– Какая жалость, – сказала Рут. – Но если уши у тебя не забиты серой, услышишь ты все.
И я услышал все.
Глава сорок первая
Когда все закончилось и они протерли ее раны спиртом, я подошел посмотреть, что они с ней сделали. Не только в этот раз, но и ночью, и утром.
Впервые за весь день я подошел к ней вплотную.
Они вытащили у нее кляп изо рта, зная, что она была слишком слаба, чтобы хоть что-то сказать. Ее губы распухли. Один глаз почти закрылся, веко стало красно-лиловым. Я увидел три или четыре новых сигаретных ожога на ее груди, на ключице и на внутренней стороне бедра. Треугольный ожог от утюга Рут вздулся и лопнул. Синяки россыпью по всему телу – на ребрах, руках, лодыжках и бедрах – там, где Вилли ее порезал днем раньше.
И еще я увидел надпись.
Я ШЛЮХА ТРАХНИ МЕНЯ
Буквы размером в два дюйма. Все заглавные. Наполовину прожженные, наполовину вырезанные на животе.
Словно написанные рукой неуверенного первоклассника.
– Вот теперь ты не сможешь выйти замуж, – сказала Рут. Она опять сидела в своем кресле, обхватив колени и раскачиваясь взад-вперед. Вилли и Эдди отправились наверх за колой. Помещение провоняло дымом, потом и спиртом.
– Это уже навсегда, Мегги, – сказала она. – Ты не сможешь раздеться. Ни для кого, никогда. Потому что он сразу увидит эти слова.
Я снова посмотрел на Мег и понял, что это правда.
Рут изменила ее.
Изменила на всю оставшуюся жизнь.
Ожоги и синяки со временем исчезнут, но это останется – отчетливая, пусть и не идеально выполненная надпись, – останется даже спустя тридцать лет. Ей придется об этом помнить и объяснять каждый раз, когда она будет при ком-то раздеваться. И стоя перед зеркалом, она будет видеть эти буквы и помнить. В этом году в школе ввели новое правило: обязательный душ после уроков физкультуры. Как она это вынесет – в комнате, полной других девушек?
Рут все это не заботило. Она вела себя так, словно Мег стала ее протеже.
– Так будет лучше, – сказала она. – Вот увидишь. Ни один мужчина тебя не захочет. И детей у тебя не будет. Да тебе повезло! Думаешь, это так здорово – быть симпатичной? Быть сексуальной? Так я тебе скажу, Мегги: в этом мире женщине лучше быть отвратительной.
Эдди и Вилли пришли, смеясь, с упаковкой колы. Они пустили ее по кругу. Я взял одну бутылку и крепко сжал в руке, стараясь не уронить. Меня поташнивало от сладковатого запаха карамели. Я знал: один лишь глоток, и меня вырвет. Я и так сдерживался все это время.
Донни отказался от колы. Он стоял рядом с Мег и смотрел вниз.
– Ты права, мам, – сказал он наконец. – Это меняет все. Я про то, что мы написали. Странно.
Он пытался понять эту загадку. И в конце концов решил ее для себя.
– Теперь в ней нет ничего особенного, – сказал он.
Он казался удивленным и даже радостным.
Рут улыбнулась. Улыбка была слабой, а губы слегка дрожали.
– Я же тебе говорила, – сказала она. – Видишь?
Эдди рассмеялся, подошел к Мег и пнул ее по ребрам. Она едва слышно простонала.
– Ну да. Ни фига особенного, – сказал он.
– Она вообще пустое место, – сказала Дениз, прихлебывая из бутылки.
Эдди снова пнул Мег, на этот раз сильнее, в знак согласия со своей сестрой.
Боже, уведите меня отсюда.
Пожалуйста. Отпустите меня.
– Думаю, ее снова можно растянуть на веревках, – сказала Рут.
– Пусть еще полежит, – сказал Вилли.
– Пол холодный. Я не хочу, чтобы у нее нос потек или кашель начался. Поднимите ее. Дайте на нее посмотреть.
Эдди освободил ее ноги, а Донни руки, но оставил их связанными, перебросив веревку через гвозди в балке.
Мег смотрела на меня. Она очень ослабла. Ни слезинки. Ни сил, чтобы кричать. Просто печальный затравленный взгляд: ты видишь, что со мной сделали?
Донни подтянул веревку, и руки Мег поднялись над ее головой. Конец веревки он привязал к верстаку, но натягивать не стал. Нарочитая небрежность, что было совсем не в его правилах, – словно его уже ничего не заботило. Словно Мег уже не стоила его усилий.
Что-то несомненно изменилось.
Словно буквы, вырезанные на ее теле, лишили ее силы пробуждать любые чувства – будь то страх, похоть или ненависть. Осталась лишь плоть. Бессильная. Вызывавшая разве что презрение.
Рут смотрела на нее взглядом художника, оценивающего свой холст.
– Нужно сделать еще кое-что, – сказала она.
– Что именно? – спросил Донни. Рут задумалась.
– Видишь ли, – сказала она. – Мы сделали ее такой, какой ее не захочет ни один мужчина. Проблема, однако, в том, что она все еще будет хотеть его.
Рут покачала головой:
– А это не жизнь, а мука.
– И что?
Рут снова задумалась. Мы внимательно наблюдали за ней.
– Я скажу тебе, что нужно сделать, – произнесла она наконец. – Сбегай на кухню и принеси оттуда газет. Побольше. И положи их вон в ту раковину.
– Для чего газеты? Что мы будем делать с газетами?
– Читать ей вслух? – сказала Дениз. И они рассмеялись.
– Просто принеси газеты, – повторила Рут.
Донни поднялся наверх, набрал газет, снова спустился. И бросил газеты в раковину рядом со стиралкой.
Рут встала.
– Хорошо. У кого есть спички? Мои закончились.
– У меня, – сказал Эдди.
Он протянул спички Рут. Она нагнулась и подняла с пола монтировку, которую я прошлой ночью оставил Мег.
Я подумал: а был ли у нее шанс воспользоваться ею?
– Так. А теперь держи это. – Рут вручила Эдди монтировку. – Пошли, ребята.
Они поставили бутылки колы на верстак и прошли мимо меня. Им всем не терпелось узнать, что же имела в виду Рут. Всем – кроме меня и Сьюзан. Но Сьюзан сидела на полу, там, где ей велела оставаться Рут, а нож Вилли был в паре футов от моей груди.
Так что я отправился вместе со всеми.
– Сверните их, – сказала Рут. Мы уставились на нее.
– Газеты, – сказала она. – Сверните их потуже. И снова бросьте в слив.
Вуфер, Эдди, Дениз и Донни сделали так, как она сказала. Рут закурила. Вилли стоял позади меня.
Я бросил взгляд на лестницу. Она была от меня всего в нескольких футах. Заманчиво.
Они свернули газеты.
– Уложите их плотнее, – сказала Рут.
Они запихнули газеты в раковину.
– Дело вот в чем, – сказала Рут. – Женщина хочет мужчину не всем своим телом. Нет. Она хочет его одним-единственным местом. Знаешь, о чем я, Дениз? Нет? Еще нет? Ну ты еще узнаешь. Женщина хочет мужчину одним-единственным местом, и место это прямо здесь, между ее ног.
Она указала пальцем на это место и прижала к нему ладонь. Все замерли.
– Всего лишь маленькая точка, – сказала она. – Но если устранить ее, знаете, что будет? Будет устранено ее желание. Серьезно. Желание исчезает навсегда. Это постоянно делают в разных странах, когда девочке исполнится сколько-то там лет. И блудить да погуливать она уже не будет. В разных странах, не знаю, – в Африке, Аравии, Новой Гвинее. Там это вполне нормально. И я подумала, а почему бы не у нас? Мы просто устраним эту маленькую точку. Прижжем ее. Выжжем вот этим ломиком. И тогда она станет… безукоризненной.
На мгновение воцарилась гробовая тишина. Все уставились на нее, не веря своим ушам.
Я ей поверил.
И все, что я пытался понять в течение нескольких последних дней, сложилось наконец в ясную картину.
Я задрожал, словно стоял голышом на жестоком декабрьском ветру. Потому что уже увидел все это, почуял запах, услышал ее вопль. Я увидел все, что ждало Мег в будущем, что ждало меня – все последствия этого действа.
И я знал, что в своем понимании я одинок.
У остальных – даже у Рут, с ее безумной неуправляемостью, превратившей ее в тюремщицу, со всей ее изобретательностью по части пыток, со всеми ее монологами о том, что было бы, не лишись она работы, не встреть она Вилли-старшего, не выйди за него замуж, не нарожай детей, – у остальных просто недоставало воображения.
Никакого. Вообще. Они даже представления обо всем не имели.
Вне самих себя и вне рамок настоящего момента они были слепы. И абсолютно пусты.
А я, да, я дрожал. На то были причины. Я дрожал от понимания.
Я был в плену у дикарей. Я жил с ними. И был одним из них.
Хотя нет. Не дикари. Конечно же, не дикари.
Мы были гораздо хуже.
Скорее мы были чем-то вроде стаи диких собак или кошек, вроде роя свирепых красных муравьев, с которыми так любил играть Вуфер.
Чем-то вроде совершенно другого биологического вида. Существами, которые выглядели как люди, но были лишены любых человеческих чувств.
И меня сейчас засасывала эта инаковость.
Это зло.
Я бросился к лестнице.
Я услышал, как выругался Вилли, и почувствовал, как лезвие его ножа скользнуло по моей спине. Схватился за деревянные перила и вскочил на ступеньки.
И споткнулся. В глубине убежища стояла Рут, она орала, тыча пальцем в мою сторону, рот ее превратился в черную зияющую дыру. Я почувствовал, как Вилли вцепился мне в ногу и потянул на себя. Рядом со мной стояли банки с краской и ведро. Я смел их вниз, Вилли опять выругался, Эдди тоже, но я высвободил ногу. Встал. И вслепую кинулся вверх по лестнице.
Дверь была открыта. Я вылетел наружу.
Летняя жара накрыла меня тяжелой душной волной. Я не мог кричать. Я задыхался. И услышал, что они настигают меня. Я спрыгнул с крыльца.
– Быстрее! – заорал Донни.
В следующую секунду он налетел на меня, сила его прыжка сбила меня с ног, вышибла остатки воздуха из моей груди, но и сбросила Донни с моей спины. Я среагировал быстрее, чем он. Я вскочил на ноги. Сбоку появился Вилли, он блокировал дорогу к моему дому. Его нож блеснул на солнце. Я не стал прорываться.
Я увернулся от раскинутых рук Донни и побежал через двор, направляясь в лес.
Я был на полпути к цели, когда на меня налетел Эдди. Он бросился прямо мне под ноги. Я упал, и он тут же оказался на мне, пиная меня, осыпая ударами, стараясь выдавить мне глаза. Я извернулся под ним. Я весил больше. Теперь он был внизу. И вцепился в мою рубашку. Рубашка порвалась. Я споткнулся, и тут же на меня налетел Донни, а потом и Вилли. И лишь почувствовав лезвие его ножа у горла, я перестал сопротивляться.