным-давно.
Внезапно во мне вскипела ярость. Я смотрел на его массивную фигуру и думал о матери. А затем пришло на смену холодное безразличие, чувство отрешенности и безопасности.
И меня осенило: об этом стоит поговорить с матерью. Она знала, каково это.
Но я не мог. Не смог бы, даже если бы она стояла здесь в эту минуту. Даже не пытался.
Я смотрел, как отец закончил с салатами, вытер руки о белый хлопчатобумажный фартук, который, как мы шутили, должен быть конфискован Министерством здравоохранения, и стал нарезать салями на электрической мясорезке, купленной недавно, и которой он так гордился, а я все драил и драил гриль от жира, пока решетка не засверкала чистотой.
Так ничего и не решилось.
И вскоре я вновь пошел туда.
Глава тридцать вторая
Что привело меня назад, так это один-единственный образ — фигура Мэг.
Он вспыхивал в тысячах фантазий, днем и ночью. Одни были нежные, другие — жестокие, некоторые — странные.
Вот я лежу в кровати с транзисторным приемником, спрятанным под подушкой, и слушаю, как «Дэнни энд Джуниорс» поют «At the Hop». Я закрываю глаза, и передо мной предстает Мэг, отплясывающая с невидимым партнером, единственная девушка на танцплощадке в «Тинз Кэнтин», на ней лишь коротенькие белые носочки и больше ничего. Совершенно не стесняется своей наготы, будто бы только что купила новое платье короля.
Или мы играем в «Монополию», сидя друг против друга, я попадаю на «Променад», или «Сады Марвина», и она встает, вздыхает и вылезает из своих тонких белых трусиков.
Но чаще по радио играло что-то вроде «Twilight Time» «Плэттерз», и мы стояли с ней в свете прожектора «Техниколор». Она обнажена, и мы целуемся.
Или же мы играли в Игру — и я не видел в этом ничего забавного.
Я был весь на нервах и не находил себе места.
У меня было чувство, что я должен пойти туда. Только я боялся того, что могу там увидеть.
Даже мать обратила внимание. Я замечал, что она наблюдает за мной, задумчиво поджав губы, когда я вскакивал из-за стола, потому что разлил стакан воды, или же шел на кухню за банкой колы.
Наверное, отчасти поэтому я не стал ей ничего говорить. Или, может, потому, что она была моей матерью и просто женщиной.
Но я таки пошел туда.
Все вновь изменилось.
Когда я заставил себя войти, то первое, что услышал — кашель Рут. Прокашлявшись, она глухо заговорила, и я понял, что она обращалась к Мэг. Говорила она таким тоном, каким никогда не стала бы говорить с нами: так учительница наставляет маленькую девочку. Я пошел вниз.
Они протянули провод от розетки над стиральной машиной, зацепили его под потолком и повесили лампу накаливания, защищенную металлической сеткой. Лампа ослепительно горела, покачиваясь.
Рут сидела на складном кресле — одном из тех, что шли в комплекте с карточным столом, стоявшим в подвале. Она сидела спиной ко мне и курила. На полу валялось множество окурков — видимо, Рут сидела здесь уже долго.
Мальчиков не было.