– Хорошее итальянское сухое вино еще никому не повредило, – усмехнулся Власов и добавил: – В конце концов, как говорит Жванецкий, кто я такой, чтобы не пить?
– В таком случае, Власов! – торжественным тоном произнесла Дашка. И он заметил нечто такое в ее глазах… воздаяние победителю, что ли. – Давай за тебя выпьем! – подняла она бокал. – Ты жесткий, суровый в делах и, скорее всего, трудный в жизни, но ты великий мужчина! Это я тебе искренне говорю и преклоняюсь перед тем, что и как ты делаешь! За тебя!
А он вдруг почувствовал от этих слов нечто такое, что не передашь словами. И вдруг он понял, как-то в один момент: что, может быть, высший смысл всех его преодолений себя, обстоятельств, невозможностей заключается не в повышении самооценки, не в очередном достижении, а вот в этом чистом и искреннем переживании и понимании его трудностей, признании и восхищении его победой той единственно важной и нужной ему женщины! Самая высшая награда за достижения.
Он поднял бокал и чокнулся с ее бокалом, молча, боясь голосом выдать свои чувства, сжимавшие горло, а Дарья добавила:
– И за твой дар, невероятную чуйку, о которой мечтают все бизнесмены мира и мало кто имеет! – и выпила до дна.
Власов выпил, поддерживая хвалебную речь, кашлянул пару раз, избавляясь от тисков на горле, и поспешил перевести разговор на шутливую волну:
– Да я-то что, так, интуит по возможности, вот у меня в хозяйстве дедок есть, Федотыч, это что-то из русских сказок-преданий!
– Расскажи, расскажи! – потребовала Дашка с девчоночьим энтузиазмом.
Власов рассказал, уводя их обоих от тонкого прочувствованного момента, усмехнувшись своей фирменной улыбкой:
– Федотыч – это уникум! Вот если у кого есть чуйка, так это у него! Я когда собрался поля первый раз засевать, приходит в правление ко мне на прием дедок такой колоритный – маленький, сморщенный, как старый гриб, с хитрющими глазами, и нечто такое в этих глазах, нам недоступное. И скороговорочкой простонародной, пересыпанной матом, мне заявляет: «Сеять рано! Посеешь сейчас – х… что соберешь!» Ну, давай, говорю, рассказывай, о чем речь. А он мне: «Пошли, Николаич, лучше покажу». Приводит меня в поле, скидывает штаны и голой пятой точкой садится на землю. Посидел, к чему-то там в себе прислушался, встал, портки натянул. Не, говорит, рано, земля холодит, убьет зерно! Знаешь, а я его послушал, посеял через неделю, когда он «добро» дал. А ростки пошли – офонарел! Во всех хозяйствах вокруг померзло, а у меня здоровехонько! Я Федотыча к себе в кабинет, дверь закрыл, вискаря двадцатилетнего налил для разговора. Он хлопнул, крякнул. «Говно! – говорит. – Ты мне, Николаич, аппаратик мой возверни, так я тебя таким продуктом угощу, маму забудешь!»
Власов посмеялся, но аппаратик вернуть пообещал. И спросил:
– Ты как про посев-то угадал, Федотыч?
– Дар имею, от прадеда достался.
Заинтриговал до невозможности, Власов давай допытываться:
– А в колхозе к дару твоему прислушивались?
– Так коммуняки, што с них взять! Сказали, пережитки темного прошлого и антинаучный подрыв. А бабам-то нашим подсказывал, когда што содить в огородах. У нас же все дома зажиточные были, и урожай, почитай, по два раза сымали!
А Власову тоже надо, чтобы его хозяйство зажиточным было и урожай по два раза «сымали»! У него на столе все метеосводки пачками лежат на месяц вперед, и со спутниковыми снимками облачностей и научными прогнозами! А пока Федотыч не даст «добро» – сеять бесполезно! Старик-то всегда походит, землю в руках потрет, почки с деревьев разомнет пальцами, к воздуху принюхается и выдаст прогноз: «Засуха, через месячишко!» или «Зальет все, к такой-то матери! Полоскать месяца полтора будет!».
И еще ни разу не ошибся! Власов его холит, лелеет, балует всячески. Федотычу уж за семьдесят, но мужичок здоровый, жилистый. Игорь уговорил его весной съездить в Турцию, мир посмотреть. У Федьки самый крутой тур для него взял, с пятью звездами и с постоянным сопровождающим. Поехал Федотыч, и даже с большим энтузиазмом, вернулся и выводами поделился:
– Интересно, народ чудной, море хорошее, плавал, понравилось, а страна говно!
Он чувствует ведь все: какой год для чего урожайным будет, а для чего не очень, у кого приплод хороший – у овец, коров или свиней, что сеять, а чего нет. Прихварывать что-то начал, Власов по врачам его, клиникам на обследования, да ничего особого не обнаружили.
– Федотыч, ты меня не пугай! – пожурил Игорь. – Что я без тебя делать буду?
– Не беспокойсь, Николаич, еще с десяток годков для твоего успеху и благоденствия да нашей наступившей наконец счастливой жизни, дай бог тебе здоровья, потружусь. Да и там не брошу, правнучек у меня одаренный подрастает. Его обучаю, будет кому на полях твоих голой жопой сидеть да «сухарь» с «заливом» предсказывать!
– Класс! – восхитилась Дашка, блестя глазами. – Вот просто класс!
– Ну а ты, Дарья Васильевна, расскажи о своем крутом вираже из руководителей компании в устроители детских праздников?
– Да ты что! У меня еще миллион вопросов к тебе! – воспротивилась такой резкой перемене темы она.
– Давай я тебе на них в следующий раз отвечу, – остудил ее жгучий интерес Власов. – Ты лучше скажи, как из ведущих топ-менеджеров оказалась в анимации?
Дашка призадумалась, растеряв сразу все, что искрилось в глазах и горело нетерпеливым интересом.
– Так просто не объяснишь… – Посмотрела задумчиво куда-то за реку.
– Объясни сложно, – предложил он и спросил заботливо: – Ты устала?
– А который час? – повернулась к нему Дарья.
Власов посмотрел на часы, чувствуя надвигающуюся досаду и легкое разочарование. Ему совсем не хотелось – ну вот совсем! – заканчивать этот «вечер откровений», вставать из-за стола, выдергивая себя из ощущений, в которых находился и плыл расслабленно.
– Без пяти двенадцать, – ровным тоном сообщил он.
– Фигня! – оценила Дашка и спохватилась: – Слушай, ты, наверное, устал?
– Я отдыхаю, – уверил Власов, чувствуя, как отпускают беспокойство и досада. – Ты сама-то как? Встала сегодня часов в пять?
– В пять, – подтвердила она. – Но я, наверное, тоже отдыхаю.
– Тогда, может, осилишь свою непростую историю?
– В смысле усталости? Легко, а вот…
Он не торопил и не настаивал, понимая, что, видимо, коснулся глубоко личных переживаний. Смотрел на нее, чувствуя незнакомое тепло в груди.
– Это из-за мамы, – решилась Дарья на непростое откровение. – Но если рассказывать, то придется «от печки». А это долго, это про всю мою жизнь.
– Дашенька, мне очень хочется услышать про всю твою жизнь, – улыбнулся Власов и спросил: – Вина?
– Не помешало бы, – согласилась Дарья, подождала, пока он разлил в бокалы вино, не чокаясь, уже находясь в прошлом, отпила глоток. – Тогда надо начать с родителей. Мой папа, Василий Дмитриевич Васнецов, женился на маме, Маргарите Станиславовне Юдиной, когда ему было тридцать семь лет, а маме семнадцать, и она только закончила школу. Папа работал в Министерстве путей сообщения, и скандал ему грозил, и неприятности нешуточные за амуры с несовершеннолетней. Но он так рассказал на партсобрании о своей любви, что его не только простили, а еще и помогли устроить шикарную свадьбу.
Они встретились, когда в торжественной обстановке маминому папе, заслуженному автодорожному строителю, вручали награду в министерстве. Там Василий Дмитриевич и увидел Риточку первый раз.
Они поженились через месяц, а через год родилась Екатерина, в восемнадцать маминых лет, через два года – Дарья.
Отец много работал, постоянно ездил по стране, часто брал с собой маму в ее каникулы, она же студенткой была – в университете, на искусствоведческом училась. Девчонки оставались под присмотром домработницы Лидии Ивановны.
Бабушка и дедушка Васнецовы, хоть и находились на заслуженной пенсии, помогать с детьми отказались, у них была своя жизнь – дача, поездки на курорты, театры, кино. Оба ушли на эту «заслуженную» с хороших министерских должностей. Ну а Юдины, еще совсем молодые бабушка-дедушка, очень много работали и с внучками сидеть не могли.
Так что девчонки оставались на попечении Лидии Ивановны.
Нет, родители занимались ими, и еще как, любое свое свободное время, и всегда вместе на курорт в летние отпуска, и праздники вместе, и за город в выходные на дачу к бабушке-дедушке. И зоопарки у них совместные были, и кино, и ТЮЗ, и прогулки в парке всегда вчетвером. Просто этого свободного времени у родителей имелось мало.
Папа с мамой были удивительной парой. Улыбались, шутили, ходили за ручку или в обнимочку, и поцелуйчики легкие, поглаживания невзначай.
У них в семье никогда не происходило ни скандалов, ни выяснений отношений, да хоть какого несогласия между родителями. Мама называла отца только Васечкой, а он ее – Маргариткой или Ритулей. Мама никогда – вот ей-богу! – никогда не ругала девчонок и уж тем более не наказывала, не повышала голос, не поучала наставительно и не запрещала ничего, но…
Но ровно до того предела, где начиналась папина руководящая роль. За важными решениями надо было обращаться к отцу, и если он что запретил, то мама становилась как кремень: никакие уговоры не действовали, она мягко, тихим голосом, но так говорила «нет», что сразу было понятно – это окончательно! Она всегда и во всем была только на стороне отца, подчеркивая и утверждая его абсолютный авторитет в семье, опять-таки не пользуясь ни повышенным голосом, ни наставлениями.
Да девчонки особой необходимости чего-то требовать и не испытывали, они и так были любимые, балуемые дети.
Ну что скажешь? Удивительно гармоничная семья, живущая в полной любви и взаимопонимании. Так?
Да, так, и пока девчонки были маленькими, эта любовь защищала их от всего, они даже не болели ни разу. Вообще ничем! Ни гриппом, ни простудами, ни одной из обычных детских болезней.
Но грянул подростковый возраст, вот тут-то и началось, откуда не ждали!