— Да что вы говорите, тетя? Кто посмеет отобрать у меня Паппу?
— Если в суде признали, что вы муж и жена, то кто же тогда Дину — отец Паппу или не отец?
— А разве может он сына забрать, а меня бросить?
— Он что угодно может. Такие на все способны.
Басанти замотала головой, однако в сердце ее закралась тревога.
— Ты как слепой щенок, Басанти, — продолжала Шьяма, — ничего-то ты вокруг себя не видишь. Дину нигде не работает, но, как только он найдет наконец работу, они могут подстроить так, что тебе придется познакомиться с тюремной решеткой. И Паппу останется с ним. А в деревне у него клочок земли, мать-старуха…
— Но он может поступить и по-другому: жену отвезти в деревню и вернуться. Ведь раньше-то жена его жила в деревне, а он — в городе.
— Откуда мне знать, что будет дальше? Только не нравится мне все это.
В голове у Басанти никак не укладывалось то, о чем говорила ей Шьяма, однако речи ее заставляли быстрее колотиться сердце и наполняли тревогой душу.
— Не была б ты полоумная, все бы было по-другому.
— А что я сделала, тетя?
— Что сделала? А то, что, не подумав, сбежала с Дину. Ну разве так нормальные люди поступают?
— О тетечка, не уйди я с ним тогда, сразу отдали б за старика.
— Ну, тогда и получай что заслужила. Терпи.
— Ох, тетечка, — простонала Басанти и умолкла.
От слов Шьямы будущее, прежде такое ясное и безоблачное, сразу будто затянуло черной пеленой.
Переменился даже тон, которым говорила с ней бывшая хозяйка. Прежде ее голос звучал доброжелательно, теперь в нем слышалось открытое осуждение. Конечно, Шьяма и теперь принимала Басанти, однако делала это больше для формы: обет все-таки надо исполнять. Изменилось отношение к ней и самой Басанти. Если прежде она не придавала значения словам хозяйки и каждое ее предостережение встречала беззаботной шуткой или смехом, то теперь она жадно внимала им и чувствовала, как ее бросает в дрожь. Прежде радостно бившееся сердце теперь будто кто-то царапал когтистой лапой.
Они неподвижно сидели друг против друга. При виде разнаряженной Басанти в душе у Шьямы снова всплыли прежние подозрения. Кто ее знает, чем она занимается теперь. Живет с каким-то бродягой, а ведь она, Шьяма, не раз предупреждала ее: «Ох, смотри, девка, не пришлось бы пожалеть…»
Посидев еще немного, Басанти вдруг заторопилась.
— Ну, что ж, тетя, я, пожалуй, пойду. Засиделась я у вас.
Она взяла ребенка на руки и, подхватив свою сумку, заспешила к выходу.
— В сумке-то что у тебя? — спохватившись, спросила Шьяма, когда Басанти была уже у лестницы. — Может, покажешь?
— А ничего особенного, тетя, просто одежонка Паппу.
— Дай-ка взгляну. — И, догнав ее, Шьяма стала копаться в сумке.
Вдруг рука наткнулась на какую-то коробку.
— А это что? — спросила Шьяма, вытаскивая подозрительный предмет: в руках у нее была коробка с детской смесью. — Откуда это у тебя?
— В лавке купила, тетя. Одиннадцать рупий выложила, — отвечала Басанти. — Дома-то молоко не всегда Паппу достается. Вот я и купила.
Шьяма еще раз подозрительно осмотрела Басанти и положила коробку в сумку.
— Ты вот что, Басанти, — неприветливо проговорила она, — в следующий раз, когда придешь, оставляй свою сумку на дворе. — И, не прощаясь, захлопнула за нею дверь.
Глава 14
События развивались так стремительно, что оставалось только поражаться.
Прежде всего — родила Рукмини.
Отношение Басанти к этому событию было более чем странным. Она неподвижно сидела у постели роженицы, вокруг которой хлопотала повитуха, и широко открытыми глазами смотрела, как та мучается. Она искренне сочувствовала Рукмини, но вместе с тем ее одолевало любопытство, и ей хотелось своими глазами увидеть, живым родится ребенок или мертвым. И когда в мазанке раздался наконец заливистый плач новорожденного и измученная Рукмини крепко заснула, в душе Басанти боролись противоречивые чувства: она испытывала одновременно и радость, что все благополучно завершилось, и глубокое разочарование.
Такое состояние теперь сделалось для нее обычным.
Однажды Басанти показалось, что молоко у Рукмини черное. А раньше она слыхала, что черное молоко — верная гибель для ребенка. Что делать? За советом надо бежать к тете Шьяме!
— Я правду вам говорю, тетечка, молоко у нее совсем черное! — сообщила Басанти, вбегая в дом.
— Разве молоко бывает черное, сумасшедшая?
— А я вам говорю — черное. Своими глазами видела — черное и вонючее!
Шьяма внимательно посмотрела на Басанти.
— О ее ребенке ты не тревожься, — проговорила наконец она. — Выживет он или нет, это одному богу известно. Ты лучше о себе подумай.
Басанти, которая прежде легко переносила все тяготы и лишения, теперь не оставляла мысль, что ее преследуют неудачи. Это рождало в душе чувство тревоги, и она выходила из себя по каждому пустяку.
Прошло два месяца. Ребенок у Рукмини был жив и здоров: молоко не причинило ему никакого вреда. Однако, как и раньше, на душе у Басанти было тревожно, и всякий раз, когда Рукмини принималась кормить своего ребенка, она смотрела на них каким-то странным взглядом, а ночью, когда ребенок просыпался и начинал плакать, Басанти тоже вскакивала с колотящимся сердцем: уж не расхворался ли? А иногда вдруг ей начинало казаться, что дыхание у него прерывистое, тельце посинело и судорожно вздрагивает.
— Что это с ним?! Ты взгляни, как ножками-то сучит! — наклоняясь над кроваткой, говорила она. — И глазки закатил!
Внимательно осмотрев ребенка, Дину брал его на руки. Почувствовав тепло, ребенок затихал.
— С ним ровным счетом ничего, — тоном хозяина отвечал Дину. — А ты что это вдруг? Орет, а почему, и сама не знает.
— Он сразу как завизжит, — оправдывалась Басанти. — Разве дети без причины могут так визжать? У него, наверно, колики.
— Вот съезжу по роже, — замахиваясь на Басанти, ворчал Дину. — Колики, а почему у меня притих?
— Да мне-то что… Кормит своим вонючим молоком, где уж тут ребенку быть здоровым?
С каждым днем испытывая все большее раздражение, Рукмини не на шутку стала побаиваться, как бы Басанти не отравила ее ребенка. Астролог, который сидел у моста, посмотрев ее ладонь, сказал, что на ее чадо падает тень человека, и Рукмини тотчас же подумала, что этим человеком может быть только Басанти. Да и как же иначе? До рождения ребенка Басанти относилась к ней как к подруге — и помогала, и советовала, — а не успел ребенок родиться, ее будто подменили. Один взгляд чего стоит — ну ведьма, да и только…
Тревожно было на душе и у Басанти. Раньше, уезжая на работу, она оставляла Паппу дома. Дину и Рукмини присматривали за ним. Теперь она стала брать его с собой: Паппу возится во дворе, а она тем временем занимается уборкой. Но работать так было трудно, да и хозяевам не нравится: а вдруг что-нибудь разобьет, испачкает. И носить его на руках уже стало нелегко. Однако другого выхода не было. Однажды, правда, она оставила малыша с Дину, но, пока работала, вся душа изболелась. Кое-как закончив уборку, она стремглав помчалась домой, схватила малыша на руки и унесла с собой. Беспечности и беззаботности в ее характере не осталось и следа. Теперь, когда плакал ребенок Рукмини, в душе Басанти крепла уверенность, что это действие черного молока — от него извивается и корчится крохотное тельце.
Рукмини тоже переменилась: теперь это была уже не прежняя забитая Рукмини, которая с удивлением и завистью внимала каждому слову Басанти. Теперь она отчитывала Басанти по каждому пустяку, и та не решалась возражать ей, так как на помощь жене тотчас же приходил увесистый кулак Дину. Теперь в доме было словно две змеи. Рукмини оберегала своего ребенка от Басанти: не дай бог, тень ее упадет на малыша! Басанти оберегала Паппу от Рукмини. Обе подозревали друг друга в коварных замыслах и только изредка обменивались косыми взглядами.
Ко всем этим неприятностям добавились новые. Положение Басанти осложнилось — казавшаяся прежде такой безупречной, ее репутация сильно пошатнулась. Когда принаряженная, в ярком шелковом сари либо в пенджабском костюме она с ребенком на руках шествовала по улицам поселка, женщины начинали шушукаться: на какие это деньги стала вдруг такой щеголихой? А к тому же ее прежняя хозяйка проговорилась как-то одной из соседок, что в сумке у Басанти она обнаружила дорогую коробку с детской смесью. В тот же день об этом знал весь поселок. Женщины тут же вспомнили, что еще раньше она сбежала с каким-то молодым лоботрясом, потом бросила его, а сейчас живет с женатым человеком, в одном доме с его законной женой! И если бы только пересуды, то куда б ни шло… Но вот однажды в доме господина Джаганнатха, где работала Басанти, ее обвинили в том, что она украла наручные часы. Украла она или не украла, одному богу известно, и никто с уверенностью не мог сказать, что именно она совершила кражу, потому что Басанти всячески старалась уберечь себя от любых неблаговидных поступков, однако как знать: чужая душа — потемки. Как бы там ни было, с работы ее выгнали, а хозяин дома даже пригрозил, что, если она еще хоть раз появится у его ворот, он ноги ей переломает или отправит за решетку.
Теперь вместо пяти домов, как прежде, Басанти обслуживала только три, и семья еле-еле сводила концы с концами. Дину по-прежнему не работал. При одном упоминании о грязной посуде он презрительно морщил нос, однако палец о палец не ударил, чтобы найти себе какую-нибудь другую работу. И тогда в голове у Басанти родился план: хватит ей ходить по дворам, пора заводить собственное дело. Нужно где-нибудь поставить тандур[33] и печь на продажу лепешки, и она отправилась к Шьяме.
— У вас на задворках, тетя, небольшой пустырь, — сразу же начала она. — Если вы не возражаете, я поставлю там тандур. Лепешки печь буду. За лепешку — двадцать пайс. У нас тут многие ленятся печь лепешки дома.
Согласие было получено, но где взять деньги на то, чтобы поставить тандур?