– На колени, сучка! – скомандовал Флойд-младший.
– Что? – холодея от ужаса, переспросила девочка.
Он достал из кармана нож и приставил лезвие к щеке Саманты.
– Хочешь, я тебе прямо сейчас глаз выну? Нет? На колени, я сказал! Ну!
Она подчинилась – и не только от страха перед ножом – просто подкосились ноги.
– Как тебе? – сказал Джуниор, задирая юбку. – Нравится? Соси, тварь! Ну?! Открой хайло и соси, а то порежу!
Добившись своего, он ушел, оставив ее на полу с содранными в кровь коленками, перемазанным мерзостью лицом и убитой душой. Пятнадцатилетняя Саманта происходила из семьи религиозных евангелистов, умеренных в быту и строгих в личной морали. Поцелуи девочек с мальчиками она видела к тому времени лишь по телевизору. Даже в самом кошмарном сне она не могла вообразить гадость, которую только что проделал с нею этот подонок. Она заставила себя подняться, чтобы избежать еще большего позора, хотя понимала, что большего позора не бывает. Она заставила себя умыться, хотя понимала, что от такого не отмоешься до конца жизни.
Скрыть подобное потрясение невозможно – во всяком случае, не в такой семье. Когда в ответ на вопрос «Что случилось, Сэмми?» дочь едва не захлебнулась в истерике, родители поняли, что произошло что-то ужасное. Отец девочки, Саймон Вайт, держал в городе скобяную лавку; его знали в Шелдоне все без исключения. Здесь так и говорили: «купил у Вайта», «сходи к Вайту», «посоветуйся с Вайтом», «Вайт поможет». Теперь в помощи нуждался он сам. Выйдя из комнаты рыдающей дочери, Саймон набрал номер шерифа – они дружили еще со школьной скамьи, – и шериф немедленно рассказал своему давнему приятелю, что в городе и в школе появился серийный насильник, который, видимо, к величайшему сожалению, попал в один класс с Самантой…
– Секунду… – прервал копа Вайт. – Если так, почему я узнаю об этом только сейчас?
– Служебная тайна, – вздохнул шериф. – Прокуратура издала строжайший запрет на публикацию. Во всем городе известили лишь меня и директора Маккалифа. Взяли подписку о неразглашении. Но теперь-то, наверно…
Саймон бросился в школу. Директор выслушал его в кабинете при закрытых дверях и спросил, чего мистер Вайт хочет. Мистер Вайт хотел общего родительского собрания. Принятия мер. Немедленного отстранения насильника от занятий. Подключения полиции. Открытия уголовного дела.
– Что ж, если вы требуете внеочередного собрания, то необходимо собрать достаточное количество подписей, – доброжелательно проговорил Маккалиф, игнорируя остальные пункты. – Минимум шестьдесят процентов. Попробуйте, хотя, боюсь, это вряд ли сейчас возможно: с предыдущего заседания прошло всего две недели. Родители, знаете ли, не любят посещать школу, даже дважды в год. А уж дважды в месяц… фью…
– А отстранение? Полиция? Уголовное дело?
Маккалиф развел руками:
– А вот это как раз зависит от решения собрания.
Его профессионально вежливый взгляд отливал непроницаемым блеском – так смотрит на человека глухая стальная стена, растущая из земли до самого неба. Директор не волновался ни единым учительским нервом, а напротив, был преисполнен спокойной уверенностью в заведомом превосходстве бастионов системы прогрессивного образования перед жалким человечком, суетящимся у подножия стен. Что может сделать такой крошечный таракан?
Однако Маккалиф недооценил влияния Саймона Вайта; вернувшись домой, тот засел за телефон и в течение суток собрал нужное число подписей. Узнав об этом, директор сначала разгневался, но по здравом размышлении вспомнил, что каждый кризис таит в себе новые возможности. В данном случае внеплановое собрание могло принести немалую пользу в чисто воспитательном отношении. Публичное наказание нарушителя спокойствия стало бы хорошим уроком для здешних мракобесов и ретроградов. Не полагаясь на городскую полицию, директор позвонил в прокуратуру округа и попросил полдюжины федеральных агентов. Прислали четверых; Маккалиф усадил их за мониторы внутреннего видеонаблюдения в помещении, прилегающем к актовому залу, и порекомендовал не терять бдительности.
Ждать пришлось недолго. Когда в самом начале собрания Вайт заговорил о серийном насильнике, Маккалиф тут же прервал его:
– Кого вы имеете в виду, разбрасываясь подобными обвинениями?
Они разговаривали поверх голов смущенной аудитории: один – сидя на сцене, другой – стоя в проходе между стульями.
– Как это… – растерянно отреагировал Саймон. – Вы же прекрасно знаете, что произошло на прошлой неделе…
– Ничего не произошло, – все с той же доброжелательной улыбкой парировал директор и обратился к молчащему залу: – Друзья, я не знаю, к какому обману пришлось прибегнуть, чтобы заставить вас собраться здесь, но смею заверить: в школе за два года моего пребывания в должности не произошло ничего предосудительного. Абсолютно ничего.
Саймон Вайт помотал головой, словно желая удостовериться, что не спит.
– У вас в школе орудует серийный насильник, а вы утверждаете, что не происходит ничего предосудительного? Вы это всерьез?
– Клевета, – по-прежнему обращаясь к залу, констатировал директор. – Низкопробная расистская клевета. К счастью, прошли времена судов Линча. Теперь за расизм и гомофобию можно загреметь на несколько лет в тюрьму, и хорошо, что так! Надеюсь, все тут помнят об этом.
– Ложь! – закричал Саймон и двинулся к сцене. – Ты все лжешь! Ты усадил сексуального маньяка рядом с нашими детьми! Ты лгал нам, скрывая этот факт! И теперь, когда мою дочь… когда моя дочь… когда…
Трудно сказать, каковы были намерения Вайта, решившего подняться на сцену. По-видимому, он и сам не знал, зачем это делает. Возможно, хотел взять директора за грудки, чтобы вытрясти из него признание. Возможно, думал убедиться, что перед ним человек, а не бездушный манекен. Но, скорее всего, отец растоптанной девочки просто пребывал в состоянии аффекта, более чем понятном в такой ситуации. В этом, собственно, и заключался план Маккалифа: довести Саймона хотя бы до частичной потери самообладания. Это удалось в полной мере.
Прибывшие из округа федералы вбежали в зал, едва лишь Вайт поставил ногу на ступеньку сбоку от сцены. Сначала он не сопротивлялся, но агенты хорошо знали свою роль и выкручивали человеку руки, пока тот не стал кричать и вырываться. Сидевшие в зале люди молчали и бездействовали: всех словно разбил паралич. Серийный насильник? Маньяк? Применительно к Шелдону подобные слова здесь слыхом не слыхивали. Не иначе как с Саймоном действительно что-то не в порядке. И потом, никто не хотел тут прослыть защитником расиста и гомофоба – по нынешним временам такие ярлыки могли запросто прикончить человека: лишить его заработка, выбросить из дома, развести с семьей, накинуть петлю на шею. В общем, лучше промолчать – от греха подальше.
Саймона Вайта увезли в Скофилд и в тот же день предъявили обвинения: терроризм, нападение на должностное лицо, подстрекательство к бунту, сопротивление при аресте. Окружной прокурор Тута Урбивай требовала одиннадцати лет тюрьмы; либеральный судья, проявив похвальное человеколюбие, назначил восемь с половиной. Показательный урок, на чье благотворное воздействие столь прозорливо рассчитывал мистер Глен Маккалиф, был преподан в рекордно короткие сроки: со дня изнасилования Саманты и до того, как за ее отцом захлопнулась дверь камеры федеральной тюрьмы в Питерсберге, прошло меньше двух месяцев. А еще через неделю девочка покончила с собой, наглотавшись таблеток сильнодействующего снотворного.
Имя нашей заказчицы, учительницы истории Голди Маутсон, появлялось в истории лишь в этот момент, начиная с похорон несчастной самоубийцы, где Голди произнесла поминальное слово. На мой вкус, ее речь не содержала ничего крамольного: мисс Маутсон всего лишь попросила у мертвой девочки прощения за то, что школа не смогла ее защитить, хотя по идее должна считаться самым безопасным местом для пребывания детей. К тому же, если судить по комментариям коллег, серьезные разногласия между Голди и директором Маккалифом наметились еще раньше, а сказанное над гробом стало последней соломинкой.
Так или иначе, Глен Маккалиф сделал все, чтобы убрать мятежную преподавательницу: написал несколько жалоб в нужные инстанции, нашел повод для временного отстранения, заручился одобрением коллег, организовал молчаливую поддержку родительского комитета и, наконец, умело нейтрализовал сопротивление всесильного профсоюза учителей. По всем признакам, дни мисс Маутсон в школе были сочтены. Оставался лишь самый последний этап: утверждение увольнения на заседании окружной комиссии по образованию…
Я закрыла ноутбук и сидела, задумавшись, пока не пришла пора заправлять энергией вернувшегося из школы Малыша. Наскоро побросав в топку шницель и огурцы, он снова оседлал велосипед и умчался играть в футбол с друзьями, а у меня все не шла из головы мертвая девочка, ее несчастный отец и обдолбанный подонок в юбке. Они – и две потерянные недели, бездарно вбуханные в дурацкую погоню за чужими деньгами.
Прав Мики, а я неправа. Если уж тебя так тянет заняться чем-то полезным, не ищи денег ради денег – эти поиски заведомо не имеют смысла. Деньги – не более чем инструмент для исправления того, что требует починки. Деньги – лопата, чтобы выкопать могилу умерщвленной подлости. Деньги – молоток, чтобы вдарить в лоб убийце и садисту. Деньги – автомобиль, чтобы догнать мерзавца, и билет на самолет, чтобы долететь до этого автомобиля. Деньги – это пуля, летящая в сердце насильника, это кривой острый ножик, чтобы – чик! – отхватить ему мошонку…
Вечером приехал Мики, управившись с неведомо какими мужскими делами, и это было еще одним свидетельством моей накопившейся неправоты. Умная жена не должна допускать, чтобы дела мужа становились «неведомо какими». Умной жене ведомы даже те мужские дела, которые не ведомы самому мужчине. Мучимая раскаяньем, я поставила на стол ужин и открыла бутылку вина.
– Ну что, прочитала? – спросил он.
– Ага.
– И что? Кто там прав – заказчица или заказанный?