Она встала, щелкнув при этом суставами, как танцовщица фламенко кастаньетами, и пошла к выходу, но вдруг остановилась у самой двери.
– Знаешь, я вот что подумала… – чтобы помочь тебе побыстрее решить. Этим вечером у нас акция. Посмотришь, чем тут наши занимаются. Ну а мы поглядим, какая из тебя «хризантема». Забора, как у вас, не обещаю, но драчка будет нешуточная. Сбор в пять возле знамени.
Что ж, драчка так драчка. Я мысленно поблагодарила Мики, который в последний момент запихнул мне в чемодан легкие, но прочные ботинки с титановыми накладками на кантах. Как он сказал, на всякий случай – вряд ли при этом предполагая, что случай представится в первый же день.
Мои соседки по комнате так и не объявились. Без двух минут пять я спустилась во двор. Там уже ждали четыре фургончика – из тех, что развозят продукты по небольшим бакалеям. В них уже грузились тридцать-сорок анархисток в фиолетовых футболках. Мне сунули такую же и показали на один из фургонов. Я влезла.
Мест на укрепленных вдоль бортов откидных скамьях хватало только на шестерых, так что мне и еще двум девушкам пришлось сидеть на полу, заваленном к тому же какими-то плакатами, тряпками и громоздкими предметами непонятного назначения. Рассмотреть что-либо подробней не представлялось возможным из-за отсутствия окон. В скудном свете, проникавшем сквозь верхние вентиляционные решетки, едва угадывались серьезные физиономии моих новых соратниц.
Ехали молча; если кто и перешептывался, то неслышно. Что, честно говоря, слегка напрягало – обстановка реально напоминала сцену из военного фильма перед выбросом воздушного десанта. Для полноты картины нам не хватало только парашютов. Впрочем, эти сумасшедшие борцуньи за свободу левых грудей наверняка выбросились бы и без, всецело положившись на революционные качества вагины. Я невольно прыснула, представив себе, в каких позах летел бы вниз подобный феминистский спецназ.
– Шш-ш… – одернула меня невидимая соседка.
Минут через сорок задняя дверь распахнулась, и мы попрыгали на землю. К счастью, она оказалась всего лишь в метре, так что парашют действительно не понадобился. Я осмотрелась, щуря отвыкшие от света глаза.
Мы стояли на краю небольшой прямоугольной площади – то ли в самом Мюнхене, то ли в одном из его ближних пригородов. По ее сторонам, с подчеркнутым достоинством соприкасаясь плечами, стояли трехэтажные домики-пряники с треугольными фронтонами и веселой – можно сказать, детской – раскраской: желтые, оранжевые, розовые, морковные. Беленькие, аккуратно поделенные на восемь равных квадратиков оконные переплеты; симметрично распахнутые деревянные ставни; безупречная черепица высоких крыш; горшки с цветущей, но отнюдь не буйствующей геранью; скромная кирха с не слишком заносчивой, но затейливо разукрашенной часовой башней – все тут напоминало, скорее, сказку с благополучным концом, чем театр военных действий. Если тут и сражались, то лишь за звание быстрейшего едока сосисок.
Часы ударили без пятнадцати шесть, и тут только я заметила редкую цепочку полицейских, полукругом обвивающую стройную шею кирхи. Их каски блестели в лучах заходящего солнца – ни дать ни взять бусинки ожерелья. Рядом крутились люди с фотоаппаратами – по-видимому, репортеры; тощий длинноволосый парень поворачивал туда-сюда большой мохнатый микрофон на высокой штанге; тщательно причесанные, явно экранные дивы о чем-то напористо докладывали, адресуясь каждая к своему телеоператору.
Пред нами важно, как полководец перед битвой, прохаживалась Менструаза Саган. Я поймала ее за фиолетовый рукав.
– Кого тут ждут? Министра? Президента? Генсека ООН?
Она рассмеялась:
– Нас! Угнетатели ждут нас! Ждали-ждали и дождались!
– Но откуда они знали, что мы приедем? У тебя в команде предательницы…
– У меня в команде хорошие пиарщицы… – Менструаза снисходительно похлопала меня по плечу. – Не знаю, как у вас с забором, а у нас тут общественный резонанс важнее самой акции. Не стой, э-э… как тебя…
– Клиторэмма Гольдман.
– Не стой, Клиторэмма, помоги камрадкам. И надень шапку! Обязательно надень шапку! И вообще, делай как я. Ты ведь у нас новенькая…
Она, как и остальные камрадки, нахлобучила на себя странное сооружение из папье-маше и раскрашенного картона. Такую же «шапку» сунули и мне. Я стала примериваться, с какого конца за нее взяться, и тут вдруг осознала, что это за штука. В моих руках была аляповатая модель того, что природа поместила между ног самки рода человеческого, как бы та ни называлась – девочкой, девушкой, женщиной, вагинеткой или анархо-феминисткой. Когда-то я уже просовывала голову между этих больших и малых губ, но это событие произошло на заре первого дня моей жизни, а потому не запомнилось. Могла ли я представить, что двадцать четыре года спустя мне придется повторить тот же опыт, хотя и в противоположном направ-лении?
Кто-то толкнул меня в бок.
– Надевай, что ты стоишь, как столб! Выступаем!
«Господи! – мысленно взмолилась я. – Сделай так, чтобы об этом никто не узнал! Пожалуйста, Господи! Никто, особенно Мики. Иначе он засмеет меня насмерть, а мне так хочется жить. У меня только-только начало налаживаться, пожалуйста, Господи…»
– Надевай! Ну?! И возьми плакат!
Я выдохнула и просунула голову туда. Получилось совсем не страшно: наверняка в первый раз было намного больнее.
– Вперед, вперед!
Размахивая знаменами и плакатами, мы двинулись к кирхе, прямиком на полицейских. Защелкали затворы фотоаппаратов, телекамеры переключились с экранных див на наши… гм… головные уборы. На лицах ментов отчетливо читался ужас. Не исключено, что кто-то из них уже мысленно смирился с перспективой быть проглоченным тем, куда его уже не раз посылали. Но наша наступающая цепь милостиво остановилась, не доходя примерно десяти метров. В руках Менструазы Саган взвизгнул мегафон.
– Ватиканский поп – марионетка патриархального капитализма! – неожиданно грубым голосом прокричала она.
– Поп-марионетка! – хором повторили камрадки.
– Джизус – вагинетка! – ответно прорычал мегафон. – Долой угнетение вагин!
– Долой! – нестройно завопил хор, перед тем как перейти на более-менее слитное скандирование: – Поп-марионетка! Джизус – вагинетка!
Мы проорали эту бессмысленную чушь раз сто, не меньше, и я уже начала думать, что этим все и закончится, но тут заиграла музыка, двери кирхи распахнулись, и оттуда выбежала стайка празднично наряженных детей – лет, наверно, по десять. Нетерпеливо заглядывая внутрь, они расположились по обе стороны портала; у каждого через плечо висела на перевязи узорчатая сумка. Музыка стала слышнее, и наконец на ступени кирхи в сопровождении гостей вышла красивая пара: высокий стройный жених в солидном фраке и невеста, одетая в точности так, как оно и положено принцессам волшебных сказок. Стоявшие по бокам дети только того и ждали: они немедленно принялись с веселыми криками осыпать новобрачных лепестками цветов.
Это была свадьба. Настоящая свадьба. Принято считать, что каждая девочка мечтает о настоящей свадьбе. Понятия не имею, так ли оно в действительности, но в отношении меня – верно на все сто. Я мечтала, даже очень мечтала о свадьбе со всеми ее непременными причиндалами: сотнями гостей, фотографами, празднично украшенным залом, серебром на столах – и, главное, с платьем. Да-да, с ослепительно-белым платьем невесты, то есть меня. Эта белизна казалась мне чрезвычайно важной – возможно, потому что в моем непосредственном окружении господствовала грязь. Грязь улиц, грязь языков, грязь домов, мерзкая и безжалостная человеческая грязь. Мой первый муж Мени Царфати начал наш «роман» с изнасилования; хотя, думаю, если бы я потребовала сыграть «настоящую свадьбу», он бы не стал возражать. Но я не захотела: белоснежное платье невесты несовместимо с грязью насилия. Поэтому мы провернули свое бракосочетание, что называется, по-быстрому.
Потом появился Мики и вытащил меня из грязи. С ним тоже не получилось свадьбы – вообще никакой. Он просто объявил мне, что мы женаты, вручив при этом выправленные задним числом документы с новым именем и новой биографией. С его точки зрения, свадьба была излишней формальностью, обременительной и нелепой. И я снова не стала настаивать. Но мечта… мечта никуда не делась. Детская мечта, оставшаяся мечтой, – это как кенгуренок, цепко держащийся в кармане материнской души. Всякий раз при виде свадьбы меня охватывает странный трепет, и я не могу оторвать глаз от белого платья не-весты.
Всякий раз… – но раздавшийся прямо над моим ухом грубый рык мегафона, как грубый пинок под зад, вернул меня к грубой реальности. «Очнись, дура! – рычал мегафон. – Ты не там, на ступеньках, в белом платье, в окружении завистливых подруг и детей, забрасывающих тебя цветами. Ты здесь, в шеренге дебильных старых дев и трюхнутых молодых идиоток, а на твоей дурной башке – то, чье название неприлично произносить вслух! Как ты сюда попала, зачем, почему?»
Но, конечно, на самом деле мегафон изрыгал совсем другие слова.
– Долой буржуазный институт брака – основу патриархального угнетения! – проорала Менструаза Саган. – Долой капиталистическую семью – могилу женского равноправия! Брак – наш враг!
– Брак – наш враг! – хором повторили камрадки. – Брак – наш враг!
Свадьба, застряв на ступеньках, растерянно взирала на нашу орущую фиолетовую банду сумасшедших. Внутри кирхи еще оставалось довольно много гостей, но они не могли выбраться наружу, потому что вышедшие раньше опасались спуститься на площадь, а небольшая паперть просто не вмещала всех. Стоявший справа от жениха коренастый парень шагнул вперед. Взятый напрокат фрак сидел на нем, как скрипач на тракторе.
– Полиция, сделайте что-нибудь!
Менты даже не шевельнулись. По арене творящегося безобразия свободно двигались теперь только фотографы и телеоператоры: искали ракурс, заходили справа, заходили слева, приседали, вставали на цыпочки.
– Семья, семья, семья! – завела Менструаза.
– Муж насильник, жена свинья! – дружно откликнулись камрадки. – Брак – наш враг! Жена свинья!