Я понимающе кивнула:
– А потом в школу прислали Джорджа Флойда-младшего?
– Нет-нет, – запротестовала она. – Проблемы начались значительно раньше. Маккалиф вызвал меня в кабинет и сказал, что закрывает мой факультативный курс по истории Холокоста. Я спросила почему. «Потому что вы, евреи, носитесь со своим Холокостом, как курица, только что выдавившая яйцо из грязной задницы», – сказал он. Я запомнила это буквально, слово в слово. Холокост – и грязная куриная задница… – трудно забыть такой наглядный образ. «Вам мешает мое еврейство?» – спросила я. Он расхохотался: «Не шейте мне антисемитизм. Это ваш второй куриный забег: обвинять всех и вся в антисемитизме. Я не антисемит, а просто не люблю еврейских расистов. А евреи – расисты, как и все белые… Вот, ознакомьтесь: обязательно для исполнения…» – И он швырнул мне через стол методичку, полученную из окружной комиссии.
– С запретом уроков по истории Холокоста?
– Хуже… Начиная с того момента, все белые учителя школы обязывались проводить еженедельный урок покаяния. Предполагалось, что сначала они должны рассказывать школьникам о себе, то есть о своей персональной вине перед черными. В методичке особо отмечалось, что необходимо демонстрировать глубину искреннего раскаянья – желательно со слезами, навзрыд, дабы дети хорошо усвоили наглядный пример, а потом каялись бы сами – один за другим, перед всем классом.
– И вы согласились?
Мисс Маутсон отрицательно помотала головой:
– Нет. Не до такой степени. Я сказала директору, что не чувствую за собой никакой персональной вины. «Глупости! – ответил он. – У вас ведь высшее образование?» Я подтвердила. «И, видимо, высокий ай-кью – коэффициент интеллекта? Какой именно?» Я сказала. Маккалиф ужасно обрадовался, как будто я сама же и подтвердила тяжесть своего преступления: «Вот видите! Вот вам и вина! Вы используете образование и ай-кью для оправдания своего мнимого превосходства над черной расой, чьи показатели вдвое меньше! Разве это не причина для искреннего раскаянья?!»
– Подождите, Голди… – усмехнулась я. – Но ведь это и есть расизм – утверждать, что у черных – низкие показатели интеллекта. Или нет?
– Конечно! – воскликнула она. – Я именно это ему и сказала. Знаете, что он ответил? Что черным не требуется высокий ай-кью, потому что их моральное превосходство не нуждается в оправданиях. Такая вот логика. От нас требовали каяться за образование и интеллект! А тех, кто отказывался, выдавливали из системы. Кто-то уходил сам, устав от постоянных придирок, от намеренно неудобного расписания и других мелких, но раздражающих неприятностей. От кого-то избавлялись угрозами и шантажом. Я держалась до последнего – и не только из-за того, что у меня нет в жизни ничего, кроме школы. Мне не хотелось оставлять детей наедине с этим фашистом. Я думала, что обязана быть с ними. Показывать им, что есть и другие взрослые.
– Он не мог вас просто уволить?
Мисс Маутсон пожала плечами:
– К этому он и стремился. Но уволить учителя без серьезных оснований не так-то легко. Отказ от преподавания «Критической теории» таким основанием пока еще не считается. Даже приславшая Маккалифа окружная комиссия не требовала считать этот курс обязательным. Директор включил фашистские уроки в сетку по собственной инициативе. В общем, ему потребовалось довольно много времени, чтобы убедить учительский профсоюз, что я – исчадие ада. Коллеги стали меня сторониться. Потом их заставили подписать несколько петиций. В конце концов, профсоюз сдался – там тоже боятся прослыть расистами. Насильник в юбке пришел в школу в разгар этой борьбы, и я снова слишком поздно обратила внимание на эту угрозу.
– Но что вы могли сделать, Голди?
– Видимо, ничего не могла. Или могла. Могла стучаться в двери родителей, жаловаться в полицию, стучать по столу в мэрии. Могла, но не сделала. Моя голова снова была занята совсем другими мыслями. Сначала – болезнью мамы, потом – увольнением. И теперь я не могу избавиться от чувства вины. От сознания, что Саманта погибла из-за меня, из-за моего бездействия…
Она спрятала лицо в ладонях.
– Голди… Голди… Вы ни в чем не виноваты…
– Тот урок, во время которого это произошло… – сказала мисс Маутсон, мучительно проталкивая слова сквозь стенку ладоней, – был как раз посвящен так называемому справедливому насилию. Как потом я узнала от детей, мистер Маккалиф объяснял, что бунты и грабежи, устраиваемые черными, – естественная реакция на белифилис, болезнь белизны. Что за века угнетения и рабства приходится платить. Что Америка построена трудом черных рабов и теперь их потомки всего-навсего берут то, что по закону справедливости принадлежит им. Что белые девушки не вправе обижаться, когда черный парень принуждает их к сексу, потому что их предки-плантаторы насиловали черных рабынь. Понимаете, Рита? Директор школы самолично выдал мерзавцу в юбке официальное разрешение унизить и изнасиловать Саманту. Самолично! Разве после этого он не заслуживает смерти?
Это прозвучало прямым признанием. Учительница истории шелдонской школы мисс Голди Маутсон действительно заказала убийство своего директора. Заказала убийство – несмотря на то, что столь крайняя мера абсолютно не вязалась с ее природной добротой, мягким интеллигентным характером и непререкаемым уважением к ценности любой человеческой жизни. Чтобы решиться на такое, ей нужно было в самом деле дойти до грани и даже пересечь грань.
– Заслуживает, – твердо ответила я. – Еще как заслуживает, даже не сомневайтесь.
Мисс Маутсон опустила руки. Теперь она смотрела не на меня, а куда-то вбок и в сторону; в глазах стояли слезы.
– Но как после этого жить? Как после всего этого жить, Рита? – Она достала из кармашка батистовый платочек и высморкалась. – Знаете, в студенческие годы я прочитала знаменитую книгу Айн Рэнд «Атлант расправил плечи». Вы, наверно, ее тоже читали.
– Нет, не приходилось, – смущенно призналась я. – И что там?
– Книга написана лет семьдесят тому назад, но там описывается Америка будущего, очень похожая на то, что происходит сейчас… – тускло, без прежней звонкости проговорила учительница. – Америка, где победили Маккалифы. Где нет места нормальным людям, нормальным чувствам. Где ложь попирает правду, а мертвенные фальшивки вытесняют живое и оригинальное. Но даже там у людей есть надежда, и это надежда на человека по имени Джон Голт. Их пароль, по которому они узнают своих, звучит как вопрос: «Кто такой Джон Голт?» И у них есть куда уйти, потому что Джон Голт построил убежище в труднодоступной горной долине. Там можно переждать, пока свихнувшийся мир не станет вновь приемлемым для жизни. Пока фашисты не сожрут друг друга. Пока…
Она безнадежно махнула рукой.
– Похоже на сказку, – заметила я.
– Вот именно, – вздохнула мисс Маутсон. – Но у них хотя бы была сказка, была надежда, был Джон Голт. А сейчас нет ничего. Вообще ничего. Идти некуда.
– На следующей неделе у вас окружная комиссия…
Учительница усмехнулась:
– Ее исход предрешен. Меня уволят с волчьим билетом, с запретом преподавать.
– Но можно ведь обжаловать? Надо ведь как-то жить дальше…
– Не надо, – твердо проговорила она. – Дальше уже ничего не надо. Честно говоря, мне очень хотелось бы дожить… вернее, узнать об одном важном событии. Только это желание и заставляет меня просыпаться по утрам. Еще чаю?
Мы проговорили еще с полчаса – теперь уже о погибшей Саманте Вайт – одной из любимых воспитанниц мисс Маутсон. Я кивала, поддакивала, но слушала уже вполуха, потому что выяснила все, что требовалось, и дополнительная информация могла лишь помешать полноте картины. Зато потом, уже уходя к машине, припаркованной, как учил Мики, на соседней улице, я боролась со странным желанием снова и снова оглядываться на облупившийся фасад, как будто хотела запечатлеть его в памяти, подобно лицу умершего в минуту последнего прощания. Зачем? Что за глупость?
Ответ нашелся спустя четверть часа, по дороге к мотелю, когда я по привычке восстанавливала в памяти мелкие детали разговора. Дом Голди действительно чем-то напоминал камеру смертников, где держат осужденных на казнь. Можно было не сомневаться, что где-то в спальне на тумбочке возле аккуратно застеленной кровати ждет своего часа баночка с таблетками – последнее ночное такси, заказанное заранее, чтобы без промедления доставить учительницу истории на свидание с ее бывшей ученицей. Голди приговорила себя к высшей мере наказания с характерной безжалостностью к собственным грехам, которую, как правило, проявляют натуры, склонные охотно прощать другим самые тяжкие проступки.
Она винила себя сразу в нескольких преступлениях, наотрез отказываясь принимать во внимание какие бы то ни было смягчающие обстоятельства. Болезнь матери? Борьба за свое место в школе? Нет-нет, мисс Маутсон, – говорила она себе, – даже такие обстоятельства не отменяют твою главную и святейшую обязанность: заботу о жизни и безопасности порученных тебе детей. О них ты и должна была думать в первую очередь – сначала о них, а потом уже о себе и о своей умирающей маме. Но ты занималась своими делами – и что получилось в итоге? Ужасающее насилие над невинной девочкой, позорное судилище над ее отцом и – как сатанинский венец этой неправдоподобно дикой трагедии – самоубийство Саманты.
Понятно, что после этого, мисс Маутсон, тебе не осталось ничего иного, кроме как попытаться защитить остальных детей ценой собственной жертвы. Потому что заказать убийство другого человека, сколь бы мерзок он ни был, означает пожертвовать собственной душой, навсегда заклеймить свой лоб позорным каиновым знаком. Сможешь ли ты жить с этим так, как жила прежде? Нет, не сможешь. Да если бы и смогла – куда тебе идти теперь, с волчьим билетом в компьютерах школьной системы, с написанной рукой Маккалифа характеристикой, где красуются обвинения в расизме и пособничестве террористам?
Так или примерно так говорила неумолимая судья Голди, обращаясь к мисс Маутсон, скорчившейся на скамье подсудимых. И мисс Маутсон, не возразив ни единым словом, сама попросила для себя смертный приговор. С одной лишь просьбой: позволить ей дожить до исполнения заказа. Позволить умереть, точно зная, что ее жертв