Как и остальные вырезки, эта хранилась в коробке из-под обуви, лежавшей на чердаке. Края бумаги высохли, пожелтели и начали осыпаться. Но я заметил кое-что на полях. Я перевернул заметку и узнал мамин почерк. Она писала карандашом, надпись стала совсем бледной, но ее можно было прочитать. Рядом с заголовком и двигаясь выше вдоль фотографии, она написала с присущей ей тонкой иронией: «Интересно, а что поделывают Донни и Вилли?»
И теперь, накануне моего сомнительного и не вполне решенного брака с женщиной, которая была бы одного возраста с Мег, останься та в живых, издерганный кошмарами, в каждом из которых я снова и снова бросаю кого-то на произвол судьбы, беззаботно оставляю этого кого-то на волю безжалостных забав нашего страшного мира, – и добавив к написанным мамой именам на вырезке имена Дениз и Эдди Крокеров, но также и мое собственное, – я задаюсь тем же вопросом.
От автораКак писалась эта книга
– Кто любит тебя, детка? – спросил Коджак[30].
Что ж, следуя мысли харизматичного грека, которому верят миллионы, – и впрямь, кто знает? Но я знаю, кто и что пугает меня.
Что, в самом общем смысле, – это непредсказуемость. Нет, я говорю не о случайной встрече с рыжеволосой красоткой-вамп, от которой я пулей полетел бы домой за распятием и чесноком. Скорее нечто вроде Альцгеймера, СПИДа или стаи гусей в турбине авиалайнера. Однажды я шел по Бродвею, и в двух шагах впереди меня на тротуар грохнулся дубовый буфет. Вот это меня напугало. Напугало и взбесило.
И я испытываю те же чувства по отношению к людям, которые меня пугают. Они меня бесят. Мне тошно жить на одной планете с уродами типа Теда Банди[31], которые выглядят как я, разговаривают как я, и просто-таки очаровашки, за исключением одной мелочи: они всего лишь любят откусывать соски у живых людей.
И это не просто эмпатия по отношению к жертвам. У меня тоже соски имеются.
Социопаты меня пугают и переполняют ненавистью. Не только социопаты из высшей лиги – типа Чарльзов Мэнсонов и Гэри Тайсонов[32], – но и те подонки, которые пускают по миру старушек на всяких шулерских схемах с липовой недвижимостью во Флориде. Все эти существа начисто лишены совести. Я знаком с женщиной, чей муж расстался с работой на Нью-Йоркской фондовой бирже и, чтобы покрыть долги, подделал подпись жены на заемных бумагах на четверть миллиона долларов, а потом вся эта бомба взорвалась, с арестом ее жилья, задолженностью по налогам. И она – с восьмилетним ребенком на руках, который, о ужас, все еще любит папашу так, как восьмилетнее дитя может любить отца, – так вот, она не слышала о муженьке с марта 1989 года[33]. Ни она, ни кто-либо еще. Он соскочил. Его нельзя трогать. Зато его жену и сынишку этот мир раздавил, как пару назойливых мух.
Я уже давно хотел написать о подобной сволочи. О том, что они другие. И о том, что происходит с нами, когда мы начинаем верить в то, что эти монстры – тоже люди.
Я нашел такую сволочь в книге Джея Роберта Нэша «Письма кровью и негодяи».
Ее преступление было немыслимым и абсолютно чудовищным.
На протяжении нескольких месяцев – с помощью сына-подростка и дочерей, а позднее и с помощью соседской детворы – она пытала и замучила до смерти шестнадцатилетнюю девочку, жившую у нее, на глазах младшей сестренки убитой, якобы для того, чтобы «преподать ей урок» и объяснить, каково это – быть женщиной в нашем мире.
Дети этой мрази напомнили мне персонажей «Повелителя мух»[34]. Но оставим пока детей в стороне, потому что там была эта женщина, взрослая женщина, дававшая им разрешение на пытки, режиссировавшая весь этот чудовищный спектакль, возглавившая их продвижение – шаг за шагом – в какой-то безумной игре «назидания», лейтмотивом которой была немыслимая ненависть к ее собственному полу – и неспособность видеть чье-либо страдание, кроме ее собственного. И все это она внушала группе подростков. Друзьям убитой девочки.
В книге имелась ее фотография. Преступление было совершено в 1965-м, когда ей было тридцать шесть лет. Но лицо в книге выглядит на все шестьдесят. Обвисшая – в пятнах – кожа, глубокие морщины, сжатые в ниточку губы, залысины и грязные выцветшие волосы, зачесанные по моде 1950-х.
Глубоко посаженные глаза, в которых одновременно и загнанность, и пустота. Страшные глаза. Я мгновенно ее возненавидел.
Но я не мог избавиться от ее образа.
Потом, несколькими годами позже, умерла моя мама, окруженная любовью близких, в том же самом доме в Нью-Джерси, где я рос, и который с младенчества был моим домом. Почти во всем он оставался для меня моей маленькой родиной. С потерей мамы я сживался постепенно, частенько покидая свою квартиру и проводя массу времени в мамином доме, разбирая ее вещи, заново знакомясь с соседями, воскрешая воспоминания.
В то время я работал над новой редакцией книги «Она пробуждается», моего единственного романа с элементами мистики. Он немало времени пролежал у меня на полке. Мне пошло на пользу возвращение к нему, потому что я не был в состоянии начать что-либо новое – или что-то реалистичное. Воплотившаяся и явленная людям богиня на солнечном островке в Греции – это было для меня в самый раз.
Но постепенно эта женщина снова начала преследовать меня.
Может, из-за ее прически 1950-х. Не знаю.
В те годы, когда я рос, моя улица была тупиковой, и каждый дом на ней прямо-таки кишел детьми военного поколения. Я мог легко представить, как она творила все эти ужасы здесь. К тому же если вы жили в 1950-х, то наверняка знали их темную сторону. Все эти бубонные узлы секретности и репрессий чернели, созревали, готовые вот-вот лопнуть. Была ощутима та атмосфера изоляции и те персонажи, которые я мог писать с натуры, с реальных людей.
И я подумал: а может, мне перенести все это в 1958-й, когда мне было двенадцать? И вместо Среднего Запада, где эта история имело место в реальности, взять Нью-Джерси.
И когда я был там, в родном доме, особенно летом, многое стало воскресать в моей памяти. Запах леса, запах влажных стен подвала. Вещи, которые я раньше не мог вспомнить – слишком был занят, – стали являться мне бессонными ночами. Всплывало такое множество деталей, что сопротивляться их напору было бесполезно – да я и не пытался. Просто иногда приветствовал улыбкой то, что мне нравилось в том далеком времени. У нас были ручьи, сады и незапертые двери. У нас был Элвис.
Но я же не писал сценарий «Счастливых дней»[35]. Никогда – со времен «Стервятников», моей первой книги, – я не работал над столь мрачным сюжетом. А «Стервятники» рассказывали о каннибалах в штате Мэн. Никто же не принимал события романа всерьез, какими бы жуткими и кровавыми ни были сцены. А новая книга была о насилии над детьми. Насилии столь запредельном, что, работая над романом, я в конце концов вынужден был смягчить кое-какие сцены из реальной жизни. А какие-то убрать вовсе.
И все равно жестокость в книге не знает границ.
С этим нельзя было ничего поделать. Никаких лазеек я не нашел. По сути, проблема заключалась в том, чтобы оставить роман настолько жестким и не вычистить из него реальных детей, которых подвергают насилию ежедневно и ежечасно.
Помогла необходимость решать технические проблемы. Во-первых, я вел рассказ от первого лица – от лица мальчика, живущего по соседству с жертвой. Он не вполне стабилен психически, но и далеко не бесчувственный подросток, постоянно колеблющийся между привлекательностью разврата, который ему разрешили, и тем, что ему говорит человеческое сочувствие. Он видит многое. Но не всё. Что позволяло мне представить читателю кое-какие вещи эскизно, без крупного плана, без того, чтобы врубать жестокость на полную мощь.
Далее, он ведет свой рассказ тридцать лет спустя после произошедших событий. Теперь он взрослый человек, и он имеет возможность редактировать то, что пишет. И когда события достигают пика жестокости, я позволяю ему сказать: «Простите. Этого я вам рассказывать не буду. Вообразите все сами, если хватит мужества. Я вам помогать не стану».
Рассказ от первого лица в триллере автоматически обращает сочувствие читателя к объекту насилия. Этим приемом я воспользовался в романе Hide and Seek[36]. Вы с самого начала знаете, что повествователь – рассказчик – выживет, так что вам не приходится переживать за его физическую безопасность. (Хотя вы можете попереживать по поводу его моральной безопасности, надеюсь, так оно и будет с этой книгой.) Но если все сделано правильно, вы будете беспокоиться о безопасности тех, кто ему дорог. То есть «Девушки по соседству» и ее сестренки.
Это очень непросто. Ведь если люди, которые ему дороги, выписаны без особой прорисовки деталей и не вызывают сочувствия – или если вы, в отличие от рассказчика, не любите адвокатов и собак, – то, читая книгу, вы будете следить за антигероями, вчитываться в сцены насилия и так далее. Либо захлопнете книгу навсегда.
Но меня это не особо беспокоит (сказал автор, подзарядившись наглостью). Если в книге наличествует этическая неоднозначность, моральная дихотомия – значит, им и положено там быть. Это проблема, которую должен решать тот паренек. Это проблема, показанная с его, а не чьей-то еще точки зрения. И меня не тревожит это еще и потому, что мне очень нравятся эти девочки – что, думаю, для читателя очевидно. Они не просто жертвы. По целому ряду аспектов – особенно в их отношении друг к другу – они настоящие герои.
И поэтому – по контрасту – меня пугают типы по ту сторону.