Так что к сентябрю все прекратится, в любом случае.
Так что, наверное, она права, думал я. Наверное, ей просто нужно немножко подождать.
А потом я вспомнил, что сказал Эдди. И с тревогой подумал, что она может здорово ошибаться.
Именно Эдди и положил клубу конец.
Из-за того, что повысил ставки.
Произошли два случая. Первый случился мерзким дождливым днем, из тех, что начинаются серыми, да так и остаются цвета грибного супа, пока опять не стемнеет.
Эдди стащил у отца два блока пива по шесть банок каждый, и принес в подвал. Они с Дениз и Тони Морино успели высосать по паре банок, в то время как мы с Рупором, Донни и Уилли едва прикончили по одной. Вскоре эти трое напились, а блоки закончились, и Уилли пошел наверх за добавкой. Тогда Эдди решил, что ему надо отлить. Что натолкнуло его на идею. Он шепотом озвучил ее.
Когда Уилли вернулся, они с Тони Морино опустили Мэг на пол, уложили на спину и крепко привязали руки к ножкам стола. Дениз схватила ее за ноги. Под головой расстелили несколько газет.
Затем Эдди помочился ей на лицо.
Не будь Мэг привязана, она бы, наверное, попыталась его убить.
А так все только смеялись над ее попытками вырваться, и в конце концов она обмякла и осталась лежать неподвижно.
Потом Донни пришло в голову, что Рут будет не в восторге. Так что лучше бы прибраться. Так что они подняли Мэг на ноги, связали ей руки за спиной и держали, в то время как Рупор собрал газеты и унес сжечь, а Донни набрал воды в большой цементный слив, который использовался для спуска воды из стиральной машины. Он бухнул туда кучу стирального порошка, вернулся и вместе с Тони и Уилли повел Мэг к сливу.
Они окунули ее головой в мыльную воду и держали так, хохоча, а Уилли драил ее волосы. Через секунду-другую она забилась. Когда ее отпустили, она судорожно задышала.
Зато теперь она была чистой.
Тогда у Эдди появилась еще одна идея.
Надо ее прополоскать, сказал он.
Он открыл кран, спустил воду и пустил горячую, совсем как Рут в душе.
Потом сам, без чьей-либо помощи, сунул Мэг под струю.
Когда он снова ее отпустил, она была красная, как рак, и визжала в голос, а рука самого Эдди была такой красной, что оставалось только гадать, как он это вытерпел.
Зато теперь ее прополоскали.
Вымыли и прополоскали. Разве Рут не будет довольна?
Рут пришла в бешенство. Весь следующий день она ставила Мэг на глаза холодные компрессы. Был серьезный повод опасаться за ее зрение. Глаза так распухли, что едва открывались, и из них все время сочилась какая-то жидкость, гораздо гуще, чем слезы. Лицо покрылось ужасными пятнами, словно она получила мамонтовую дозу ядовитого плюща. Но все беспокоились за глаза.
Мы держали ее на матрасе. Кормили.
Эдди благоразумно старался не показываться.
На следующий день ей стало лучше. А через день — еще лучше.
А на третий день Эдди пришел снова.
Меня тогда не было — отец забрал меня в «Орлиное гнездо», но я скоро об этом узнал.
Рут, кажется, была наверху, и они решили, что она снова задремала из-за мигрени. Рупор, Донни и Уилли играли в «Сумасшедшие восьмерки, когда к ним завалились Эдди с Дениз.
Эдди опять захотел снять с Мэг одежду, чисто поглазеть, сказал он, и все согласились. Он был тихий, спокойный. Пил колу.
Ее раздели, сунули кляп и связали на столе, лицом вверх. Только в этот раз они и ноги привязали к столу. Идея принадлежала Эдди. Он хотел ее растянуть. Потом они сели доигрывать, а Эдди допил колу.
Затем Эдди попытался запихать в Мэг пустую бутылку.
Думаю, они были так поражены и увлечены действиями Эдди, что не слышали, как Рут спускалась, потому что, когда она вошла, Эдди уже успел засунуть горлышко бутылки, а все остальные сгрудились вокруг.
Рут только взглянула и подняла крик, мол, никому не позволено ее трогать, никому, она грязная и больная. Эдди и Дениз поскорей сделали ноги, оставив ее разбираться Рупором, Уилли и Донни.
А что было дальше, я узнал от Донни.
И по словам Донни, он здорово струхнул.
Потому что Рут по-настоящему слетела с катушек.
Она буквально рвала и метала, изрыгая всякий бред, что она, мол, никуда не может сходить, ни в кино, ни в ресторан, ни на танцы, ни на вечеринки, а только сидит дома, заботясь об этих охреневших чертовых детях, стирает, гладит, готовит обеды и завтраки, что она стареет, что лучшие ее годы миновали, что ее тело уже ни к чертям не годится — и при этом колошматила ладонями по стенам, по решетке на окне, по столу, пиная бутылку Эдди, пока та не разлетелась о стену.
А потом она сказала Мэг что-то вроде «Ты! Ты!», и уставилась на нее бешеными глазами, будто она была виновата, что Рут старела и больше не могла никуда выйти, называла ее шлюхой, блядью и никчемным отребьем — а потом подошла и дважды пнула ее между ног.
Теперь у нее там синяки. Жуткие синяки.
К счастью, сказал Донни, Рут была в шлепанцах.
Я мог себе это представить.
Той же ночью, после его рассказа, я видел сон.
Я был дома, смотрел телевизор, и на экране Шугар Рэй Робинсон[21] бился с каким-то белым амбалом, неуклюжим, безымянным, безликим, и рядом со мной похрапывал в просторном кресле отец, я же сидел на диване, и, если не считать света от экрана, вокруг царила темнота, и я устал, адски устал — а потом все переменилось, и я вдруг очутился в зале, у ринга, среди ликующей толпы, и Шугар Рэй наступал на соперника в обычной своей манере, пер, как танк, тяжелой поступью, слегка покачиваясь. Дух захватывало.
Так что я стал болеть за Шугара Рэя, и оглянулся на отца, чтобы посмотреть, болеет ли он тоже, однако он спал мертвым сном, развалившись в кресле, и медленно сползал вниз. «Проснись, — сказала мама, толкая его локтем. Думаю, она все время была здесь, но я ее не замечал. — Проснись».
Но он не просыпался. Я снова повернулся к рингу. И вместо Шугара Рэя там стояла Мэг, Мэг, какой я впервые увидел ее у ручья в тот день, в шортах и выцветшей блузке без рукавов, ее конский хвост горел огнем, мотаясь из стороны в сторону, когда она наступала на противника, нанося ему удар за ударом. И я встал, аплодируя и крича: «Мэг! Мэг! Мэг!»
Я проснулся с плачем. Вся подушка промокла от слез.
Я был сбит с толку. С чего я вдруг разревелся? Я ничего не чувствовал.
Я пошел в комнату к родителям.
Теперь они спали на отдельных кроватях. Так продолжалось уже несколько лет. Как и в моем сне, отец храпел. Мать тихо спала за ним.
Я подошел к кровати матери и посмотрел на нее, на эту маленькую темноволосую женщину, которая сейчас, спящая, казалась гораздо моложе, чем когда-либо на моей памяти.
В комнате стоял насыщенный запах их сна, тяжелый, несвежий запах дыхания.
Мне хотелось разбудить ее. Рассказать ей. Рассказать ей все.
Она была единственной, кому я мог рассказать.
— Мама? — сказал я. Но сказал очень тихо, какая-то часть меня все еще боялась, все еще не хотела ее тревожить. Слезы катились по моим щекам. Из носа текло. Я шмыгнул носом. Шмыганье показалось мне куда громче собственного голоса.
— Мама?
Она заворочалась, тихонько застонав.
Нужно еще разок попытаться ее разбудить, подумал я.
А потом я подумал о Мэг, одной-одинешенькой в эту долгую темную ночь. Страдающей от боли.
И будто наяву увидел свой сон.
Меня будто зажали в тиски.
Я не мог дышать. Внезапно меня обуял головокружительный, нарастающий ужас.
Комната вся окрасилась черным. Я был готов взорваться.
И я осознал свою роль.
Свое тупое, бездумное предательство.
Свое зло.
Я почувствовал подступающие рыдания, безудержные и непроизвольные, как крик. Да, я был готов закричать. Я зажал рукою рот, спотыкаясь, выбежал из комнаты и рухнул на колени в коридоре за дверью. Так сидел я, трясясь, и плакал. Я не мог перестать плакать.
Я просидел там очень долго.
Родители не проснулись.
Когда я поднялся на ноги, уже почти рассвело.
Я пошел в свою комнату. Лежа в кровати, я смотрел, как глубокая тьма ночи сменяется ясной голубизной дня.
Мысли носились в голове, словно воробьи поутру.
Я сидел и думал, безмолвно наблюдая рассвет.
Глава тридцать шестая
На руку мне играло то, что посторонних к ней теперь не пускали, по крайней мере временно. Я должен был поговорить с ней. Убедить принять мою помощь.
Я помогу ей сбежать, со Сьюзен или без. Сьюзен, насколько я видел, не была в такой опасности. С ней ведь ничего плохого не происходило, только выпороли пару раз. По крайней мере, не при мне. Это Мэг была в беде. К этому времени, думал я, она должна была это понять.
Это было и проще, и трудней, чем я думал.
Трудней, потому что не пускали и меня.
— Мама не хочет, чтобы к ней ходили, — сказал Донни. Мы ехали на велосипедах в общественный бассейн, впервые за несколько недель. Погода стояла жаркая и безветренная, так что мы взмокли через три квартала.
— Почему? Я же ничего не делал. Меня-то за что?
Мы ехали вниз по склону и ненадолго расслабились.
— Не в этом дело. Ты слышал, что сделал Тони Морино?
— Что.
— Маме рассказал.
— Что?
—Да. Говно мелкое. Брат его, Луи, сказал. Ну, он не все рассказал. Наверно, все рассказать не смог. Но хватает. Рассказал, что мы держим Мэг в подвале. Рассказал, что Рут называет ее шлюхой, шалавой и бьет.
— Боже. И что она сказала?
Донни рассмеялся.
— К счастью для нас, они — строгие католики. Его мама сказала, что Мэг, наверно, заслужила, что она беспутная, и вообще. Мол, родители имеют на это право, а Рут теперь ее мать. И знаешь, что мы сделали?
— Что?