Потом орловский рысак делает еще три забега. И как-то странно, но голову совсем отпускает.
Ариночкина пипка имела на меня оздоровительное действие. «А на кого нет?!» — думаю я, засыпая.
Снег на кладбище в метр, чернеющие на фоне его белизны памятники, покой. Я один с папой. День его рождения. Памятник — никакой, а жаль, он заслужил быть до небес… Падает с ветки снег, пробежал пушистый зверек. Я тихо плачу, прикусив губу. Почему мы обречены терять все дорогое и близкое? Тишина, нет ответа.
Она сидит в машине и ждет. У нее тонкие ботинки, она греется, подставив их под теплую струю воздуха.
— Ты замерз, Алешенька? — спрашивает она.
— В душе, — отвечаю я и думаю: в душе.
Она целует мягко мою щеку.
— Я тебя согрею, как только мы приедем…
Я сразу наливаю водки полный стакан. «За твой покой, папа, за твой покой», — и выпиваю до дна.
Она касается губами своего ликера и сразу тащит меня в постель. Там она согревает каждую часть моего тела и особенно одну, как птица Феникс восстающую из пепла.
Опьянев, я медленно засыпаю. Едва я пробуждаюсь, как она оседлывает меня снова.
— Мне кажется, я никогда тобой не…
Мне тоже так кажется. Она наседает на птицу Феникс так глубоко, что я боюсь, чтобы там ничего не проткнулось и не сломалось.
— Алешенька, я кажется, кончила три раза!
— Поздравляю, — говорю я, — так и поступай всегда. — Наконец-таки прорвалось, свершилось…
— Это все ты, это все ты! Я обожаю, что ты со мной делаешь!..
Она засасывает мой язык глубоко в рот.
В холле театра меня встречает стройная секретарша Сигарова. Она говорит по-английски. Приятное разнообразие на фоне великого имперского языка.
— Мистер Сигаров просит прощения, он будет в театре через пятнадцать минут. Могу я вам предложить чай или кофе?
— Ничего, спасибо.
Она проводит меня в какой-то предбанник с кожаным диваном и вежливо говорит:
— Я вам сообщу, как только он появится в театре.
— Спасибо, — благодарю я.
Проходит еще полчаса, прежде чем я слышу голос, от которого мне становится трепетно внутри. Голос по мере приближения отдает какие-то команды, дает указания, решает проблемы. Еще через пять минут наивежливейшая секретарша просит меня войти. Я вхожу, он встает, протягивая белую руку и говорит:
— Алоизий Сигаров.
Как будто кто-нибудь его не знает!
— Я вас знаю с детства. С «Безумного дня»! Алексей Сирин.
— Какая благородная фамилия, садитесь.
Я, не смущаясь, рассматриваю его. Седые волосы, те же гладко выбритые, чуть пухлые щеки с пунцой, сдерживаемая улыбка и умные глаза. Он лишь слегка постарел снаружи, но полон внутренней энергии и заряда, которые все равно бьют изнутри — через постаревшую оболочку.
— Как поживает моя любимая Америка?
— Вы были у нас?
— Каждый год минимум два раза, а то и три. Я веду там курсы актерского мастерства в Мичиганском университете.
— Я не знал…
— Ничего страшного. — Он с хитрецой улыбается. — Алексей, у нас времени, как говорится, в обрез, сегодня еще две репетиции, а вечером спектакль.
Вы по-прежнему в театре «Современные записки»?
Ну, что вы, давненько вы у нас не бывали. Я играю в МАТе, лет так десять уже.
— Где-где?
Он улыбается моей реакции.
— Московский аристический театр, а сокращенно МАТ.
— Можно посмотреть?
— В любое время. Скажите главному администратору Ирине Леопольдовне, что от Сигарова, и она вас посадит.
У него великолепная дикция и потрясающие интонации. Я смотрю в его голубые глаза и таю.
— Когда-то это было недосягаемое счастье — увидеть вас в театре на Площади.
— Сейчас все проще. В театр не так рвутся. Хотя, к моему удивлению, еще ходят. Чем могу быть любезен?
И он откинулся в бархатном кресле — в водолазке и дорогом пиджаке.
— Пару лет назад меня привел в ваш театр один кинорежиссер. Шла пьеса моего нелюбимого драматурга об американских солдатах. Я и на Бродвее не мог высидеть ни одну из его пьес. Зная, что и здесь уйду сразу, пошел лишь из-за уважения к приглашавшему. Через пять минут я сидел, затаив дыхание, через десять мне было страшно: я был потрясен тем, что создали актеры на сцене, это был кромешный ад. Сидел, забыв, что я в театре и дрожал, как маленький мальчик. Я испытал катарсис.
— Благодарю вас. Я режиссер этого спектакля, а играли мои ученики.
Я привстал и пожал ему руку:
— Это было очень сильно и классно сделано.
Он с удовлетворением склонил голову. Я продолжал:
— Обратил внимание, что состав вашей труппы очень молодой, я пишу романы и…
— Они опубликованы?
— Да, в Америке. У вас первый только готовится к изданию. Я всегда мечтал, чтобы мои романы были поставлены на сцене, но в молодом талантливом театре…
— О чем романы?
— Один о психиатрической больнице, другой из жизни студентов, прожигающих жизнь.
— Они переделаны в пьесу?
— Нет, но это не займет много времени. Хочу подарить вам оба романа, как моему любимому актеру.
— Благодарю, спасибо.
— А также узнать ваше профессиональное мнение о возможности постановки любого из них на вашей сцене. Хотя мне и трудно поверить, что такое возможно.
Я открыл мягкую обложку и стал подписывать.
— Всегда надо верить! Но возникают сразу три проблемы: я жутко занят и раньше чем через два месяца не смогу приступить даже к чтению вашей книжки. Второе: как бы она мне ни понравилась (тема «психушки» меня всегда интересовала), все равно нужна будет инсценировка, чтобы я смог принять окончательное решение. И третье: почему бы вам не показать свои произведения большим театрам, академическим, мы ведь студийный театр, всех актеров я собрал по своим курсам: я, ко всему прочему, ректор училища при МАТе. Это чисто дружеский совет, никак не…
— Мне нужна талантливая труппа с большим количеством молодых актеров. Ваши актеры мне очень понравились.
— Хорошо, договоримся так: я прочитаю ваш роман, пока один (!), в марте, а вы мне позвоните к первому апреля. И верьте, что все задуманное рано или поздно сбывается, если только очень захотеть.
Я и подумать тогда не мог, что он пророк…
— Благодарю за искренние пожелания. Это вам небольшой сувенир. — Я быстро положил на стол кожаный ежегодник.
— Это очень кстати! Как вы, вероятно, заметили по моему кабинету, мне еще нужно во многом себя организовывать.
Я вежливо улыбнулся: кабинет его представлял собой помесь восточного базара и театральной лавки. С филиалом магазина сувениров.
— Я в центр, в МАТ, могу подвезти.
— Спасибо, я на машине.
— Американцы хорошо живут у нас в России. Завидую!..
Мы одновременно рассмеялись. Секретарша уже подавала ему пальто, знаменитую клетчатую кепку; тонкой выделки кашне.
— Выходим, Алексей! Я уже пятнадцать минут, как должен говорить текст на сцене.
— Простите.
— Ну что ты, что ты. Мне было приятно пообщаться… с давним поклонником.
С улыбкой на четко вычерченных губах он опустился в большую машину, стоящую с заведенным мотором в маленьком театральном дворике, и протянул мне руку:
— В следующий раз звони хотя бы за два дня до отъезда, сходим куда-нибудь в ресторан, пообщаемся.
— Так я ведь…
И машина сорвалась с места, унося улыбку на знаменитом лице.
Я постоял еще минут пять во дворе театра, которому предстояло сыграть такую необычную роль в моей судьбе.
Дома я возбужденно рассказываю Ариночке о своей встрече. Она очень рада, что он взял читать мои романы, повторяя, что сейчас это лучший театр и все хотят в него попасть.
Она тут же, не промедляя, чтобы не терять времени, берется за мой кожаный пояс, я едва успеваю проворно отскочить, пройти через душ и без пятнадцати восемь войти в приемную Панаева. В ней, как всегда сидят шоферы, помощники, «пристяжные», просители. Он появляется через полчаса, сразу дает команду: «Чай!», и мы начинаем, вернее, заканчиваем наше интервью.
К самому концу входит в дымину пьяный Толь. Целуется с Ардальоном, обнимается со мной и говорит, что внизу уже ждет машина, везти Главнокомандующего на поздний ужин с вице-президентом. Панаев ожидает моей реакции, я никак не реагирую, и через пару минут мы заканчиваем запись.
Он встает, поздравляет меня с русским Рождеством и подходит обняться и похристоваться. Я так поспешно и широко распахиваю объятия, что в первый раз вижу не игру, а живое выражение на лице: удивление. Мы обнимаемся крест-накрест и целуемся. Сначала я попадаю ему в выбритую щеку, он целует меня в губы.
— Ардальон, спасибо большое, я вам очень благодарен за…
Он на ходу кивает и выходит через двойную дверь, отмахиваясь от кого-то.
А я еще долго ощущаю прикосновение кончиков его усов на губах.
В десять с чем-то я добираюсь домой, Ариночка встречает меня в каком-то легком фривольном халатике, который сразу распахивает, спеша показать, что под ним ничего нет. Всю ночь я бьюсь над ними двумя: над ней и ее телом. И только к шести утра они выдыхаются. «Воздушные шарики» кончаются. Но ей очень хочется. И после недолгого колебания она решается, и я впервые вхожу в нее без резинки. Ощущение плоти плотью выгибает ее в дугу. Она стонет, наседает на него, срывается, кричит. Еще и еще… Тело сотрясается оргазмом, который сливается с ее криком.
Едва помывшись, она просит меня повторить эту процедуру еще. И еще…
— Я никогда не представляла, что ты такой, — шепчет она. — Только не хватало мне в тебя влюбиться, — бормочет она, засыпая в моих объятиях.
Утром я панически собираюсь, Арина помогает складывать мои тринадцать рубашек и одиннадцать галстуков, и мы едем в аэропорт. Я ничего не соображаю и без остановки что-то говорю.
— Алешенька, успокойся, — просит она.
Как будто я знаю, как это делать. У меня дикие спазмы в животе и состояние тошнотворного страха. Господи, ну почему я боюсь летать? Я ведь ничего не боюсь.
Она зацеловывает мою шею и просит, чтобы я возвращался.