Наконец охранники вернулись, таща целый ворох подушек разных форм и размеров, и в результате последовавшей неловкой суеты старика приподняли над уровнем стола примерно на уровень груди. Правда, высота частенько достигается за счет устойчивости, и операция водружения Дядюшки не стала исключением. Чтобы не покачиваться слишком сильно, он уперся в стол обоими локтями.
– Свободны!
– Простите, сэр? – То, как мистер Симпл изогнулся к шефу, живо напомнило мне позу всесильного внука рава Каменецки.
– Все свободны.
– Нам выйти, сэр? Всем?
– Всем! – рявкнул старик. – И дверь! Закройте за собой дверь! Почему я должен каждую свою просьбу повторять дважды, мистер Симпл?
– Но, сэр… – осторожно возразил Седой, – мне не хотелось бы оставлять вас наедине…
Дядюшка смерил его негодующим взглядом.
– Насколько я вижу, они связаны. Надеюсь, хоть это вы сделали достаточно качественно. Или нет? Повторяю в третий раз: все свободны! – Он положил перед собой телефон. – Когда мне что-то понадобится, я позвоню. Вон!
Охранники, включая Седого, вышли за дверь.
– Наконец-то, – сказал Дядюшка и посмотрел на меня, как будто призывая в свидетельницы вопиющей нелепости происходящего.
Я сочувственно кивнула:
– Не завидую вам, мистер Соронс. Собственная бестолковость переносится намного легче, чем бестолковость других.
Он улыбнулся, обнажив ряд безупречных вставных зубов.
– Вы явно знаете, о чем говорите, мисс. Н-да… Симпл уверяет, что из вас двоих бестолковы именно вы, в отличие от вашего друга. Хотя у меня сложилось иное впечатление. Но, возможно, я ошибаюсь. Н-да… Как вы полагаете?
– Полагаю, что мистер Симпл прав, – совершенно искренне заверила я. – Мой партнер всеми силами старался отговорить меня от этой авантюры.
– От авантюры… от авантюры… – задумчиво повторил старик, вглядываясь в лежащий перед ним листочек с моей запиской. – «Кто такой Джон Голт?» – это ведь вы написали, верно?
– Я. Я всё это затеяла, мистер Соронс. Только я. Он тут ни при чем.
Дядюшка Со пропустил мои слова мимо ушей.
– Я всегда думал, что Джон Голт должен быть женщиной, – сказал он. – Собственно, он и был женщиной. Н-да… Вы ведь знаете, как звали автора той книги про Атланта?
Я покраснела. Ужасно неловко признаваться, что ничего не знаешь о предмете, который берешься представлять.
– Э-э… эм-м… Эйн… э-э… Рант?
Он рассмеялся:
– Вот как! Вы не читали ее книги! Да что там книга… Вы даже не в курсе ее имени! Кто-то рассказал, да? Кто же? Вряд ли это был ваш партнер: он тоже не выглядит читающим персонажем. Тогда кто? Не хотите говорить? Ну и не надо – расскажете потом. Н-да… В этой комнате все становятся предельно откровенными.
Мое смущение сменилось злостью. Вот ведь чертов старый хрен! Задолбал уже с этими своими «н-да»! С другой стороны, чем больше он болтает, тем лучше. По крайней мере, отодвигается знакомство с операторами «Комнаты правды». Не знаю, как Мики, а я наверняка выложу этим гадам все, что знаю. Какой смысл терпеть пытки, если итог известен заранее? И потом… вдруг старик прикажет сохранить нам жизнь? Не зря ведь Симпл говорил, что это наш единственный шанс… Значит, надо попробовать. Надо хотя бы выманить Дядюшку на диалог, на человеческий контакт… а там – чем черт не шутит?
– Да нет проблем, мистер Соронс, – сказала я, взяв вызывающий тон. – Стыдно признаться, но книгу мы действительно не читали. А что касается того, кто нас надоумил… вы все равно никогда не слышали об этом человеке. Что вам даст его имя?
– Ну, не даст, так не даст. Но отчего бы не попробовать? Кто же этот Колумб, открывший вам Америку и Джона Голта?
– Рав Каменецки из Бней-Брака! – выпалила я. – Вы небось и города-то такого…
– Да что вы говорите? Рав Каменецки? – с неподдельным интересом перебил Дядюшка Со. – Вот уж никогда не подумал бы, мисс. Н-да… Хотя что это я называю вас «мисс»… Ведь от вас обоих за милю несет Израилем: внешность, акцент, хуцпа… Давайте я буду называть вас родными словами идиша: мейделе и ингеле. Согласны? Вы ведь в курсе, что это значит? Откуда происходят ваши семьи? Из России? Из Польши? Ну не из Марокко ведь… Вот вы, ингеле, откуда?
– Из бригады «Голани», – буркнул Мики.
Он явно не горел желанием общаться со стариком. Тот рассмеялся:
– Что ж, «Голани» тоже вполне легитимное происхождение. А вы, мейделе?
– Из Джей-Эф-Кей.
– Непосредственно из аэропорта? – удивился Дядюшка. – Н-да, бывает и так. А вот я, представьте, из Будапешта. А рав Каменецки – из местечка Пётркув-Трыбунальски, недалеко от Лодзи. Он так часто повторял это непроизносимое польское название, что я запомнил на всю жизнь. Сейчас-то мы с ним практически одного возраста, а тогда разница в три года казалась пропастью. Н-да…
– Так вы дружили с равом?
– Ну, в то время он не был равом. В рабочем лагере Бухенвальда его звали Янек, и дружил он, скорее, с моим братом Нафтали. Им было по восемнадцать, мне пятнадцать, но с виду года на два старше. Выгодный возраст для селекции налево, в качестве производительной силы. Все наши родные – кто старше, кто младше – пошли направо, в душегубки. Семья Янека – в Треблинке, наша с Нафтали – в Аушвице. Н-да… В общем, довольно старое знакомство, не так ли? Лет этак двадцать назад я хотел навестить его в Бней-Браке, но мне сказали, что прием только по записи. Мне – по записи! Мне, на чей телефонный звонок без задержки отвечает любой президент и премьер-министр! Как вам это нравится? Я спросил, на какое число можно записаться. Они назвали мне дату примерно через полтора года…
Старик развел руками.
– А мне – на послезавтра, – позлорадствовала я. – Да еще извинились, что завтра не получается.
Дядюшка Со завистливо покачал головой:
– Ну вот, видите, насколько вы важнее меня. Выходит, не зря я решил на вас посмотреть, перед тем как… гм… В общем, меня так и не удостоили чести лицезреть бывшего лагерного дружка. Наверно, надо было соглашаться на полтора года, но я решил обидеться. Не потому, что уже тогда был самым богатым и могущественным человеком в мире. В конце концов, совместное прошлое тоже кое-что да значит… н-да… – он снова подобрал со стола мою записку. – Н-да, Джон Голт. Я прочитал книгу Алисы в пятьдесят девятом году, почти полтора десятилетия после Бухенвальда.
– Алисы? – переспросила я. – По-моему, ее звали иначе. Эйн как-то там…
– Айн Рэнд – псевдоним, – перебил меня он. – Близкие друзья, и я в том числе, называли ее по настоящему имени: Алиса Розенбаум. Великая женщина, настоящий Джон Голт. Ты, мейделе, ей в подметки не годишься, хотя и смеешь называть себя Джоном. Н-да… Типичная израильская хуцпа. Что ж, вот и поговорили.
Он побарабанил пальцами по столу и потянулся к телефону. Наигрался, сейчас позовет своих псов, поняла я.
– Можно задать вам вопрос, мистер Соронс?
Дядюшка с сомнением взглянул на меня; мыслями он уже был где-то в другом месте.
– Спрашивайте, – проговорил он после некоторого колебания. – Могу ли я отказать женщине, которую сам рав Каменецки принял всего через два дня?
– Зачем вы это делаете?
– Что «это»?
– Ну вот… всё это! – выпалила я. – Зачем даете деньги террористам и бандитам? Для чего вам ублюдки вроде Маккалифа и Туты? Что у вас общего с фашистами из «Антифа» и с расистами из BLM, если вся ваша семья погибла во время Катастрофы? Вы ведь мальчиком пережили лагеря нацистов… И если эта Алиса была вашим другом, почему вы против Джона Голта?
Дядюшка Со улыбнулся и отложил телефон.
– С чего вы взяли, что я против, мейделе? – сказал он. – Я за. Категорически за. Просто для этого еще не пришло время. Сначала надо устроить потоп.
– Потоп? Какой потоп?
– Всеобщий, мейделе. Всеобщий потоп. Прежде надо утопить всю человеческую мерзость, чтобы затем немногие уцелевшие могли выбрать своего Джона Голта и начать все заново. Видите ли, я дал клятву своему брату Нафтали, когда он умирал от истощения в Бухенвальде за две с половиной недели до прихода американцев. Нафтали просто не дотянул. Янек – теперь рав Каменецки – был очень раздосадован и зол. Зол на меня. «Что ты ревешь, шлимазл?! – кричал он. – Знаешь, почему Нафтали умер? Он каждый день отдавал тебе треть пайки. Только не притворяйся, что не знал!» Но я действительно не знал, мейделе. Брат втирал мне, что получает хлеб за починку одежды: он умел шить. Я действительно не знал, н-да…
Он замолчал.
– И вы поклялись… – осторожно напомнила я, выждав приличную паузу.
– Что? – рассеянно переспросил старик. – Поклялся? Ах да, поклялся. Нафтали взял с меня клятву мстить. «Отомсти за меня, – сказал он. – За маму и за отца. За Срулика, Басю, Дова-Бера, Липу-Зеева, Фейгу и Менахема-Мендла. За нашего великого деда – раввина Люблинской йешивы. За наших дядьев, теток и их детей – наших двоюродных братьев и сестер». Перед смертью он подсчитал их, мейделе, – только самых близких. Вышло пятьдесят девять человек, считая его самого. Я был шестидесятым, единственным уцелевшим. И я, конечно, поклялся. Да и кто бы не поклялся на моем месте?
– Тогда совсем непонятно, – сказала я. – Вы ведь мстите не тем, кому надо мстить…
Старик медленно покачал головой. В его выцветших серо-голубых глазах загорелся недобрый огонек.
– Не тем, а? – с напором повторил он. – А кто «те»? Разве Гитлеру не помогала вся Европа? Разве украинские, русские, литовские полицаи были лучше нацистов? Разве сталинские большевики не уничтожили десятки миллионов людей? Разве Америка не наживалась на этой войне? Разве арабы не предлагали немцам союз? Разве проклятый доктор Кастнер, посланец сионистов, не сотрудничал с Эйхманом? Виновны все, мейделе, – все, без единого исключения! Один философ сказал, что после Аушвица нельзя писать стихи. Ха! Стихи! Тоже мне, великая жертва! Кого волнуют стихи? После Аушвица нельзя жить! Понимаешь? Нельзя жить! Надо стереть все это подлое человечество с лица земли и начать сначала – как некогда библейский Ноах со своим ковчегом. Именно это я и делаю, мейделе: стираю с лица земли человечество.